***
— Мы хотим выходить в сентябре. Не могу сказать, чего ждет Фюрер, но, скорее всего, это касается тебя. В сентябре. Значит, сейчас июль, а Германия выступает уже в сентябре. Плохо дело. Они не готовы, они напуганы, они недостаточно замотивированы, они… Они, итальянцы, отложили бы эту проклятую войну еще на несколько лет. Или предпочли бы вовсе ее проигнорировать. — Феличиано. До сентября, ты понял? — отчеканил строго Людвиг, и Варгасу ничего не оставалось, кроме как устало кивнуть. — Договорись со своим лидером до сентября. Я прошу тебя. — Я попытаюсь, — выдавил он уже в который раз. Все одно, все без перемен: «Я пытаюсь, я стараюсь, я почти!..», а толку от него все так же почти ноль. Сначала тянул назад, потом сомневался в надобности помощи Испании, а сейчас и вовсе готовился к откровенному нарушению своих же обязательств. — Что говорит король, Феличиано? — спрашивает Людвиг, будто бы не понимая, что беседы вести надо отнюдь не с королевской династией. Может, правда не понимает. — Опасения? Пожелания? Ох, всего и не перечесть. Их вооружение бешеным потоком продается Франции, силы итальянской армии слабы как никогда, солдаты растеряны и совсем не понимают, за что им гибнуть – и все это при непомерных амбициях Дуче! Ситуация почти зашла в тупик, но признаваться вот так в лоб нельзя. Это их обесценит. Это их подставит. Ему, в конце концов, строго-настрого запретили доносить в открытую Германии все детали их обстановки. — Франция. Они хотят юг Франции, но боятся, что Франция слишком резко пойдет в оборону после входа в Польшу. И пускай Людвиг сам решает, кто такие эти «они». Сам Феличиано уже давно перестал понимать, кто на его родине носит корону.***
— Что, Испания не дает войска? А я говорил! Говорил, что меньше этого идиота слушать надо! Говорил же, да? В обвинениях Ловино сквозит такое беспощадное злорадство, что Феличиано впадает поначалу в ступор. Как же брат не может понять, что это не его решение? Что он тут для того, чтобы поднимать национальный дух и брать на себя удары? В конце концов, это ведь их общая цель. Единый смысл существования. — Дает. Но в войну не вступает, — возражает Феличиано с пустым взглядом. Все правда идет не так. Очень, очень не так. Все только начинается, а у них – ну только гляньте! – уже разруха. Людвиг будет в бешенстве. — Да сколько там солдат вам отдадут?! — взрывается Романо криком. Италия не выдерживает: упирается глазами в пол, сглатывая вставший в горле ком. Он знает: солдат им дадут мало. Голубая дивизия почти бесполезна. «Хорошая отмазка, Каудильо», — думает Феличиано и жмурится. — «Просто отличная». Он удивлен, как Дуче и Фюрер не порвали того в пух и прах. — Я видел Антонио, — шепчет Романо яростно. Италия на него не смотрит: ему страшно, Господи, до чего же ему страшно. Потому что у Романо в этот раз действительно есть полное право злиться. — Что вы наделали, Феличиано? Что вы, вашу мать, наделали?! — Лови. — Отчаяние льется как пролитая из перевернутого стакана вода, пока он судорожно перебивает варианты ответа в голове. — Не моя подпись на всех тех документах. Не моим словом отдаются приказы, ты же знаешь, ты и сам… — Фели! — прерывает тот, не желая больше слушать никакие оправдания. — Ты видел Испанию? Ты видел Испанию! Своими проклятыми глазами видел! Тебе мало того?! Ты хочешь видеть, как сравняют с землей Италию?! — Не сравняют, — уверенно возражает Феличиано. Разве такое может быть? Разве Дуче подведет их? Разве Людвиг… Последняя мысль остается незаконченной, тая среди сотен других.***
