Я озабоченно потираю переносицу кусачкой Дальгрена — остаются белёсые полосы, спустя несколько секунд исчезающие, — и думаю о том, что маленькой Со Джиу не нужно знать, чем занимаются её «дяди» и кем являются в общем смысле. Особенно когда «дяди» — это хирург с синдромом Саванта, как Шон Мёрфи из небезызвестного телесериала, и криминалист, у которого из триады Макдональда осталась лишь необъяснимая тяга к пиротехнике. Что Чанбин вообще плохой отец-одиночка, пусть и сумевший научить дочь читать, писать, возвышенно выражаться и отличать тесты Роршаха от стереограмм, и по десятибалльной шкале я влепил бы ему твёрдую двойку, хоть сам не умею спокойно сосуществовать с детьми в этом мире. Я их боюсь.
Джиу трогает мои колюще-режущие предметы, до того умиротворённо лежащие в кожаной сумке с застёжкой, и я наблюдаю за тем, как остриё скальпеля проскальзывает меж её пальцами. Футляр на лезвие препятствует разрезу кожи и даже не режет дёсны, когда чужой ребёнок сосредоточенно суёт его в рот, толкая шатающийся молочный зуб.
— 'Ы 'аньяк? — с характерной для шести лет раскованностью невинно спрашивает она меня. Я облизываю пересохшие губы, затрудняясь с ответом, обхожу столешницу, осторожно тяну за рукоятку, изо всех сил стараясь вытащить инструмент изо рта, при этом ничего не повредив.
— Да. Хожу по улицам тёмной ночью, ловлю каждую маленькую и не очень девочку, которую встречу в переулке, завязываю мешок и уношу домой, чтобы съесть, — я задумываюсь о том, что, наверное, на такие темы с неокрепшей психикой разговаривать не стоит, но всё же прихожу к успокаивающему выводу, что Чанбин сам будет виноват, если благодаря мне вырастит монстра, будущего Чикатило. — Или пытаю щекоткой. Связываю, подвешиваю за ноги на крепёжный крюк и пытаю.
Она смотрит на меня своими глупыми-глупыми глазами, явно ничего не понимая, и её пухлая и мокрая от слюны нижняя губа выпячивается ещё сильнее. От Чанбина она унаследовала тяжёлый подбородок, что для девочки не есть хорошо, проблемы с выступающей челюстью, страхи по малейшему поводу и без его существования, а от матери противную плаксивость.
— Папа бы не оставил меня с вами, будь вы опасны. — Для шести лет она уж больно смышлёная. Я притворно огорчённо вздыхаю, словно все мои кровавые планы канули в лету и я упустил единственный шанс завоевать детское доверие.
— Да нет, наверное, — я задумываюсь о том, что Чанбин, возможно, достаточно плохой, портящий всю статистику благополучных семей в стране отец-одиночка, из двух вариантов — ребёнок или работа двадцать четыре на семь — выбравший последний как наименее энергозатратный и спокойный и сделавший вид, что про воспитание дочери забыл. — Твой папа не то чтобы безответственный, но будь я на его месте, я не поступил бы таким образом, — я подпираю подбородок кулаком и смотрю на Со Джиу, слегка прищуривая глаза. — Маньяки же завоёвывают авторитет перед тем, как напасть, да?
На самом деле, из всей нашей тёплой, но маленькой компании трёх ставших взрослыми несколько лет назад студентов, бывших в университете очень дружными, на маньяка именно
я похож меньше всего. Я хирург, по совместительству с этим человек-савант, о чём узнал из собственного диагноза, и в какой-то степени это делает меня необъяснимым гением лишь в одной области (в остальных же я новичок, полный искреннего удивления от самого факта моего существования в этом мире; иногда я удивляюсь тому, что вообще выжил, с моими-то навыками выживания, проблемами социального взаимодействия и неумением складывать простейшие числа в уме). И если для кого-то смешно называть меня Шоном Мёрфи, то мне самому смехотворные высказывания
почти безразличны — они разбиваются о выстроенную многолетним опытом (с дураками лучше не спорить) стену.
— Мой папа хороший, — обижается это недоразумение. Я смотрю ей в глаза-бусинки, на периферии размышляя о том, что форма век и некоторая выпуклость глазных яблок тоже передались ей от папочки и что это хорошо, ведь у Сыльги — бывшей девушки Чанбина, на суде признанной невменяемой, — уголки глаз были неприятно опущены и создавали впечатление очень злой, нахохлившейся и только что проснувшейся птицы. Она их ещё подчёркивала тёмной подводкой, раскрашивая маленькую впадину, чтобы каждый заметил эти отклонения. — Он сказал, что если не курит, не пьёт, ещё не ушёл из квартиры и не сдал меня в детский дом, то он хороший.
— Ну это грань, — продолжаю спорить с ребёнком я. Только с детьми и бессознательными клиентами я могу не волноваться, что ляпну что-то не то — дети и беспомощные проглотят всё и попросят добавки, хоть пользоваться их беспомощностью и плохо. — Если он ещё не выгнал тебя из квартиры и не пошёл в детский дом, то это не делает его по умолчанию хорошим. Он портит всю статистику благополучных семей своим трудоголизмом.
— Что такое трудоголизм?
— Осознание себя на вершине. Если не понимаешь — твой отец сценарист, и там, — я указываю на небо так, словно режиссёру и всей съёмочной площадке низкобюджетных фильмов место среди облаков, — где он работает, его принимают таким, какой он есть. Когда проводится кастинг в целях найти определённого, подходящего под соответствующий творческий замысел человека и твой отец точно подходит под выбранные специальным лицом стандарты, то его мигом начинают считать Богом и молиться, чтобы он перезвонил. Там его боготворят, а тут, — я презрительно машу рукой в сторону девочки, — тут боготворить надо кого-нибудь другого, тебя, например. А если уйти за хлебом, то есть на площадку, и пропасть до твоего совершеннолетия, спихнув тебя на лучших друзей, которым в свободное время будто нечем заняться, кроме как растить чужого ребёнка, то всё будет хорошо!
