Гибель

      Больнее всего было осознавать, что он действительно был от него зависим. И дело даже не в том, что Штирлиц был его подчинённым, они часто виделись, многое обсуждали... Нет, дело было не совсем в этом... Или и в этом тоже...? Вальтер не мог понять, в какой именно момент его жизнь переломилась на “до“ и “после“. Когда именно он успел переступить эту едва заметную черту их вполне спокойных, привычных для работы вместе отношений, эту тонкую грань доверия. Наверное, тогда, когда Штирлиц помогал ему добраться до дома, когда тот находился в ужасном противно пьяном состоянии. А может тогда, когда он, Вальтер, заметил на лице Макса кровь, а затем, не смотря на всяческие восклицания штандартенфюрера о том, что оно само пройдет, все же принялся обрабатывать раны спиртом? Или может быть, все произошло тогда, когда Шелленберг впервые задержал на лице Штирлица непозволительно долгий, внимательный, изучающий каждую частичку его эмоций взгляд? Когда...?       “слишком много этих блядских “когда“, Вальтер, черт тебя дери“ — осуждая и привычно виня самого себя в случившемся, бригадефюрер сжал губы, что успели из всегда пухлых сейчас превратиться в тонкую линию, и отошёл к окну своего кабинета. “все кончено, бригадефюрер“ — слова фарфором разбившейся о каменный пол вазы до сих пор звенели в ушах; горечью ядовитого дыма чувствовались на языке; свинцовым холодом ощущались под ребрами. Шелленберг не хотел его отпускать, не хотел разрывать зрительного контакта, не хотел слышать этот противный скрип закрывающейся за Штирлицем двери. Чего Вальтер действительно желал, так это закричать ...сильно, с болью разрыва всех внутренних тканей... Закричать о том, что он, Вальтер Фридрих Шелленберг, бригадефюрер СС, без него не может. Без голоса его не может, без едва заметной глазу, всегда сдержанной улыбки, без лёгких прикосновений его сухих горячих пальцев. Без него, без Макса Отто фон Штирлица, штандартенфюрера СС, он больше не может. И вовсе не понимал Вальтер, что именно его тогда сдерживало, чтобы и впрямь не закричать: то ли непонятно откуда взявшаяся гордость, то ли факт того, что все работники РСХА могли бы это все понять как-то иначе, чем это есть на самом деле, то ли очередные “правильные“ мысли начинали потихоньку разъедать его мозги. Однако ситуация произошла и её уже никак не изменить. Мужчина взглядом зацепился за вышедшего из здания штандартенфюрера. Как всегда чеканной, ровной, такой, на которую не грех было и заглядеться, походкой тот добрался до машины и сел в свой черный Мерседес, вскоре шустро выруливая на дорогу.       “неужели все закончится именно так? — с совершенно никчёмной, болезненной грустью подумал Вальтер, доставая из кармана пиджака пачку излюбленного Кэмела. — Все закончится даже не начавшись, Вальтер...“ Мужчина с шумом выдохнул серый, витиеватыми узорами растворяющийся в воздухе кабинета дым от сигареты, и почувствовал, как пальцы еле заметно дрогнули, когда он услышал, что в его кабинет вошли. Он посмотрел на вошедшего с надеждой, так, как совершенно не подобает бригадефюреру смотреть на своих гостей. Он все отчаянно пытался сфокусировать взгляд на высокой, статной фигуре гостя, давая себе понять, что он не ошибался сейчас, что это не крепость сигарет затуманила его разум. Перед ним действительно стоял он.       — Вы что-то забыли, Штирлиц? — хрипло задал Шелленберг, чувствуя, как на его скулах начали играть желваки.       — Не поверите, бригадефюрер: зажигалку, — ответил штандартенфюрер вполне серьезно, однако с долей не присущей для него горькой насмешки.       — Из-за одной зажигалки? Никогда не замечал за вами такой мелочности, Штирлиц, — Вальтер попытался сделать все возможное, чтобы его голос звучал с достаточно привычным для него ядом. И он готов был сейчас даже вспомнить десяток молитв, лишь бы Макс не заметил перемены в его лице, а если бы и заметил хоть что-то, то не смог бы догадаться, что причиной перемен являлся он сам. Штандартенфюрер тем временем тройкой шагов переместился к столу своего начальника, где увидел драгоценную ему вещь. Взяв металлическое огниво в руки, Штирлиц почувствовал как уголки губ медленно ползут вверх, а на него самого накатывает чувство облегчения.       — Это очень ценная для меня вещь, бригадефюрер, я не простил бы себе, если бы потерял ее, — произнес мужчина серьезно, а затем, не говоря ни слова, направился к выходу. Однако громкий голос Вальтера заставил его остановиться и едва заметно вздрогнуть:       — А я... Не прощу себе, если потеряю возможность с вами...поговорить. Штирлиц не спешил поворачиваться, так как, поверьте, не только бригадефюрера, но и его самого пожирали все эти чёртовы мысли. То, что это все было слишком неправильным, Макс понимал и сам, но то, что их обоих тянуло друг к дружке, он понимал, кажется, больше.       — Я прошу вас, Штирлиц, — повторил бригадефюрер чуть тише, однако не менее настойчиво. Именно в тот момент, когда Макс все же повернулся к Вальтеру, поднял на него чуть уставший, но не менее теплый взгляд, оба поняли, что проиграли. Проиграли в странном сражении перед друг другом, которое зачем-то в принципе начали. Скривив губы, мужчина попытался проглотить ком, все это время сидящий в горле и довольно тихо произнес:       — Я не смею больше сопротивляться, бригадефюрер. Вы победили. Это был прыжок в огромную бездну, из которой совершенно точно не выберешься живым. Однако никого из них это уже вовсе не волновало...