После Эфиопии и Греции Феличиано от чего-то хочет забраться под кипяток и драть на себе кожу до тех пор, пока она не слезет. Он чувствует себя порченным, грязным, утопленным в том, что следовало забыть и не вспоминать. Люди, его люди, гибли ни за что, падая под британскими и греческими пулями. Он хотел бы быть рядом – правда, хотел бы, но разве он стоил чего-то на поле боя? Память в острой насмешке подбрасывала ему образы со времен войны за независимость от Австрии, будто говоря: «Стоил. Когда действительно хотел». Ему было бы слишком мерзко признавать, что он действительно не хочет, чтобы эта война продолжалась. Слишком стыдно. Слишком… жалко. Италия оглядывается, вырывая себя с усилием из назойливого роя вопросов и идей. Ему до безумия хочется заплакать в объятиях кого-то, при ком можно, при ком не страшно. Но таких больше нет: Ловино упорно делает вид, будто брата не существует, а Людвиг… Людвиг сидит совсем близко, и его недовольство Феличиано чувствует кожей. — Вы, итальянцы, безнадежны, — вздыхает Германия. Италия нервно улыбается, с трудом давя смешок: да, все так. Здесь и сейчас они не представляют из себя ничего, кроме позорного пятна на светлом будущем Оси. — Ты же понимаешь, с кем ты хотел делить колонии? — Этого хотел не я, — говорит скомканно Феличиано. Ему хочется, чтобы Людвиг не расслышал ни единого слова. Но Людвиг слышит. — Ты – нация. Не просто человек. Раз этого не ты хотел, то почему не повлиял на решение того, кто тобой руководит? В мире Людвига все кажется таким простым. Феличиано пугается этой простоты, пугается немецкой синхронности. Людвиг ловит каждое слово своего лидера, и у него нет нужды сопротивляться. Еще бы. Это не Германию ведь затащили в бесполезное кровопролитие, которое ведется настолько бездарно, насколько бездарно вообще может вестись. — Я не мог, — беспомощно сознается Италия, прекрасно понимая, что прямо сейчас, с этим заявлением, он падает в глазах Байльшмидта еще на несколько пролетов вниз. — Ты не поймешь этого. Германия действительно не понимает. Италия с сожалением и ужасом осознает: однажды, может даже совсем скоро, Германии придется понять.***
— Я поеду на фронт с тобой. Так решительно его голос не звучал давно. Италия боязно расправляет плечи и смотрит прямо Людвигу в глаза, ожидая ответа. Это не вопрос, не просьба и не предложение. Это приказ. Как жаль, что Феличиано тут право приказывать никто не давал. — Не поедешь, — чеканит Людвиг, но Варгас даже слушать это не хочет. Он ненавидит войну, всей своей душой ненавидит. Войну, что пролетала как оголодавшая саранча по полю и косила каждого на своем пути. Войну, что столкнула их с братом в противоречиях опять. Войну, которая когда-то забрала дедушку и первую любовь. Феличиано не хочет воевать. Но Людвигу нужна помощь, и если Италия не может защитить себя, то хотя бы выгодные территории предоставить всегда готов. Все ведь так хотели себе кусочек в Средиземноморье, так? Пускай получит его в итоге Германия. Пускай это будет ненапрасно. — Поеду, Людвиг. Ты меня никуда не пускаешь, — говорит он хоть и тихо, но с капризными, обиженными нотками. Он знает: на Германию подействует. — Твой лидер не хочет считаться с моим, я вижу. Но мы можем не брать с них пример, не так ли? «Дай мне почувствовать себя полезным!» — кричит нутро, но сам Варгас остается спокоен. Он лишь разглядывает пристально осунувшееся лицо Германии, заострившиеся скулы, с болью подмечает потемневшие синяки под глазами. Им всем пора отдохнуть. Резня затянулась. — Там опасно, — сомневается Байльшмидт до последнего. Феличиано спешит утешить его лучезарной улыбкой. — С тобой мне безопасно. — И он искренне верит в то, что говорит, не допуская даже в мыслях другого сценария. — Мне нечего бояться, когда ты рядом. Ты ведь обязательно победишь. Растерянность и сомнения на глубине голубого льда глаз немца пробирают до костей.***
Они – два символа, две яркие звезды в небе. Пример для своих, красная тряпка для врагов. Все смотрят на них – не на него. Все ждут их слова – не его. Все ценят их обоих – как правило, не его одного. Хотя Италией тут по-прежнему зовется только один. Романо предпочитают не спрашивать. С ним не советуются, и его это раздражает, несомненно, выводит из себя до белого каления. Тихое бешенство брата Феличиано считывает без особого труда. С одной стороны кончается лимит терпения, с другой – решимости. Италия не удивляется ни капли, когда Романо начинает игнорировать встречи, публичные мероприятия, горбится с опущенными руками под раскатистую музыку «Юности» и выбрасывает из их общего дома