Она кивает так сосредоточенно, словно в свои жалкие шесть лет поняла что-то, кроме слов «отец» и «тебя», водит почему-то испуганным взглядом по моей фигуре и опускает его спустя несколько секунд молчания.
На самом деле, мы с Чаном занимаемся совсем не угнетением и развращением несовершеннолетних, с Со Джиу примерно выучивая простенькие английские слова, из которых необходимо составить полноценный текст на иностранном языке в качестве домашнего задания на эти выходные (и кто эти чёртовы задания составляет? Чан так и не понял, чего от маленькой девочки добиваются эти противные министры образования, и невинной крошке пришлось с закатанными глазами разъяснять смысл вопроса), решая математические примеры, при этом запутываясь в иксах и игреках всё сильнее, и придумывая оригинальное сочинение на тридцать слов на тему «Моё любимое животное». Мнения расходятся, потому что Чан предпочитает белок и полицейских собак, я отдаю предпочтение персидским кошкам, пусть они и очень неблагодарные животные, а Джиу упирается на кроликах и летягах, ведь «я видела их в зоопарке, и они мне понравились, поэтому пишем именно про них».
— Смотри, если ты хочешь писать про своих любимых зверей, ты пишешь сама! — наконец не выдерживает Чан, но единственную чёрную ручку всё же не отдаёт. В детстве у него была триада Макдональда на минималках, но затем он пересилил себя, полюбил животных, завёл немецкую овчарку и теперь учит её говорить что-то наподобие «Хенде хох» каждому мимо проходящему человеку. Вот это я понимаю лояльность к стране рождения. — Если Джисон хочет писать про своих любимых зверей, то пусть тоже пишет сам. Так будет честно и придраться не к чему.
— Но это всё же
моё сочинение, — вежливо говорит Джиу, и её тёмные волосы, уложенные в два неаккуратных хвостика, больше смахивающих на часть косплея куклы «Зелёный цвет, Красный цвет», мечутся из стороны в сторону. — И я
не думаю, что учительнице будет интересно читать о каких-то жалких собаках и кошках, тем более если каждый третий напишет именно про них.
Чан опасно прищуривается, как делает в спорах со мной — а ещё в наших баталиях, чувствуя, что его аргументы постепенно теряют свою ценность и выглядят глупыми придирками и он медленно ступает на лезвие ножа с наступлением проигрыша, он пользуется тем же ножом, осторожно угрожая расчленить меня, «Шона Мёрфи», хотя мог бы вытащить револьвер или, на худой конец, тесак. Я наблюдаю за разворачивающимися событиями, и воодушевление поглощает меня всё жаднее.
— Какая разница, какие эмоции будет испытывать твоя учительница: безразличие или возбуждение, — если ты делаешь это для оценки! — Чан злится так, словно от этого жалкого сочинения зависит вся его карьера, и опирается сильными руками на гладкую поверхность кофейного столика, подминая под себя все наброски будущего задания. Бумага опасно шуршит.
— Неправда! — Джиу тоже гневается, задирает худой подбородок и пялится вытаращенными глазами, которые вот-вот выпадут из глазниц. — Когда я вырасту, я стану писательницей, как папа.
— Твой папа не писатель, дурочка! — фыркает тот, заставляя меня подивиться силе его желания выиграть идиотский спор с ребёнком и в радостях убежать, оставив чужую дочь в слезах. — Твой папа — жалкий сценарист, зарабатывающий копейки, и зависимый от своей работы человек, завидовать тут нечему. Будешь перечить старшим, ориентироваться только на свои чувства и хотелки, хамить и избегать нравоучений, попадёшь в камеру для несовершеннолетних. Или тебя унесёт злой маньяк. Или зубная фея заберёт все твои зубы, так и не оставив за них деньги.
Они молча сверлят друг друга взглядами. От нечего делать я листаю обнаруженный под локтем дневник, скользя указательным пальцем левой руки по красным замечаниям, голубым оценочкам и зелёным единорогам. (Некоторые приписки размашистым почерком учительницы привлекают моё внимание, и я с грустью думаю о том, что «хорошим, усидчивым и отзывчивым ребёнком» меня никто никогда не называл. Частично потому, что таким я ни разу в своей жизни не являлся, частично потому, что мои успехи в учёбе оставляли желать лучшего и учитель математики всегда чуть ли не рыдал, стоило мне только начать отвечать с места. Зато по биологии и прочим естественным наукам, в которые алгебра, геометрия и физика не входили, я был постоянно первым, никто не мог сместить меня с пьедестала, я участвовал во всех конкурсах, контрольных, диктантах, но в будущем так и не смог сложить в уме
даже простейшие цифры.) Наверное, я даже рад, что Джиу, чужой ребёнок, дочь Чанбина и психованной истерички Сыльги, грызёт своими маленькими молочными зубками гранит науки, зелёные яблоки «как с рекламы» и всячески стимулирует рост коренных,
безукоризненных зубов.
— Придём к компромиссу и будем экспериментировать. Импровизировать, — запинаюсь на сложном слове и подталкиваю себя. Не хватало ребёнка дефектом речи заразить. — Заниматься нормальными делами. — Джиу приподнимает бровь. — Ты можешь…
формулировать? Ну, составлять из слов предложения?
— Я научилась этому в четыре года, — она растопыривает пальчики прямо перед моим лицом, и я слабо отшатываюсь, ударяясь поясницей о стену. Реакция у меня немного заторможена в силу диагноза, и порой это мешает в повседневной жизни. — А ты во сколько?
По чанову лицу я невольно замечаю, что он еле удерживается, чтобы не сказать что-то наподобие «А со взрослыми можно только на "вы", малявка», но всё же держит себя в руках. В силу квалификации, где пригодны только сдержанные, расчётливые и бездушные умы.
— А я так и не научился.
