Расцветшая роза

Солнце только-только поднималось из-за пустынного горизонта. Ни души вокруг. Пыль и раскалённые пронизывающие порывы теперь стали вечными спутниками юной всадницы. Верная кобыла сегодня впервые ощутила властность своей хозяйки и галопом мчалась среди одиноких кустарников и голых холмов. Мэгги Клири шёл семнадцатый год. Этим утром она впервые чувствовала себя счастливой. По-настоящему счастливой. Она проснулась, когда ещё не начинало светать. Непривычно улыбнувшись новому дню, она пристально осмотрела свою спальню и сморщилась, заметив выбивающийся из общего вида чистоты стул, на который была брошена в порыве усталости одежда для верховой езды. Но она не стала об этом беспокоиться — знала, что все поправимо — ведь мыслями она летала в облаках… Взгляд прошёлся по письменному столу несколько топорной работы (зато практичному, как сказал однажды Пэдди), небольшому шкафу в венецианском стиле (спасибо старой тëтушке и за это) и остановился на резном напольном зеркале. Щëчки Мэгги вспыхнули, но она, несмотря на необъяснимое смятение, однако повернув голову то в одну, то в другую сторону — озираясь, будто крадущаяся преступница, откинула одеяло, спустила ступни на деревянный пол и быстрыми тихими шагами подбежала к заветному объекту. С чистой стеклянной глади на неё смотрела незнакомая девушка. Она широко распахнула глаза, будто хотела удостовериться, что зеркало отражает именно её и никого больше. Внимательно осмотрела белоснежное лицо с утончённым подбородком, аккуратный носик, огромные в пропорциях лица глаза, раньше смотревшие с неподдельной тоской и грустью, но сейчас… Взгляд заскользил ниже, по изящной шее, и дальше, неумолимо натыкаясь на ткань сорочки. Несомненно смутившись, но решив, что никто в такой час её не станет искать, Мэгги скинула с плечей тоненькие лямки и осталась полностью обнажённой. Прежде она не замечала себя, вернее не осознавала, что выросла. Выросла, пожалуй, слишком быстро, неожиданно для неё самой. Не успела сообразить, когда произошли настолько удивительные перемены в её организме — на миг даже загрустила, где-то на подсознании понимая, что ещё не заслуживает такого совершенного тела, ведь в сущности она пока ребёнок, пусть и выросший в непростой среде, узнавший не по годам тяжёлые испытания, а в то же время не знающий элементарных вещей. Но кроме этого, сегодня она поняла нечто прекрасное и ужасное одновременно. Нечто такое, что должно было ввести в уныние. То, что при тусклом свете ночника она должна была бы замаливать перед Господом, стоя на коленях, но вместо этого радостно улыбалась себе в зеркало. Мелькал безнадёжный пейзаж, слышалось ритмичное сильное дыхание. Небрежно заколов волосы непонятного медного цвета, она неслась вперёд на своëм скакуне в неизвестность. Никогда она не нарушала запретов отца, но не могла противиться до того чудному настроению — запрягла свою лошадь и в ранний час решила совершить нужную для неë прогулку: чтобы ветер трепал непослушные пряди, свистом отдавая в голове; чтобы стайки пичужек взмывали разом ввысь при виде несущегося животного; чтобы камни гремели под копытами, солнце слепило глаза и ничто не тревожило этот бесценный момент! Отец Ральф славно поработал над её осанкой и посадкой в седле. Как она была ему благодарна! Не раз она со всей своей непринуждённой прямотой заявляла ему об этом, исподтишка бросая неуловимые нежные взгляды и пытаясь поймать ответные, неловко касаясь края манжета сутаны, лишь бы увидеть его тëплую улыбку и ласковые голубые глаза… Вдруг перед Мэгги пронёсся неуловимый серый вихрь, и лошадь при всей своей смирной породе резко встала на дыбы, вызвав истошный крик. Благо, наездницей она была хоть куда — не сравнится ни с мисс Кармайкл, ни с мисс Маккейл — удержалась, прижавшись к мокрому мощному телу, вдохнула запах свежего пота, восстанавливая дыхание. Она оглянулась влево и заметила еле различимые очертания силуэта кенгуру. И выдохнула, почти с надрывом, со стоном беспомощности. Вот оно — чудовищная боль от раскрытия этого блаженного чувства, безжалостное разрушение эйфории от ясного понимания вещей… Но как бы не пыталась, Мэгги не могла выбросить из памяти волшебный страшный сон, сон, что заставлял биться сердце чаще, а щëки рдеть ещё больше — она до сих пор ощущала горячие губы преподобного де Брикассара на своих