Циферблат

Время останавливается. Створки скрипят, плачут. Саске во весь свой рост стоит на подоконнике настежь раскрытого окна, единственного без решеток во всем здании, на последние пять минут. Ключи от них он стащил еще давно, у «Горшка». Горшком называли престарелую санитарку, одутловатую, с короткой стрижкой, за которую ее так и обозвали. Она люто ненавидела детей, а в особенности Саске, ведь тот — «глупый, невоспитанный щенок, весь в суку». Неприязнь у них была обоюдной и перманентной, разгоревшаяся как пожар, в первый же день, как его сюда упихал отец, сытый по горло выходками своего младшего сына. У него рука устала лупить его ремнем, и бей ты его хоть по лицу, хоть по рукам, по шее… Ничего. «Щенок» ни черта не понимал. Наверное, Саске смог бы остаться в доме, если было соблюдено хотя бы одно из трех условий: он перестал бы себя вести так, как прежде, его брат не пошел бы в армию, и последнее — если бы его мать все еще была живой. Ничего из вышеперечисленного не могло стать реальным. Первого июня, в день рождения мертвой Микото, отец отвез его в психушку. Желтые веселенькие стены с рисунками животных и цветочков приняли Саске с распростертыми объятиями. Они с радостью впитали в себя его юношеский запах, вот-вот мужчины, но еще мальчика. Яркий свет ламп отказался ему резать глаза, потому что «Ты особенный. Только тебя мы не будем раздражать.» Войдя в общий зал, он сразу снял резиновые тапки, от которых потеют ноги. Холодные плитки уняли его раздражение «Мы тебя понимаем. Мы тебя поддержим. Мы с тобой.» Ему понравилось это ощущение. Потом Саске сидел у главврача, и тот ему особо не надоедал; спрашивал что-то, а если ему не отвечали, задавал другие вопросы, менее глупые. Учиха, если на то пошло, вообще всех считал глупыми: брат-глупый, отец-глупый, одноклассница с глубоко посаженными глазами туда же, а собака... Собака вообще тупая. Когда врач задал ему все вопросы, проверил все его тесты и написал на бумажке весь список возможных анализов и таблеток без тяжелых побочек на первые дни, то отправил к санитарке. А вот та уже с ним не справилась. Потому что? Мозгов не хватило. Саске наотрез отказался пить горькие пилюли. Та не стала с ним спорить и попыталась решить все грубой силой. Одной своей мясистой рукой, подобной куску фарша, натянутому на кость и обтянутому висящей кожей, она держала его челюсть, а другой впихивала круглые таблетки. Саске открыл рот, а через секунду выплюнул ей все содержимое в полное лицо. «Горшок» моментально покраснела, стерла с глаз густую слюну и попыталась его ударить куда угодно, главное, чтоб посильнее. — Да ты что? — кричала она. Через секунду в палату забежал врач, но уже другой, и еле выпихал ее за дверь. А ночью это здание рассказало ему свою историю. Он слышал ее вместе со скрипящим под ним матрасом. «Во мне не всегда жили психи, раньше самые обычные военные…» В ту ночь Саске быстро уснул. Спустя несколько месяцев Саске, копаясь в ее столе, нашел и припрятал ключи от всех окон, а после остался в ожидании момента, когда пропажу найдут и ей тут же всыплют по первое число, если не уволят. И тогда он восторжествует. Он высунул наружу носок ноги и медленно вытянул голову, по щекам лились предательские слезы, которые приносили боль, сравнимую лишь с тысячей осколков, разрезающих кожу и внедряющихся глубоко в плоть. Саске мечтал вырвать эти глаза, чтобы больше никогда не видеть. Не видеть розовое небо, внутренности ракушки, эти голые дорожки и россыпь скамеек. Один шаг, и все закончится, не понадобится избавляться от уже бесполезных белков. Из кармана больничных штанов торчит небольшая часть пожелтевшей салфетки, он тянется к ней рукой, чтобы пробежать по строчкам в последний раз, а потом… Он слышит знакомый звонкий голос бегающего на улице мальчишки. Голос, звучащий в толпе, самый ненавистный и одновременно самый дорогой сердцу. Саске медленно опускает взгляд и видит ту самую макушку белокурых волос, на солнце отливающую рыжиной. Учихе кажется, что он задыхается, будто воздуха и слишком много, и слишком мало, он резко спрыгивает на жесткий пол, подворачивая ногу. Не замечая тянущей боли в лодыжке, перепрыгивает все лесенки, ведущие с четвертого этажа, и выбегает наружу. Под рубаху забирается холодок, пронизывая насквозь; слабый ветер касается коротких волос. И он забывает… Забывает, почему вышел на улицу в промозглую погоду, хотя последние недели не заходил дальше приемной; забывает, почему так сильно тянет ногу. Просто остается под козырьком здания из трухлявого