Элементарные примеры у меня не выходят совершенно, поэтому мне только и остаётся, что молча сидеть где-то в углу, пока Чан со всей язвительностью медленно-премедленно, чётко выговаривая слова и пытаясь перефразировать для дошкольников школьные фразы так, чтобы они поняли, объясняет, что
сначала выполняем действия в скобках, потом начинаем с умножения и деления — слева направо, — переходим к таким же сложению и вычитанию, — кажется, что все эти разъяснения для Джиу, а на деле же для меня. Вероятно, для вежливости я должен поблагодарить его за бесплатную помощь логопеда, пусть он и старается лишь в целях понижения моей самооценки (в этот список отправляются и все фразочки, начинающиеся на «Уважаемый хирург Шон Мёрфи», и цитаты из телесериала, и выведение меня из себя до белого каления, и все жеманные приставания, оправдываемые желанием потрогать «единственного в своём роде человека-саванта»).
Горе-отец поддерживает все мои порывы врезать Чану — хук слева, хук справа, — но я скептически отношусь к его энтузиазму: по сравнению с бойкой Сыльги, стоящей на каблуках и кажущейся выше, чем её парень, Чанбин обитает в довольно субтильном, невысоком и слегка, наверное, некрасивом теле, поэтому заниматься теорией ему нравится больше, чем самому встать и сразиться с Чаном один на один. Профессия сценариста ему подходит намного больше, чем, например, учителя или воспитателя в детском саду, и потому свою группу «Белые ромашки» он свалил на лучших друзей. За деньги, конечно же.
— Премного благодарен, — он нервно трясёт мою руку, и в его глазах я вижу страх (как в пиксаровском мультике, название которого я за несколько лет успел забыть), — большое спасибо, что согласились. Только пожалуйста, никакой пиротехники, никакого стриптиза, никаких колюще-болюще-режущих предметов, ничего противоестественного, не читайте ей Эдгара Аллана По, не целуйтесь при ней, постарайтесь обойтись без откровенных сцен, пусть Чан не рассказывает про трупы, а ты не стараешься вырвать ей зубы дверью. У неё с зубами всё в порядке, она их сама качает, поэтому давайте обойдёмся без дверей, верёвок и неожиданностей, хорошо? — он продолжает трясти мои пальцы, сжимая их до побеления и растерянно вглядываясь мне в черепную коробку, словно старается вспомнить ещё что-то из запрещённого. — А да, и проследи, чтобы все уроки были сделаны и она не написала ничего про то, что у неё три отца. Лучше объясни ей, что вы
просто дяди, хорошо? Вот и хорошо, — и вприпрыжку — вот это настоящий счастливый человек — сбегает по лестнице, не забывая на прощание расцеловать Джиу в обе щёки.
— Почему зубы нельзя вырывать дверью? — интересуется Чан, не отрывая взгляда от цветных оригами, разложенных на столе, — что-то необходимое на завтрашний непонятно какой конкурс. — А как же обычаи? Привязываешь нитку к зубу и двери, прикрываешь дверь, выжидаешь немного и со всей силы-ы-ы-ы-ы-ы!.. дёргаешь. Крови столько, как если бы тебе вырвали коренной зуб щипцами. Не гуманно, согласен, но в этом все прелести.
— Папа боится крови и стоматологов, — откликается Джиу. Она читает что-то вытянутое из шкафа — взяла первую попавшуюся брошюру (кажется, то была большая иллюстрированная медицинская энциклопедия, потому что, во-первых, это исключительно мой шкаф, во-вторых, больше я ничего не читаю), — лёжа на спине на диване и разглядывая подробные картинки со всеми обозначениями. Точно, наглядные примеры того, что с уже полностью остывшим трупом происходит после вскрытия. — И ужасно огорчается, когда я показываю, как у меня качается зуб. Морщится и не смотрит. А когда кровь!.. — суёт пальцы в рот и расшатывает нижний медиальный резец, глядя на меня. Я слегка склоняю голову набок, рассматривая покрасневшую десну и траекторию маятника, по которой движется молочный зуб. Мне показывают испачканные подушечки и вновь шатают взад-вперёд. — Эс’и 'ача' 'о фе’е’а—
Я делаю вид, что понимаю сказанное, но у меня плохо получается. Меня одаривают взглядом, полным праведного гнева.
—
Если качать до вечера, — поясняет она, садясь на диване и задумчиво смотря на разноцветную бумагу, — то он выпадет. А если не качать, то он может выпасть ночью и я задохнусь им и умру.
— Какой оптимистичный ребёнок, — бормочет Чан, склеивая бумажную голову с не менее бумажным туловищем и с гордостью взирая на получившееся нечто. Да, учись он в младших классах, ему поставили бы высшую оценку, но ему перевалило за тридцать.
— И если он выпадет сегодня, это будет хорошо, ведь его можно положить под подушку и прилетит зубная фея.
— У нас только подкроватные монстры, — машет рукой тот, ведя себя как противное избалованное дитё и портя девочке всё хорошее предчувствие. Я начинаю улыбаться.
— Только когда на первом этаже спишь ты, — я откидываюсь на спинку стула с ощущением себя победителем, растягивая губы в подобии улыбки и предлагая Чану насладиться вкусом его же лекарства. Издеваться над детьми, насильниками, трупами, серийными убийцами и букашками, найденными на месте преступления, умеет не только он.
Джиу говорит о том, что некоторые её зубы раскалываются на половины прямо под подушкой, а б
ольшая часть ждёт момента после вручения монетки; что «любимый папочка» говорит, что когда в шесть лет коренные зубы растут по году, это плохо и надо есть больше овощей с фруктами; что тот же папочка учит её английскому, но произносит слово «любовь» не как «лав», а как «лов».
Разгораются дискуссии.
— «Лов», — утверждаю я, подпирая подбородок двумя пальцами — большим на левой стороне и указательным на правой — и кусая губы во время трудного мыслительного процесса. — «Лов», ну, потому что так звучит более… правильно, что ли?
Чан мотает головой в знаке протеста, пододвигает к себе тетрадный лист, размашисто, почти агрессивно пишет, как привык расписываться на деловых бумагах и договорах с кредиторами (уж сколько он этих афер повидал!): эль — шва — ви. Произношение, как
на самом деле правильно. И разводит руками в стороны.