любое напоминание о Дуче. Феличиано не задает вопросов: он слишком хорошо знает Романо, чтобы понимать бессмысленность любых претензий и расспросов. Они почти не разговаривают. Каждый месяц становится все более серьезным испытанием, и Италии кажется, что этот хрупкий мост между ними скоро обрушится, даже не успев вырасти. Хуже всего то, что он, Италия, эту изоляцию заслужит. Потому что Ловино был прав. Он прав и тогда, когда говорит тихо: — Народ бунтует. Феличиано делает вид, что не слышит, и тогда тихий яд, плескавшийся под языком у старшего Варгаса, наконец выливается наружу. — Ты, блять, слышал меня, идиот?! Народ бунтует! Даже фашисты в ярости! Фели, o, dio mio, Фели, куда ты влез? Куда ты втянул меня?! — Любые восстания… — скромно пытается возразить Феличиано, но ему не хватает смелости. Ловино от одного его голоса загорается хлеще походной спички. — Не подавят! Не подавят их, дурень! Скоро нас сравняют с землей, как сравняли Испанию! — кричит Романо почти в отчаянии. Он видел Мадрид, Барселону и Валенсию. Жаль, что не показал Феличиано. Может, сейчас… А, впрочем, не так это и важно. — Дуче не допустит гражданской войны. К тому же, у нас есть союзники, Лови, не будь таким! — практически в мольбе взывает Италия, отводя глаза. Ему стыдно, потому что брата он правда потянул невесть во что. Они проигрывают, и это видно невооруженным взглядом. Людвиг идет на восток, Кику отбивается от солдат Альфреда. Италия вдруг резко понимает, что ждать помощи смысла нет. Значит, нужно поднимать народный дух. Он нация, он силен в этом, он должен быть оратором хотя бы на толику. Должен ведь? — Скоро голову Дуче тебе принесут в мешковине. А через годик-другой рядом будет красоваться твой ненаглядный немец, — категорично произносит Романо, равнодушно подмечая, как побелевший Феличиано до крови сжимает кулаки. — Попомни мои слова. — Ты… ошибаешься, — мямлит он, с трудом уносясь от желания разрыдаться, смотря на собственную беспомощность. Таких как он обычно добивают из жалости. — Они не дадутся так легко. Романо не отвечает, молча уходя наверх. А на следующий день к Феличиано доходит новость об аресте Муссолини.***
Весь следующий месяц Феличиано бьется в панике, слезах и нескончаемой боли. Он задыхается, кошмары сводят его с ума, и все, что ему остается – биться за несчастные остатки своей воли. Он наивен, но не настолько, чтобы не чувствовать приближающийся запах гари. Пожар движется на их страну; адское пламя, что сметет за собой все и вся. Он как никогда проклинает собственную беспомощность, то и дело посылая запросы, над которыми союзники, наверное, только посмеиваются. «Вывезите дипломатов с семьями из Японии» «Верните часть дивизий из Греции» «Прикажите итальянским отрядам не сливаться с немецкими вне битвы» Все это было мелочами, которые не изменили бы ничего, но Феличиано рассчитывал спасти хотя бы несчастную сотню. Он был повинен в их шатком положении, он подвел всех, он не убедил народ в том, что власть Дуче крепка. Он обещал. И не справился. Какой позор. Людвигу телеграфировал он в полубреду, от страха путаясь в словах, языках и собственных суматошных мыслях. Друзья, то-то же. Феличиано оказался слабым звеном, а теперь, вдобавок ко всему, еще и предателем. Не зря ведь Романо начал вести переговоры о капитуляции. «Сицилия. Они высадились на Сицилии», — звучит как сквозь пелену. Феличиано знает, что Сицилия не под его властью. Феличиано знает, что американская авиация блещет своими заслугами так ярко, что ослепнуть можно. Феличиано знает, что Ловино не будет им препятствовать. Их ударят с юга, который был так нужен Германии. Какая жалость.***