кирпича, наваливается на влажную стену спиной и наблюдает издалека за компанией парней на скамейке. Они бурно что-то обсуждают, не обращая ни на что и ни на кого внимания. Все в пластиковых дождевиках, плотно облепивших их хрупкие тельца. Посередке на переметке сидит Наруто, сучит ногами по брускам, смахивает со лба влажные капли только прошедшего дождя и смеется. Заливисто, искристо. Так, что едва искры из уст не сыпятся. У Наруто речь такая же, как и у его дружков: отрывистая, с матом чуть ли не в каждой брошенной фразе, от такой сразу вянут уши. Они, кажется, разговаривают обо всем и ни о чем. Узумаки попал сюда относительно недавно, может, месяца два или три назад, нажравшись пестицидов, найденных непонятно где. Ни у кого не было сомнений, что это очередная попытка суицида подростка, страдающего максимализмом и святой верой в то, что его проблемы действительно стоят потерянной жизни. Причины его поступка никто так и не узнал, сколько родители или врачи ни бились. Наотрез. Кто-то предположил, что всему виной депрессия, лично Саске посчитал такого человека идиотом. Разве может быть у такого, как Наруто, что-то вроде подавленного настроения или отсутствия аппетита? Не-а. Это бред. Ржет как конь и ест в три горла как за четверых, не меньше. Учиха потому и посчитал его самой обыкновенной выскочкой, еще и двуличной. А таких он не любил, что и решил тому продемонстрировать в первую неделю его приезда, бесцеремонно разбив веснушчатый нос. Тот столбом не притворился и сразу дал сдачу. Оплывший глаз у Учихи был еще долго. Отношения сразу не заладились. Единственное, что Саске нравилось в этом «сопляке», это глаза — ярко-синие сапфиры. И еще губы: нижняя немного пухлее верхней, но зато такая же сухая и с вечными коростами. Тот постоянно кусал и сжевывал их. А еще его тонкие запястья, костлявые плечи, которые Саске незаметно рассматривал, когда они были в душевой с другими или пока тот засыпал, обязательно от него отвернувшись. Кровати стояли рядом. И все. В остальном Наруто привлекал его внимание не больше, чем циферблат, повешенный висельником в коридоре больницы. Тебе необходимо иногда за ним следить и в случае чего переделать, исправить, изменить, если он показывает неправильное время. Ты бы хотел их выкинуть к чертовой матери, но тогда как ты будешь знать, что существуешь, что секунды, минуты, часы идут дальше, а ты вместе с ними? Наруто стал для Саске — абсурдно, но факт — жизненно важен, ежечасно доказывая ему, что он есть и будет. Тяжелая дверь отворилась, и раздраженный санитар, напоминающий тумбочку с невероятно длинным туловищем и короткими ножками, прокричал: «По палатам» и тут же ушел. Саске не считал должным торопиться. Ребята встали с лавок и, только подходя к парадному входу, увидели Саске, растворившегося в отбрасываемой навесом тени. Двое за спиной Наруто явно его побаивались, от того всегда исходило что-то похожее на мертвечину. Мальчишка, искупавшийся в мерзкой гнили, в чьих-то кишках, впитавший в себя смерть, глядел на них с толикой презрения. Узумаки заметил заминку друзей и насупленно осмотрел Саске сверху вниз. — Чего уставился? — спросил он, резко изогнув светлую бровь. Учиха промолчал, и Наруто воспринял это по-своему. Он фыркнул, пробурчав что-то вроде: «Вот поэтому тебя сюда и сдали». — Мне хотя бы не пришлось привлекать чужое внимание, — хмыкнул Саске и демонстративно засунул руки поглубже в карманы. «Весь его вид так и говорил — мне до лампочки на вас всех.» — Я не пытался… привлечь чужое внимание, — голос белобрысого враз осип, и сам он как-то потух, — Ты ничего не знаешь... — Ага, как же. Родители запретили допоздна играть в приставку, или девчонку не смог завалить? — он усмехнулся и, нагнувшись к земле, вытащил из кед шнурок. Протянул его Наруто. В ту секунду он был себе очень благодарен за то, что отказался носить эти вонючие тапки, как серая масса, — Так ты давай. Продолжи начатое. На сей раз тебе никто не помешает. Хочешь, я тебе и деревце выбрать помогу. Со стороны показалось, будто Наруто ударили под дых, выбив из легких весь воздух. Он враз покраснел, кулак сжался, и он сшиб Саске с ног, вскочил на него, придавил всем своим весом. Бил по дугам ребер, в солнечное сплетение, один раз в кадык, но несильно. Тот вовремя отвернулся. — У меня хотя бы мать есть! А потом на него замахнулся Саске, оглушил, опрокинув на грязный асфальт с пробивающейся кое-где травой. Учиха не был сильнее; равные и по росту, и по ширине плеч. Никто другому не уступал. Но Саске был злее. Куда