— Твой отец, деточка, тот ещё англичанин. Оксфордский акцент, да? — лыбится, глядя на меня, словно только что поймал на огромнейшей в моей жизни ошибке и теперь задирает нос. — «Лов» — это заведомо, априори неправильно. Кто, ну кто, боже, так вообще говорит? — и повторяет глаголы to be в настоящем времени. — Ай эм, ю а, хи из. Если объект разговора кто-то или что-то в единственном числе третьего лица, то ты используешь «из». Если в множественном числе неважно какого лица, то «а». Ю — это и «ты», и «вы», для англичан нет никакой разницы, а ты можешь догадаться по контексту. Глупо не знать.
Я смотрю на него бесцветным взглядом, и до меня нескоро доносится, пробивается через пелену монолог Джиу:
«папочка» говорит, что у меня могла бы быть «мамочка», если бы я сказала да, но нам и вдвоём… вчетвером так хорошо, что никакая «мамочка» мне не нужна. К тому же вы всегда можете зайти в гости, но в будние дни я на продлёнке, папа на работе и мы не может принять вас. А в выходные папы не бывает дома, и когда я не у вас, я засыпаю одна. Мне не страшно засыпать одной, я же большая и знаю, что чтобы не бояться монстров, нужно представить монстром саму себя. Это действенный метод, говорит папа, когда я отвлекаю его от домашней работы, но он выглядит таким рассеянным, что я не уверена, заметил ли он меня.
В конце концов она усаживается у Чана на коленях, и тот начинает переплетать ей хвосты, причитая при этом, что Чанбин никудышный отец, что сам он так никогда не поступил бы, что он предпочёл бы работе заботу о ребёнке и воспитание его. Сюсюкается с ней, обнимает её и покачивает из стороны в сторону — туда-сюда.
— Твой папаша такой бестолковый, — бубнит. Я вижу в его глазах нотки измученности от самого себя, долбаной службы и чужой дочери. За пультом располагается Брезгливость, как в том мультике, или Меланхолия, слезливо глядящая на экран внешнего восприятия. — Такой плохой. Наверное, даже не следит за тем,
что ты поднимаешь с пола и берёшь в рот. Или засовываешь в ноздри бусины.
Джиу возмущается. Я тоже, но немного по другому поводу.
Внезапно у меня болит голова.
— Мне обидно, что ты называешь его плохим отцом, — наигранно спокойно говорю я. Вокруг всё расплывается так, словно я залпом выпил стопку соджу, и меня бросает в жар. Чан смотрит на меня, я подсознательно ощущаю его взгляд на моей фигуре, выпрямившейся во весь рост. — Ты учишь ребёнка плохому. Что она подумает о Чанбине, когда вырастет? Что он мудак и долбаёб? Мудак и долбаёб из всех нас только ты, ты, называющий зависимого человека плохим лишь потому, что он тебе по паре критериев не нравится. Он мог бросить беременную Сыльги хотя бы потому, что она была сущей психичкой, но нет, он вырастил её ребёнка добровольно. Пошёл ты, Чан.
Джиу, лежащая у него на руках, косится на меня с искренним недоверием, но я не отвечаю ей тем же. Потому, наверное, что играть в гляделки уставшему «родителю», с утра силящемуся занять свободное время чужой дочери полезной, но достаточно интерактивной, чтобы заинтересовать, сменой деятельности, уже не хочется и присутствие второго «родителя», только полтора часа назад пришедшего в уютный мирок семейных связей, вызывает лишь рвотный рефлекс. Особенно если учитывать тот факт, что во всей этой мешанине заботы первый «родитель» оказывается плохим, злым, чёрствым и глупым, не знающим наизусть даже таблицу умножения, но строящим из себя невесть что.
Я поникаю от вселенской несправедливости и истощения. Кто знал, что чужие дети настолько нервотрёпны, что к вечеру от искреннего энтузиазма человека, желающего помочь несчастному отцу-одиночке за крошечную плату, остаётся обглоданный скелет с привкусом рыбьего жира? Кто знал, что Чан умеет строить хорошие отношения со всеми, даже с угрюмыми детьми, пошедшими в породу «папочки», заядлыми психопатами, зависимыми, за чьей спиной, правда, становится лицемерным и самоутверждается за их счёт, и умственно отсталыми? Кто знал, что шестилетняя девчонка будет считать меня настоящим маньяком, охотником на детей, воспринимая мои шутки как отвратительные намерения? Чан учит её плохому, в первую очередь занявшись её инстинктом самосохранения.
Джиу машет своей ладошкой перед моим лицом, возвращая фокусировку на прежнюю позицию. Я смотрю на её зуб, выталкиваемый кончиком языка из десны.
— Я хочу попробовать вырвать его дверью, — тихо и немного смущённо говорит она, и её растерянные глаза, почему-то полные слёз, просят без слов.
Ликование заполняет каждую частичку меня. Вырывать зубы без анестезии я умею, а с наркозом не так весело, как с его отсутствием.
— Чан, неси дверь, — я улыбаюсь, привязывая тонкую ниточку к молочному резцу, перед этим убедившись в правильности выбранного зуба. Джиу немного подрагивает, но держится, крепится и вообще показывает себя хорошей девочкой, заслуживающей сладости после всей череды болезненных процедур, отдающих липким привкусом лакрицы. Морщится, мнётся на месте, стоит посреди ванной комнаты, и режущий глазницы белый свет вынуждает её зажмуриться от подступивших к горлу страхов. — Итак, сейчас ты не двигаешься, за верёвку не тянешь и не препятствуешь вырыванию. Если будет больно — кричи.
Она кричит, закрывая лицо руками, и нитка дёргается. Я держусь за дверную ручку и растерянно думаю, стоит ли уже закрывать дверь или нужно подождать того момента, когда истерика закончится.
— Всё хорошо, больно не будет, зуб просто безболезненно вылетит из десны, и ты ничего не почувствуешь, — глухо шепча, Чан честно пытается вернуть ей веру в себя, предусмотрительно скрывшись в соседней комнате и, наверное, закрывшись на замок (на всякий случай, вдруг красные капли заляпают весь коридор и проникнут в спальню).