ладонях и запястьях, на лбу и веках, на шее и губах… Золотые лучи стали пригревать сильнее, и пришло время возращаться домой. Загнав лошадь в стойло и зайдя в знакомые стены родного гнезда, малышка Мэгги постаралась незаметно проскользнуть в свою спальню, но было не настолько рано, чтобы все ещё спали — Фиа, ни на секунду не отклоняясь от заведенного годами распорядка дня, уже замешивала тесто для ирисового пудинга. — Где ты была? — спросила она, услышав тихие шаги, но не отрывалась от своего занятия. — Каталась. Фиа на мгновенье прервалась, наконец посмотрев в сторону девушки, безэмоционально поджала губы. — Ладно. Я не скажу отцу. Приведи себя в нормальный вид. По тебе как будто табун лошадей пробежал. Утро в семействе Клири шло своим чередом. Перед завтраком вся дружная компания собралась в столовой, железные ложки бесперебойно звякали о стекло, атмосфера царила на редкость прекрасная, а в комнате стоял приглушённый шум голосов. — Надеюсь, вы не забыли, что мы сегодня едем в церковь? — разбавил нарастающий гул Пэдди. — Сегодня? — встрепенулась Мэгги. — Ну да, сегодня же праздник, восьмое декабря. — Извини, отец, но я останусь. Помогу матери по хозяйству, — отозвался Стюарт. — Так ты что же, не едешь, Фиа? — Никогда не ездила, а сейчас с какого перепугу должна? — Ну, как знаешь. — Заключил Пэдди. Сразу после завтрака, в десятом часу, все погрузились в повозки — такие приключения бывали очень редки (всë-таки до церкви ехать не ближний свет), оттого решили тронуться пораньше, чтобы не опоздать к службе. Отец Ральф поймал жёсткую усмешку в зеркале, пока твëрдая рука поправляла белый воротничок сутаны. В глазах сверкнула вспышка, как молния на пронзительно синем небе. Нельзя было в таком состоянии читать проповедь, нельзя — но хоть убей нужно. Стисни зубы и терпи. Ему хотелось взять и разорвать на себе эту мантию — осточертело! Нет, не приход и не его работа, но он сам. Он был противен сам себе с этой его идеальной мордашкой. — Мэри Карсон меня доконает. Она сведëт меня с ума. Дьявол в человеческом обличье. — Угрожающе прошептал он в зеркало. Честолюбивый, алчный, гордый, в чëм-то предвзятый… Сколько ты насчитываешь в себе пороков, с которыми безуспешно пытаешься справиться? Твоë сердце черно, как уголь в камине, но ты осматриваешь своë безукоризненное отражение аббата, презирая себя, тем самым сметая ураганом отголоски смертных грехов, возводя на пьедестал основной — ненависть к себе. Ты, кто должен быть спокоен, ровен, как море в штиль, сейчас падаешь в ад, разъедая свою душу осознанием своих грехов и трусостью с ними справиться. О, где же ты, брат-падре, кому можно было бы исповедаться? Как тяжело быть единственным священником на отшибе цивилизации… Ты взращиваешь в себе ростки страстных чувств, никогда не должными колебать безмятежный покой священнослужителя, а потом выходишь к верящим тебе, верящим в тебя прихожанам. Это ли не грех? Вдруг в комнате раздался жуткий треск и звон. Отец Ральф вяло, однако не без удивления взглянул на кровоточащие костяшки пальцев и следы очередного прегрешения — острые осколки. Теперь придётся искать разумное оправдание и этой неловкой ситуации, чтобы у мисс Донован не возникло лишних вопросов. Жаль, зеркало было хорошим. Он осторожно убрал большие куски, промыл руку над раковиной и перевязал чистой белой тряпкой. Потом взял маленькую толстую книжечку и покинул комнату. Клири приехали к самому началу службы. Людей было не очень много, человека по два от каждой семьи, жившей не дальше восьми миль от церкви — можно понять, в такую жару не каждый захочет ехать за тридевять земель. Мэгги вся светилась от переполнявших еë чувств. Как она была очаровательна в своём лëгком батистовом платье в цветочек, с её прекрасными рыжими локонами, заколотыми по последней моде. А если очень присмотреться, можно было заметить чуть почерневшие ресницы и чуть поалевшие губы. Но слава всем святым дорогой Пэдди был не слишком внимателен к внешнему виду своей дочери в таком плане, иначе и Мэгги, и Фиа поплатились бы за удивительную смелость первой (естественно, не спрашивая разрешения матери, она порылась в её скудной косметичке и нашла то, что так тщательно искала). Наконец Отец Ральф начал мессу, правда был несвойственно угрюм, холоден, почти не смотрел на прихожан, чем очень расстроил не только