злее. Костяшки затрещали, на землю упали первые капли крови, тут же растворяясь в вязком битуме. В один миг кулак дрогнул и слегка задел ухо, это было осознанным промахом. Учиха не желал испортить свою вещь. Когда они валялись по земле, вырывая друг другу волосы, кусаясь и пытаясь вмазать посильнее по всем незащищенным местам. Никого из дружков Наруто поблизости уже не было. И только через пару минут их, обессиленных и обескровленных, затащил почти за шкирку тучный санитар, заметивший драку по чистой случайности. Не иди он из сортира до стойки регистрации пофлиртовать с администраторшей солидного возраста, кто знал, что бы случилось. Через час их, наконец, выпустили из медпункта, в пластырях, перемотанных льняными бинтами. В медпункте, пока каждого обматывали, главврач читал нотации. Учиха его даже не слушал, наблюдая за молоденькой медсестрой, заменяющей их привычную грымзу, у которой отсутствовала как минимум половина челюсти, если вычесть все оставшиеся зубы. Девушка эта красивая: рыжие волосы, отливающие тягучим медом, молочная кожа и аккуратная грудь, спрятанная за полупрозрачным халатиком. Она ему улыбалась, но совсем не так, как положено. Не как обычным пациентам или как следует улыбаться парню его возраста, поощрив после укольчика витаминкой: мол, какой молодец, не боишься. Нет. Он знает, что он ей понравился, а в противном случае стала бы она, протирая его разбитую челюсть перекисью, касаться подбородка своими холодными пальцами с коротким нюдовым маникюром? И шептать: «Ну как так? Такое личико красивое подпортил». На Наруто она так томно отнюдь не смотрела, забинтовала его меньше чем за пять минут и снова переключилась на Саске и его мелкие ссадины, разбитые костяшки и травмированную ногу. Зато врача слушал Наруто, иногда, конечно, косился на премерзкую картину, разыгрывающуюся на заднем плане, а потом снова внимал словам «дедули». Тот не сказал ничего кардинально нового, все то же самое: «Каждый человек достоин уважения. Насилием на насилие отвечать нельзя, и так далее по списку». Но несмотря на все эти набившие оскомину фразы, Узумаки что-то для себя взял. Точнее, решил что-то поменять и, уже выходя из кабинета, захотел узнать Учиху с другого ракурса. А Саске тогда думал о себе, медсестре, имени на ее бейджике, которой он бы не смог воспроизвести в голове точь-в-точь, и Наруто. Сравнивал их про себя, сродни прохожему, рассматривающему товар за витринами. Что лучше: смазливая надувная кукла медсестры или циферблат? Вернувшись в общую палату, где еще пять коек, он лег на свою и взял с прикроватной тумбочки книгу, которую не мог дочитать уже слишком долго. Окно было закрыто, решетки на своем месте, а ключ в тайнике — под одной из оторванных досок в подсобке. Голоса больше не слышал, здание в один миг замолчало, на время отпуская жертву из стальных тисков. За первый месяц, что Саске провел в психбольнице, у него выявили два отклонения: шизофрения и диссоциальное расстройство. Догадаться, откуда росли ноги, совсем не сложно. Главным было другое. Лечение не особо-то помогало. В основном его лечили нейролептиками, он их различал разве что по цветам и форме. Сначала ему давали оланзапин как универсальное средство для всех шизиков. Они были желтенькими и круглыми. Их он пил через день не по настоянию доктора, а по своему настроению, искреннему желанию, и тогда, если побочки его не так сильно напрягали. Сухость во рту и сыпь перенести несомненно можно, но нужно ли? Когда ты поминутно пьешь и расчесываешь тело до мяса так, будто у тебя псориаз. Он умудрялся прятать их под небом, между губой и щекой, под языком. Как угодно. Если все же его ловили с поличным, то проходило некоторое время, и он спокойно проходил в уборную, а дальше два пальца в рот. После не очень эффективного оланзапина безразличный психотерапевт сказал пить амисульприд, и Учиха само собой стал принимать эти белые капсулы еще реже. Он не мог заставить себя мучиться от постоянных бессонниц или же наоборот вечной сонливости. Хотя для него это являлось только цветочками, тревога и тремор показались ему намного страшнее. С диссоциальным расстройством дела обстояли куда хуже. Врачи-недоучки их больницы, по правде говоря, и за болезнь-то это не считали. «Просто парень не воспитан» — думал каждый про себя, «В комнату электротерапии бы его. Быстро бы шелковым…», но в лицо, разумеется, горе-папашке обещали, что непременно вылечат. Они брали денежки и отправляли Саске на какие-нибудь арт-терапии, с которых он сбегал через четверть часа, и счастье, если