— А если не вырвется с первого раза, — я внезапно задумываюсь об этом и замираю на месте, совсем забывая про то, зачем вообще стою здесь и слушаю чужие голоса, — то мы попробуем во второй. А если он разломается прямо там, в десне? По параллели? Что же будет!.. — Джиу качает головой из стороны в сторону, и верёвка, привязанная к тому самому злополучному зубу, аналогично колыхается. Выглядит некрасиво. — Так, ладно, твоя фея в таком случае должна будет в два раза больше.
Обещание морально-материального утешения оказывается действенным. Незадачливый ребёнок выжидает несколько секунд, складывает тоненькие ручки на груди и осторожно кивает. Чан в спальне обмирает, зажмуривается и вообще выставляет, переворачивая ситуацию с ног на голову, на сто восемьдесят градусов, всё таким образом, что жертвой оказывается он и компенсацию ущерба обязаны предоставить ему.
Я прикрываю дверь до такой степени, что щеколда щёлкает, прихожу в себя и фиксирую ручку в одной позиции, чтобы
однажды
распахнуть
и чёртов зуб вылетел из этой чёртовой десны.
Всё лучшее детям, всё во благо нации.
Хороший, плохой, коп — где плохой почему-то всегда я. А кто коп — может догадаться даже ребёнок, стоящий в ванной
и глазеющий на меня с таким страхом, что я не сразу понимаю, в чём дело.
— О, — поднимаю с пола кусочек зуба, измазанный в крови, и растерянно вглядываюсь в него, будто стоит только долго посмотреть, как вторая половина мигом возникнет на законном месте. Отшатываюсь, судорожно осматриваюсь и почти смеюсь от странного облегчения, когда Джиу дрожащими пальцами протягивает недостающую часть, на ходу срывая ставшую уже бесполезной нитку. — Видишь, совсем просто и вовсе не страшно.
Чужой ребёнок косится на меня, наклоняясь над раковиной, пачкая эмаль кровавыми разводами, сплёвывая лишнее в слив и старательно вымывая невкусной водой из крана ротовую полость. Я не очень нравлюсь ей; меня, в отличие от Чана, рядом с которым она позволяет себе творить сущую чепуху и получать нравоучения, не связанные с учёбой, боятся.
— Можно я заберу его себе? — Джиу яро протестует. — Ну, после того, как твоя фея отдаст тебе деньги?
— Разве фея не забирает зуб себе? — девочка хмурится, словно подловила меня на оплошности. Я понимаю, что действительно брякнул не то, что нужно.
— Конечно-конечно!.. Но потом, в круговороте зубов в природе, при нехватке молочных резцов у маленьких деток, верящих в чудеса, феи повторно пользуются уже полученными…
— Вы фея? — интересуется она.
Чуть медля, я киваю:
— Подрабатываю в свободное от убийств время, знаешь ли. На убийствах многое не заработаешь, а альтернатива устроить свой бизнес повторно используемых зубов кажется заманчивой, — я шмыгаю носом, попёрхиваясь слюной.
Она долго-долго и весьма проницательно для своих шести лет смотрит на меня, а затем горделиво вручает обе половины своего зубы.
Повод для гордости.
Чан учит её раскрашивать фломастерами, не выступая за контуры, потом следит за тем, чтобы её пальцы не оказались в ближайшей розетке, читает нотации с сентенциями, но в конце концов весь его запал потухает и он оставляет ребёнка на меня, прячась на кухне — то ли курить, то ли готовить. С готовкой у меня всё очень-очень плохо, и он знает об этом, на удивление, не подтрунивая и не раздувая из этого повод для семейных ссор. Он готовит сам, кормит меня, чужих дочерей и Чанбина, когда тот случайно сталкивается с ним в квартире. А вот это оказывает огромное влияние на настроение всего оставшегося дня. Чанбин вообще оказывает слишком сильное влияние на Чана в те минуты, когда нет желания измываться над беременными трупами зависимыми детьми инвалидами, и Чан становится излишне сентиментальным, вспоминая наши студенческие года.
Нет, не наши,
их.
В эти моменты я молчу, потому что стоит мне только сказать что-то или попытаться подойти, как он шутливо (или нет) грозит ножом и называет Шоном Мёрфи.
Но когда о Чанбине думаю я, Чан становится тем самым язвительным типом, чьи высказывания ненавидел весь университет, и говорит о бывшем однокурснике в
неправильном контексте.
Идеальная пара. Бонни и Клайд. Сид и Нэнси.
Нет! Убийцы одиноких сердец, Раймонд и Марта. Хороший коп на стороне. И его дочь, пишущая сочинения про трёх своих отцов и мечтающая стать писательницей, «когда вырастет».
— Смешная, — Чан смеётся над какими-то её словами, помешивая мясо в кастрюле и скользя мутным взглядом по моей фигуре. Будто понимает, о чём я только что думал. Нет, он всё же хороший, несмотря на припадки, и дружит с детьми, насильниками и собаками. — Вот когда твой папа состарится, выйдет на пенсию и соскучится, будет читать твои сочинения и заработает инфаркт. Придумай что-то оригинальнее. Напиши про свою любимую книгу, перескажи весь сюжет, но сделай это так, чтобы были какие-то недочёты, из-за которых настоящая сюжетная линия диаметрально противоположна её изложению. Это называется творческий подход, или халтура, или импровизация. Называй как хочешь.
Я назвал бы это халтурой — не только это: наши отношения с Чаном тоже кажутся некачественными, бывшими в употреблении у кого-то умнее, красивее и ладнее, чем я. Со стороны всё миленько, ведь конфеты с цветами сражают наповал даже будущих жертв, попавших в цепкие лапы маньяка и застрявших там, в сладких иллюзиях, навеки. Вот только я не жертва, а Чан не маньяк, даже наоборот нет. В те моменты, когда на его горизонте спокойно, драку начинаю
я.
Джиу печально взирает на половины резца, языком ощупывая впалую десну, всё ещё немного кровоточащую, болтает ногами, сидя на стуле, и думает, наверное, о том, как же прореагирует её папочка, узнав о способе вырывания чёртова зуба. Проще не говорить об этом вообще — Чанбин не то чтобы совсем невнимательный, но отсутствие резца не заметит.