девушку, но и всех остальных. Совершив необходимые обряды в святой день — День непорочного зачатия Девы Марии и подведя богослужение, преподобный взошёл на кафедру. — Я рад видеть вас всех здесь, несмотря на изнуряющую жару. Спасибо, что остаётесь привержены вере и Господу нашему, Иисусу Христу. Как вы знаете, сегодня великий праздник. Так подарим же наши молитвы Пресвятой Деве, матери Христа, великомученнице. Он равнодушно обводил взглядом приевшиеся лица, пока не наткнулся на единственно милый лик, смотрящий на него, как всегда, с такой надеждой и боготворением. Не заметил, как и сам повеселел, и настроение его стало лучше. Нет, никого он не любил так, как Мэгги — не было такого человека. Должен был любить всех (святой отец!), но не мог — не забыл свою плоть и разум. А тут встретился лишь раз с её чистым взором и почувствовал себя наполненным — плотью и кровью, в которые вдохнули жизнь. И он продолжал свою проповедь. — Многие мыслят, что наш современный мир безнадежен. Складывается ощущение, что это будто бы бесконечная ужасающая Страстная Пятница, когда Все Божественное поражено. Будущее никогда еще не бывало столь непредсказуемым. Кажется, что человечество овдовело, что мучительная пустота полностью поработила его, словно путника, отправившегося в странствие с дорогим ему спутником, а затем неожиданно лишившегося его… навсегда. Войны, слухи о них. Экономика — запутанный бардак. Политические интриги, обкрадывающие людей, а главное — их души. Еще и это лживое воспитание, направленное на истребление веры. Жизнь превратилась в нечто дрябло-мирское и плохо подготовленное к жесткой дисциплине. Пошлость изобилует на глаголящих устах, а нереализованные желания ожесточают сердца. Повсюду смятение и отчаяние. Но верьте, что человечество обязательно сможет подняться вновь, как делало это ранее, по меньшей мере дюжину раз с момента появления Христианства. Однако, призываю вас не предаваться иллюзиям. Не достигнем мы мира и процветания только через экономические и политические механизмы или правовую защиту. Мир способен возрастать только благодаря духовному возрождению душ и сердец людей… Он говорил и говорил, без остановки — говорила изнутри частица Бога. И вдруг понял одну простую истину — любовь к этой девочке искупает его пороки. Никогда не возникало у него и грязной мысли в её сторону — он, наверное, задушил бы себя собственными руками, будь оно так, и лучше бы взял на себя грех не менее тяжкий, но безопасный для его маленькой Мэгги. Но, Бог тому свидетель, все семь лет Ральф любил еë как некий объект — его собственный недостижимый идеал, непорочный и невинный, тот, кем он сам хотел бы предстать пред Господом, отцом своим, но, к сожалению, не предстанет и вовек. — … И какой вывод мы все можем сделать? А он лежит на поверхности — все страхи наши исцеляются любовью и пожалуй это единственное наше верное лекарство. Напротив, страх перед злом, по существу своему, является ложью, а корень всякой тревоги кроется в практическом неверии. В конце службы многие были воодушевлены, благодарили преподобного за его проповедь, даже как-то обсуждали между собой, безусловно, в хорошем ключе. Мэгги же была на эмоциональном подъëме, ей непременно захотелось поговорить с де Брикассаром, и лучшего оправдания перед отцом, чем желание исповедоваться, она не придумала. Пэдди очень обрадовался такому порыву дочери и не стал возражать. — Отец Ральф, я хочу поговорить с вами, — сказала она, оставшись с ним в церкви практически наедине, когда её семейство покинуло стены этого дома. — Я всегда к твоим услугам, Мэгги, — тепло отозвался священник. — Вы сегодня читали прекрасную проповедь. — Спасибо, моя дорогая. А знаешь, кто вдохновил меня на неё? — Кто? — Ты. Девушка неловко отвела взор, будто не решаясь заговорить. — Ты хотела о чём-то поговорить со мной? — Да… Я просто хотела сказать, что вспоминала недавно уход Фрэнка, его ужасную ссору с отцом… Вы знаете, я поняла теперь, почему он ушёл и причину их нелюбви друг к другу. Хотела, чтобы вы это знали. Ральф ненадолго задумался. — Не осуждай ни своего отца, ни мать, ни Фрэнка, Мэгги. Никого не обойдёт стороной суд Божий, а ты храни в своей душе любовь ко всем и вся, как делала это раньше. Она промолчала, но ни с того ни с сего спросила странно отрешëнным, ледяным тоном: — Заслуживаете ли вы своего