— Мы уходим, — говорит Романо, почти приказывая. Он не дает Италии права голоса в данном вопросе, лишь подходит к его шкафу, потягиваясь за вещами брата. — Дай американцам сделать свое гребанное дело. Пускай делают, что обязались сделать. Он зол, и в этот раз совсем не шуточно. Романо не притворяется, не играет и не строит из себя недовольного. Он правда разгневан. А виноват во всем Феличиано. Как очевидно и глупо. — Твой!.. Знаешь, что этот урод сделал на моей Сицилии? Знаешь?! — Феличиано бледнеет словно по щелчку. Он знает, но не хочет вспоминать. Южные регионы касаются его смутно, все это время у него была другая боль. Феличиано чувствовал, как север топтали, пытались драть на кусочки, но почти не ощущал, как немецкие дивизии били сицилийский мирный народ. Но разве били они одни?.. — Лови, Америка ведь тоже… — Америка делает такие вещи не из прихоти! — кричит Романо, не желая слышать оправданий. Феличиано догадывается, что в этот момент он не верит сам себе. Просто Романо тоже не хочет думать о некоторых вещах. — Мы уезжаем, Венециано. Уезжаем отсюда. Я телеграфировал Артуру, он поможет с убежищем. Союзные силы займутся Италией. — Романо не замечает, как по щекам младшего брата начинают бежать слезы. — Мне плевать, чего ты хочешь. Я, блять, хочу отсюда убраться и дать этим придуркам разнести каждый кирпичик, который тут оставили проклятые немцы! Италия молчит. Романо злится от этого еще сильнее. — Собирайся! Собирайся, твою мать! Не стой столбом, придурок! — Нет. Феличиано давится воздухом, открывая рот. Он не всхлипывает, но слезы катятся непрерывно, обжигая кожу, попадая на искусанные дрожащие губы, падая на рубашку. Свое желание реветь как брошенная кроха Италия игнорирует изо всех сил. Ужасно, что он не может согласиться с Романо. И еще хуже то, что Романо прав. — Тут мои люди. Будет битва, — шепчет он, боясь повысить тон и сорваться. — Мои, Лови, и немцы тут тоже есть. Нацисты, солдаты, Лови, нельзя… нельзя уехать. Тебе можно. А я не могу. «По твоим землям уже прошлись», — думает он. «Вытоптали, выжгли, прострелили неугодным колени и бросили умирать под этой вечной южноитальянской жарой. В моих людей еще не стреляли, Лови. Так пускай же стреляют не в них, а в меня». Но вслух он более не произносит ни слова. — Ты совсем тупой? Будет битва! Да! И поэтому тебе надо уехать, идиот! Италия наконец дает волю слезам и, тихо скуля, закрывает позорно руками лицо, пряча страх и горечь за дрожащими ладонями. Он чувствует, как немецкие дивизии шагают по Пьемонту, как стреляют по его людям, по его несчастным людям. Он ощущает грубые ботинки тупой ноющей болью, от которой хочется спрятаться, но никак не получается. — Уезжай. Я приеду потом, когда будет спокойнее, — обещает он, сглатывая подступивший тяжелый ком в горле. — Национальный дух, Лови. Мы не можем уехать сразу вдвоем, — говорит Италия, улыбаясь тоскливо и печально. — Мне жаль. Мне очень жаль. Через три дня Ловино действительно уезжает. Через десять дней немецкие войска входят на итальянские земли врагами.***
Феличиано остается. Просыпается каждый день с новыми шрамами на теле, а потом слышит новости о расстрелянных семьях своих политиков, потопленных кораблях и разрушенных городах. Он пытается связаться с Романо, но тот его начисто игнорирует. С Англией он предпочитает не общаться – в конце концов, они все еще соперники, хоть и дальнейшая судьба каждого ясна без слов. Германия проиграет. А Италия, верная немецкая кукла и любимая марионетка, проиграет вместе с ним. Что до Японии… Что ж, Кику всегда был в стороне от европейских распрей. Феличиано хочется верить, что с ним все будет хорошо. Увы, но однажды не выдерживает даже он. — Пять тысяч человек, Людвиг! Пленных! — кричит он без злости, но с отчаянием, бьется в руках у Байльшмидта как загнанная в сачок бабочка, давится слезами. — Еще и… Людвиг, Боже, это все!.. Феличиано теряется в словах и плачет, долго, безутешно, ища опоры в руках олицетворения мучителей своего народа. Новости о последней резне дошли до него куда раньше острой болью в груди и подкосившимися ногами, но выяснившиеся подробности оказались последним ударом кинжала в спину. «Это ведь бывшие союзники, а вы даже тела ободрали, как вы можете?» — хочет воскликнуть Феличиано, но молчит, безутешно рыдая и позволяя Людвигу шептать что-то тихонько на ухо. Немецкий больше не звучит так любезно – от резких звуков Варгаса только сильнее передергивает. Феличиано так хочется обвинить во всем Людвига, но он знает, что Людвига не в чем винить. А еще знает, что Людвиг достаточно сильно винит себя сам. Байльшмидт был отправлен в оккупированную Италию для лучшего контроля ситуации, Феличиано же на этой украденной земле был заперт. Вся Италия с упоением ждала выхода из этой войны. Жаль, не дождалась. Только больший гнев на себя накликала. И с каждым днем Феличиано все труднее было отрицать, как сильно близости с Германией разрушила все то, что было ему дорого.***