Сочинение на тему глупого домашнего животного так и не написано.
— Может, мы что-нибудь посмотрим? — наконец интересуется она, намекая на то, чтобы Чан включил свой ноутбук, ставший для неё уже родным и привычным. — Например, «Головоломку». — В моей голове что-то щёлкает, и я поспешно вспоминаю название того мультика. Чанбин похож на Страха. — Папа похож на Страх, — Джиу растягивает губы в неловкой улыбке, — папа постоянно паникует, когда не занят работой, а когда занят, я его не вижу. Мне кажется, тхудогол… тхудоголим, — язык спотыкается, — состоит в том, что папа забывает про страх.
— Можем посмотреть «Криминальный город», — Чан пожимает плечами, не отворачиваясь от плиты. Я несколько секунд смотрю на него, пытаясь понять, расслышал ли он детские рассуждения на тему панических атак, ставших неотъемлемой частью темперамента Чанбина. Или притворяется, что ему всё равно? — Вторая часть не так давно вышла, хотелось бы глянуть, что там такого особенного.
Внутри меня всё сжимается от осознания: Чан тоже плохой дядя, ничем не лучше меня.
— Ей
шесть, — спешу уточнить я до того момента, когда они оставят меня одного, — и я не думаю, что что-либо, связанное с криминалистикой, её заинтересует.
От злорадства хочется хохотать. Чан пронзает меня равнодушным взглядом. Джиу задумывается об этой моральной дилемме. В конце концов мы останавливаемся на «Головоломке», и я наблюдаю за тем, как Чанбин старается решить чужие проблемы. Чан тоже смотрит не отрываясь, и мне хочется думать, что дело в Чанбине, а не красивой яркой графике и скрытой морали.
* * *
Тема сегодняшнего сочинения — «Кем работают мои родители».
Чан рвёт и мечет:
— Неужели твоя учительница не знает, что ты полусирота?! — тычет пальцем Джиу в лицо с таким видом, словно сирота — он. — Твоя мать невменяема, она живёт в смирительной рубашке, и эта дура ещё хочет, чтобы ты про неё написала?! «Кем она работает»? Психически нестабильным человеком двадцать четыре на семь!
— Но ведь можно придумать, — светло говорит та, явно не видя в проблеме ничего «проблемного», — что моя мама работает адвокатом, или садовником, или чиновником, или президентом.
— Президент — не работа. Это статус, — всё сильнее распаляется Чан, глядя почему-то на меня. В их дискуссии я не вступаю, не желая того, чтобы вся агрессия перешла на меня как на третьего мешающего. — И огромное самомнение. Чиновники только и умеют, что воровать. А адвокат? Адвокат дьявола? Про садовника мы молчим.
— Тогда давай представим, что Джисон — моя мама, — не опускает руки Джиу, — и она работает хирургом.
Конечно, Чан не забывает упомянуть тот факт, что я являюсь человеком-савантом, «то есть тем, кто может быть гением, когда захочет» (что заведомо неверно). Джиу сомневается в написании слова, потом упирается на том, что мама-Джисон будет без любых психических расстройств и полностью здоровой, но даже я признаю, что всё веселье в таком случае исчезнет.
— А папа ушёл за хлебом после моего рождения и так и не вернулся, — добродушно диктует Чан, вертя в пальцах капиллярную ручку, кусая нижнюю губу и улыбаясь чему-то постороннему. Внутреннему. Чанбину.
— Папа водит меня за ручку в школу, — хмурится Джиу, — учительница узнает, что это обман.
— А из школы кто тебя за ручку водит? Маньяк? Тем более ты уже соврала: Джисон не твоя мама.
Мимолётом я по какой-то причине вспоминаю о том, что вручить монетки за успешное, но не такое уж и гуманное вырывание зуба я забыл. Зубная фея не прилетела. Детская вера утеряна. Но Джиу почему-то даже не пожаловалась, когда проснулась наутро, пихнула Чана, чтобы посмотреть под подушкой, и не обнаружила законное вознаграждение.
Дети такие странные.
В тетради достаточно помарок, чтобы поставить низший балл, но мы втроём уверены, что само качество написанного должно перевесить их на весах правосудия. Учительница примет
взвешенное решение и наклеит звёздочку на страницу. (Больше всех звёздочке порадуюсь я — как человек, в младших классах ни разу не получивший похвалу за хорошее выполнение домашнего задания.)
А потом они сбегают на прогулку, чтобы избавиться от скованности в мышцах и походить по солнечному парку, — зимнее голубое небо без единого облачка располагает к этому, вызывает азарт и кипятит кровь в жилах.
Я стою у окна и думаю о тех словах, которые сказал до этого. Не раскачивай её на качелях, она может упасть. В воздух тоже не подбрасывай. Мороженое не покупай, между приёмами пищи есть нельзя, тем более в такой холод. Далеко не уходите, я должен видеть вас из окна. Столбы не облизывайте, примёрзнет язык. Телефон ей не давай. Никакой пиротехники. Никаких опрометчивых поступков, о которых потом пожалеешь, — и строго смотрю на него, зная, что обо мне он не жалеет; он целует меня в щёку. И не давай ей влюбляться в мальчиков.
(—
А что делать, если я влюбилась? — спросила она меня в один из наших первых «семейных» дней. Я пожал плечами, не особо заострив внимание на вопросе. —
В мальчика. Он такой красивый, и мы вместе с ним путешествуем в лесу. Ну, в том, который около школы. В роще. — Я снова пожал плечами. —
А ты когда-нибудь влюблялся?
Я немного помедлил.
—
Да. Два раза. Во второй в Чана несколько лет назад. А в первый!.. Ты не представляешь: в студенческие годы мне безумно нравился твой отец!.. — Она посмотрела на меня с некоторым удивлением, но изъяснил я это не так, как следовало бы. —
У нас даже что-то получалось, но затем наши дороги немного разошлись: он начал встречаться с твоей матерью, я ушёл в хирургию. Диаметрально противоположны были наши взгляды на жизнь, а с Чаном мы в чём-то сходимся. У нас—
—
Ты влюблялся в мальчика? — она выглядела так поражённо, что я испугался. —
Разве мальчики могут влюбляться в мальчиков? Во всех сериалах, которые папа ставил мне, мальчики любили девочек, и наоборот.