сана? — Что? — растерянно переспросил преподобный. Его объял ужас. Он смотрел на свою маленькую Мэгги и не верил глазам — это была совершенно не его, и уж точно не маленькая Мэгги. Хуже было то, что он не мог определить точно, была ли это Мэгги. — Безупречны ли вы сами, чтобы наставлять людей быть таковыми в жизни? — Что за вопросы, Мэгги! Никто не идеален, и ты это прекрасно знаешь. Но на то мы и рабы Господа, чтобы бороться со своими пороками и стремиться к чистоте души своей. В этом и заключается главный смысл человеческой жизни. — Ах, отец Ральф, что у вас с рукой? — неожиданно воскликнула девушка, казалось, не слушая его ответа. Он вздрогнул. — А, это… Порезался, Мэгги. — Как?! — Упал, — упал и голос говорящего, — ничего серьёзного, быстро заживëт. — Бедняга… — сокрушенно покачала головой та и аккуратно прикоснулась к его ладони. Вернулась мягкая и нежная Мэгги, и он вздохнул с облегчением, однако вновь напрягся, не найдя и сотой доли знакомой девочки. Распахнул пошире глаза, которые внезапно стало что-то жечь, отчего он резко зажмурился, потерев пальцами веки, снова раскрыл и попытался рассмотреть девушку. Вышло из ряда вон плохо, потому что теперь правый глаз стал слезиться. — Всë хорошо, отец Ральф? — Да-да, в глаз что-то попало, только и всего. С картинкой маленькой Мэгги происходили ужасные преобразования: сначала она покрылась инеем, затем превратилась в лëд и пошла трещинами. Острые отколотые льдинки впивались в сетчатку, вызывая режущую боль, но не только в глазах, а ещё и в сердце. Необъяснимым образом они проникли туда и мучили этот трепещущий орган, оказавшийся пугающе податливым. Затянутый миг — и всë прошло. Он ясно посмотрел на стоящую напротив девушку. Она ласково улыбалась ему, но взгляд был полон тревоги. Он впервые за всë время позволил себе очертить взглядом еë силуэт, непозволительно задержавшись на пухлых плечах, молодой груди, как оказалось, привлекающей слишком много внимания, осиной талии, перетянутой пояском, как у еë матери, бëдрах, скрытых под пышной юбкой платья, доходящей лишь до колена. Вернув глаза на её лицо, он не мог не заметить её скрытого счастливого блеска в глазах, а помимо этого, розовых губ, что так подчёркивали её аристократическую бледность и густые локоны. Де Брикассар не на шутку смутился, но не хотел показывать этого Мэгги, поэтому держал оборону шутливым родительским тоном. — У матери позаимствовала? — очертил он свои губы. — Это был эксперимент. — Правда? И как, ты достигла какой-то цели? — Вы мне скажите, отец Ральф, — она хитро прищурилась. — Тебе очень идёт, Мэгги, — сказал он как можно ровнее, — но в церковь я бы посоветовал так не ходить. Он достал из кармана сутаны белоснежный платок, но не протянул его девушке — сам аккуратно стëр сие произведение искусства с приоткрытых губ, испытывая при этом странные чувства. Должно быть, как и она. — Преподобный, вы простите мне одну глупость? — Я прощу тебе не только глупость, но и каждый из твоих несущественных грехов, если таковые вообще имеются, — улыбнулся мужчина. И она, словно дикий зверёк, которого стараются прикормить, осторожно приблизилась к нему и обвила руками стройный стан, уткнувшись в тёмную накидку. Как хорошо, что она не видела выражения его лица, иначе отшатнулась бы от него, как от прокаженного. Ни дать, ни взять — каменный истукан с острова Пасхи, в глазах которого отнюдь не равнодушие, а бесконечная паника. Боясь лишний раз к ней прикоснуться, он все же переборол себя и приобнял за плечики тонкую фигурку. Провел по открытой бархатной коже, и тут же одернул руки, как от огня. Натянув маску самой добродушной и непринуждённой улыбки, он слегка отстранил еë от себя. — Беги, Мэгги, тебя, наверное, заждались отец с братьями. — Всë в порядке, отец Ральф? Всë в порядке, Ральф? У тебя всë в порядке? Да, ты в порядке. Ты абсолютно не в порядке. — Конечно, Мэгги. Они тепло улыбнулись друг другу на прощание, он проводил её взглядом, пока за ней не захлопнулась массивная деревянная дверь. Он обернулся к статуе распятого Христа, оглядывая лицо святого мученника, сложил большой и безымянный пальцы, перекрестившись. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Господи, прости. Я люблю тебя, Мэгги. Я люблю тебя, Мэгги? Люблю. Люблю, как свою дочь. Люблю, как дочь…? Отец Ральф прикрыл глаза и глубоко вздохнул.