Ловино был прав. Ловинобылправбылправбылправ. Это сводит Феличиано с ума. — Монастыри. Священнослужители. — Варгас-младший будто ведет сухой отсчет, и от этого у Людвига кровь стынет в жилах. Он не видел Италию таким никогда. Таким тихим, вымотанным, поникшим. Зрелище безумно его пугает, и не только самим фактом своего существования. — Дети. Маленькие дети. Союзники не сделали Италию таким. А он, Людвиг – сделал. — Sancta Maria, Mater Dei, — долетает до Людвига, и он прислушивается с неким потаенным стыдом. Даже сейчас он умудряется нарушить покой Феличиано. Сказанное чужим дрожащим голосом «Amen» вырывает Людвига из его собственных мыслей. Он видит, как Италия пристально глядит мутным взглядом в зеркало, где отражается дверной проем с его собственной широкоплечей фигурой. Варгас тут же пытается улыбнуться, пряча невыплаканные слезы. — Прости за Курск. И за Грецию. И за Албанию, — начинает Феличиано заторможенно, едва шевеля дрожащими губами. — Мне жаль. Я тянул тебя назад все эти годы. Отрицать это бесполезно, и Людвиг даже не хочет пытаться. Они оба понимают, что их нескладные действия внесли в грядущее поражение огромный вклад. Однако Феличиано правда был ни при чем. Он, даже не человек военного дела… Куда ему? К чему его винить? Разве имеет он, Байльшмидт, хоть какое-то право обвинять того, кому за последнее время причинил столько боли? — Феличиано, ты… — Тянул. Но знаешь… — Феличиано. — Нет! — Варгас резко, чуть ли не визгливым криком обрывает его, и у Людвига сжимается сердце. Этого не должно было быть. Они должны были собирать трофеи со всего мира, видеть, как каждая страна ложится к их ногам – его, Кику и Феличиано. Они должны были построить великие империи, но, кажется, в итоге они лишь потеряют остатки совести и величия. Если вообще останутся в живых. Он вздыхает и замолкает, позволяя Италии продолжить. — Тянул. Да. Все так. Но послушай меня, Людвиг, ты ведь можешь? Просто выслушать? Верно? Правда же? — Он резко оборачивается к самому Людвигу, теперь уже выглядывая дно в ледяной голубизне глаз. — Повлияй на свою армию. Хоть немного. Это не может так продолжаться. — Я не могу менять законы! — тут же возражает Людвиг, мгновенно жалея о своих словах. Ради Феличиано мог бы и постараться. Хотя бы раз. Все лучше, чем держать его тут, подле свергнутого лидера и солдат Вермахта. — Людвиг. Твои солдаты. Они почти убили Тоскану. Они истоптали мою Венецию. Пожалуйста. В глазах Феличиано ни слезинки. Он смотрит уже не просяще – требовательно. В нечитаемой смеси из обиды, усталости и еще сотни эмоций Людвиг ловит немое утверждение, которое бьет его по щекам хлеще любого укора: «Ты обещал, что защитишь меня». Стыд накрывает его с головой, топя в своих бушующих волнах. В тот же вечер он слышит, как вместо строк давно знакомой ему чуть ли не наизусть «Юности» Феличиано напевает что-то другое. Еще через день Людвиг различает в этом бормотании строки «Bella, ciao».***
— Tutto è finito, — шепчет Феличиано одним вечером, когда Людвиг рядом в панике зовет медиков и пытается пережать кровоточащие раны руками. На его теле несколько пулевых, его кровь пропитывает ковер в комнате Байльшмидта. В глазах темно, боль вспышками разносится по телу. Людвиг говорит что-то, но Варгас его не слышит почти, только ощущает, как его держат крепкие горячие ладони. Его о чем-то спрашивают, просят, но он не различает ни единого слова. Только шепчет — а может, кричит, самого себя не слыша – единственную фразу: — Муссолини мертв. Расстреляли. И закрывает глаза, позволяя Людвигу решать дальше собственную судьбу.