Я горько вздохнул —
ох-х-х-х.
—
Надеюсь, он не ставил тебе «Эйфорию»… Это отклонение, — объяснил я ей, —
когда любишь человека своего пола. Девочки девочек, а мальчики мальчиков. У нас с Чаном есть такое, что мы любим друг друга и чуть-чуть твоего отца. У него нет таких нарушений, потому что он встречался с Сыльги, а сейчас просто работает. Так что да, мальчики могут влюбляться в мальчиков. От тебя я жду того, чтобы ты начала встречаться с мальчиком в своё время, после окончания школы. А сейчас наслаждайся детством.)
С тех пор влечение к Чанбину ни на капельку не уменьшилось, и в этом виноват только я. Тот даже не знает об этом, полностью поглощённый работой и взрослыми мечтами «А вот заработаю денег и уволюсь» (чтобы потом вновь быть обессиленным на другой, более выматывающей должности), и на звонки отвечает через раз — смотря какое число на календаре.
Гудки обезвоживают.
В воскресенье он тоже занят.
— Привет, — глухо, но весело. Судя по отсутствию белого шума и шорохов на стороне, он не на съёмочной площадке, а где-то в пустующем коридоре, — как там Джиу?
— Хорошо, — я смотрю на розовые облака рассветного дыма за окном и думаю, что они похожи на сладкую вату. Надо будет когда-нибудь, в один из свободных от трудоголизма дней, пригласить Чанбина на свидание и угостить чем-то сладким. — На прогулке с Чаном.
— Чан мне тоже звонил, — он перекладывает смартфон из одной руки в другую и, похоже, прижимает его щекой к плечу, перетаскивая нечто громоздкое с места на место, — и интересовался, как я тут. Я хорошо, со мной всё в порядке, нет нужды волноваться… и отвлекать меня от дел. Прости, я работаю.
Я опускаю взгляд на собственные тонкие пальцы, слегка подрагивающие от подступивших к горлу эмоций. Мне внезапно тошно. Чану тоже было тоскливо, наверное.
— Я звоню не из-за Джиу, — ломкие слова арматурой впиваются в горло, разрывая до крови. Красные капли — как тогда, после двери и зуба, — падают на пол, и постепенно вся комната пропитывается запахом металла, — я просто хотел тебя услышать. Думал, после этих смен ты устал и… — Злость неторопливо заполняет пустующий сосуд души. — Твой Чан называет тебя плохим отцом. Я говорю, что это не так.
Напряжённое молчание.
— А что говорит Джиу? — Опасливо, но каплю решительно.
Чёртова Джиу.
— Она снова пишет сочинение про трёх отцов. Знаешь, хороший, плохой, коп. Ты хороший, Чан — коп. Но почему я, почему
я всегда тот самый плохой злой волк, который утащит овечку в чащу?
— Для баланса вселенной. — Я слышу улыбку в его голосе, и она успокаивает круговыми поглаживаниями по спине. — Не обращай на него внимания. Он всегда такой… противный, знаешь ли. Просто бесится из-за того, что Джиу может усмотреть в тебе потенциального
хорошего дядю и Чан в таком случае уйдёт на задний план. Ему нравится быть в центре внимания, быть таким… крутым дядей с пистолетом, котёнком и конфетами. Он любит тебя, просто видит в тебе соперника. Он дурак, Джисон. А ты совсем не плохой. Когда Джиу рассказывает мне про тебя—
— О вау, вы с ней даже говорите! То есть она не всегда круглая сирота, у которой мать психичка, а отец — долбаный трудоголик? То есть вы даже как-то общаетесь, удивительно. — Мне плохо, злобно и некрасиво. — Чан прав, ты хреновый отец. Уж лучше бы ушёл за хлебом сразу после её рождения.
Я бросаю трубку ещё до того, как Чанбин гипотетически попытается ответить.
Он не перезванивает.
Я вновь набираю его номер и прикрываю глаза от звука гудков.
— Прости.
— Ничего страшного, — он снова улыбается, — я хреновый отец, но ещё ни разу не повысил на неё голос. Она хорошая девочка и пишет сочинения про вас с Чаном. Это правильно, не так ли? Ведь отец — это не тот, кто зачал, а тот, кто вырастил. Я очень благодарен вам за это, спасибо за её воспитание. Я зайду за ней вечером.
— Я не про это. Может быть, — я заминаюсь, — у нас что-то получится? С Чаном мы не в браке, нас связывает только совместная жилая площадь, а с тобой… воспоминания.
— Чан говорил то же самое. Я лояльно отношусь к…
нетрадиционным отношениям, но всё же не думаю, что у меня с вами что-то будет. Знаешь, работа, и ваши отношения в целом неправильные. Сначала говорите, что любите друг друга, а потом разговариваете со мной. Я не осуждаю, мне просто не нравятся эти качели, к тому же, — внезапно он смеётся, и я, застывший в одной позиции, вздрагиваю от неожиданности, — тогда история Джиу про трёх отцов воплотится в реальность. Мне кажется, для маленькой девочки это будет сломом психики. Что она будет думать, когда вырастет?
— То есть это отказ?
— То есть я ничего про него не говорил. Я даже не сказал «нет». В юности хочется экспериментировать, вот только я давно не двадцатилетний юноша и делать что-либо на практике не очень хочу.
На периферии я различаю звон ключей и хлопок входной двери. Квартира наполняется солнечным холодом и звонким голоском возбуждённой Джиу, спешащей разуться и пробежать через всю прихожую ко мне. Чан еле слышно отвечает на её вопросы, запирая замки.
— Я не умею строить отношения, — отзываюсь я, мельком жалея об этом. Уж лучше бы я никогда не становился хирургом, в делах любовных разбираясь вне конкуренции. — Но…
Но! Я буду заботиться о твоей — нашей — дочери до тех пор, пока ты не избавишься от зависимости.
Шум за спиной не напоминает шаги маленькой девочки.
Я поворачиваюсь и сталкиваюсь взглядами с Чаном. Показываю ему язык, и ничего не знающая Джиу хихикает. Он же хмурится, складывая руки на груди и опираясь поясницей на столешницу.
— Я не зависим, но ладно. — На том конце раздаётся ломающий четвёртую стену гвалт, и Чанбин торопливо прощается: — Передавай привет Чану и Джиу, и давай без слома психики, пожалуйста. Как дела с её зубами, кстати?
— Вчера выдернули резец дверью, — мои глаза загораются, — но зубная фея так и не прилетела.
Чанбин морщится, наверное, и ненужные слова для вежливости заканчиваются.
Чан расстраивается, но не показывает своей грусти ничем. Шутит про то, что после взрыва в соседнем городе нашли мёртвые трупы, строит башенки из кирпичиков-лего, а Джиу кружится вокруг меня, заставляя поверить в то, что я, может быть, не такой уж и плохой, злой и неправильный дядя. У меня нет котят, сладостей, с помощью которых я заманиваю детишек в подвал, и в детстве не было даже намёка на триаду Макдональда, поэтому все мои проблемы — просто чепуха.
Чанбин правильный отец, знающий о том, что нужно ребёнку. Он не кормит Джиу таблетками и апельсинами, следит за её здоровьем и тем, чтобы она не засовывала пальцы и вилки в розетки и посторонние предметы в рот.
Мы с Чаном — авторитетные дядюшки, пусть наше мировоззрение и отличается от принципов других людей.
А Джиу превосходный ребёнок, учащийся на «отлично» и картонные звёздочки и планирующий завидное будущее.
Для баланса вселенной судьбе следовало столкнуть вместе отца-одиночку-трудоголика с его выдающимся ребёнком и жутковатого криминалиста, больше смахивающего на маньяка, с его хирургом-савантом. Что она и сделала.
Чанбин и правда приходит вечером, как обещал, — очки на переносице, нелепый чёрный галстук в белую полосочку (или наоборот), классический костюм и общая хмурость невысокой фигуры. Приобнимает Джиу за талию, нагибаясь к ней и усиленно стараясь не слушать про то, как ей вырывали зуб всей «семьёй» и сколько крови было, когда его наконец вырвали, вежливо кивает Чану, более непринуждённо — мне, медленно ходит от столика к столику, собирая в стопку тетради и альбомы, и лишь иногда отзывается усталым голосом: «
Да, всё хорошо. Нет, всё в порядке. Работа? Всё замечательно. Как себя чувствую? Нормально».
Я неловко стою и думаю, что он
всё же хороший отец.
Чан смотрит на меня так, словно хочет отвести за локоть в сторону и поговорить о чём-то немаловажном. Я окидываю взглядом его всего, задерживая внимание на жилистых кистях.
Квартира кажется небывало тихой без присутствия шестилетнего ребёнка и его игрушек, на которые натыкаешься на каждом углу.
— Он тебе нравится, — Чан переставляет кухонные приборы с места на месте, постепенно начиная зацикливаться на одном движении: вилка рассекает воздух движениями падающего пера. — Чёртов Шон Мёрфи.
— Как будто ты к нему равнодушен, Анатолий Сливко, — развожу руками я, и он разворачивается в мою сторону, зубчиками вилки указывая на меня (где-то в районе переносицы они вонзились бы, будь у Чана намётанный глаз в искусстве бросания дротиков).
— Никакой пиромании. К тому же я ничего не говорил про то, что мне он не нравится, — он осторожно смотрит на меня, мелкими шажками обходя стол. Я пячусь, улыбаясь во весь рот. — К тому же, Медовый, обидно мне было только потому, что ты оказался решительнее меня. Обидно, конечно. Звоня ему вчера, я так и не додумался до плавного перехода между повседневным разговором и предложением… не руки и сердца, но начала отношений. С тобой мы уже давно в перерыве, пропасти. — Я склоняю голову набок, пытаясь распознать нотки злости в его голосе. Их нет. — Но если думаешь, что я поделюсь им с тобой, то можешь даже не рассчитывать хотя бы на часть.
Я не глядя хватаю со стола оставшийся после десерта нож и сжимаю его обеими руками, указывая лезвием вперёд, на Чана. Он недовольно скашивает взгляд, кривясь.
— Ну уж нет, — говорю я, — мы делим его на двоих. На тебя и на меня.
Напополам. И его дочку тоже. Если не хочешь в буквальном смысле, не будь таким жадным. А мы с тобой ведь можем разделить его в буквальном смысле, не так ли?
Он нехотя соглашается, швыряя вилку в раковину. Та отскакивает от стены, ударяется об пол и несколько секунд дребезжит на плитке. Звон эхом отражается в комнате.
Разломанный окровавленный зуб лежит на полке, и по пути в спальню я гляжу на него и думаю о том, что в детстве мне насильно выдёргивали резцы щипцами и они тоже ломались через некоторое время, а потом я убил этим же инструментом садиста-отца. В детском доме успел познакомиться со своими будущими лучшими друзьями и стать порядочным парнем, первый взгляд на которого ничего не даст. А дальше — воля случая.
Шестилетней Джиу нет необходимости знать, кем были её любимые дяди двадцать лет назад. Особенно если хирург-савант предпочитает выдирать зубы дверьми, а криминалист с тёмным прошлым и не скрывается.
* * *
Джиу приходит гордой, с высоко поднятой головой и искрами во взгляде, сразу направляется ко мне и демонстрирует дневник.
За сочинение стоит блестящая звёздочка-наклейка.
Кем работают мои папа и мама.
Мой папа работает трудоголиком, и ему это нравится, потому что он зависимый человек. Мой второй папа работает криминалистом и очень любит рассказывать мне про найденные трупы. Моя мама хирург, и у неё очень много психологических проблем, но она справляется.
— А ещё папочка-Чанбин сказал что-то про то, что у тебя и у Чана есть шанс, — ребёнок сверкает невинными глазами, и пустующая десна напоминает мне о детстве.
Чан в соседней комнате во весь голос смеётся над лентой новостей.
Мир взорвётся завтра в три вечера, но мы вчетвером выживем.