перед этим он не поднял ни на кого руку, не нахамил и не угрожал запихнуть им кисти в причинные места. В последний раз он сказал художнику, что сожжет его заживо вместе со всеми картинами, неописуемыми шедеврами бесталанного мужичка средних лет, ничего более и не добившегося. Кроме медикаментозной терапии он, как правило, занимался с психотерапевтом, время от времени ходил на какие-нибудь кружки и, собственно, все… Возможно, что-то в те месяцы и помогло бы, но ему-то это не надо было. Как он тогда говорил психологу? «Мне не уперлось.» За успехами других он наблюдал с ленцой, у многих, кстати, что-то, да и получалось, и через короткие промежутки времени они могли похвастаться свободой. Свободой, не считая пожизненного надзора со стороны других людей, для которых ты уже надломленная игрушка, с которой не так сильно и хочется поиграть, приласкать, забрать к себе в кровать. Но кому-то эти игрушки и были важны. Родителям. Раз в неделю, в воскресенье с трех до пяти, мамы, папы, бабушки и дедушки их навещали. Но не Саске. Никогда. Он никогда и никого не спрашивал об их диагнозах, интерес терялся, как только они открывали свои рты. Вместо этого он гадал. Закрывал одну из десятка, а может даже сотни книг, которые успел прочесть от корки до корки; куда-нибудь кидал и анализировал все, что замечал. Например, вот ссутулившийся мальчишка, на шатком табурете, у него старшие забрали нормальный стул, поставили его в центр комнаты и использовали вместо стола, чтоб поиграть в карты, (хоть это и под запретом). Самое интересное, что стол-то имелся, никто их не обделил, стоял у подоконника, но парням же нужно поиздеваться. Не углубляясь в детали, двенадцатилетний ребенок во время любого с кем-то разговора, будь это ссора или же самое обычное обсуждение, например — фильма, начинал тереть глаза, будто у него пошли слезы. И он практически каждую секунду занимался этой ерундой. Он не хотел плакать, ему не было неприятно. Это являлось его инстинктом. Частью его натуры, которую привили ему еще в детстве, наказывая. Мальчик как компьютер, с измененным процессором, никогда по-нормальному и не заработающим. Про другой пример Учихе было даже неприятно задуматься хоть ненамного. Парень в семнадцать лет обдудонивал кровать практически каждую ночь. И это явно не из-за проблем с мочевым пузырем. Лежал бы он тогда в обычном стационаре. А возможно, он и вовсе извращенец, получавший удовольствие от публичного унижения? Остальные тоже со странностями, но не переходящими грань. Кто-то мог ходить по этажу и весьма, по их мнению, резонно спрашивать, нет ли у кого зонта, потому что на втором дождь; другой разговаривал с мягкой игрушкой — зайцем, одноглазым таким, с дырками по швам. Он его купал, «кормил» с ложечки, разговаривал, а ночью на него мастурбировал, любовно целовал в плюшевое пузико и ложился спать. Мило. Очень мило. Саске был рад, что этот экземпляр жил не в их крыле. И если все они начали работать над собой уже очень давно, то Саске относительно недавно и совсем не по своей заслуге. В полдень, когда начинается первая смена, и в больнице полная суматоха, несколько парней, включая Наруто, обычно уходили куда-то за хоз постройками. Учиха как-то случайно увидел, но не обратил на это особого внимания. На следующий день после драки его позвал Наруто, позвал-то он на следующий день, но согласился Учиха лишь на четвертый, так как элементарно устал от его приставучести. Они шли по протоптанной тропинке, прячась за деревья. Наруто поверх больничного надел ярко желтую толстовку с капюшоном. Ему так же, как и Саске, было неуютно, когда они находились вместе, но вместо выяснения отношений говорили. Говорили, конечно, это сильно сказано, скорее без умолку болтал Наруто. Вроде бы что-то про столовую или же туалет? Саске не был внимательным слушателем, он по привычке осматривал свой «циферблат». Немногим позже они подошли к небольшой заколоченной постройке, заросшей кустарниками. Тут оказалось человек десять. Скорее всего, кто другой на месте Саске бы трухнул. Подумал, что сейчас его изобьют до смерти, но тот был спокоен. Он оглядел все знакомые и незнакомые лица. Кто-то протянул ему руку для рукопожатия, но Учиха не пошевелился. — Он это...того, — неловко посмеялся Наруто, покрутив пальцем у виска. Никто, впрочем, особого внимания на чужое поведение не обратил — каждый тут с приветом. А уже через секунду парнишка, на которого все обращали внимание больше, чем на других, по всей видимости, «главарь», раздал по кругу самокрутки, всем, но не Саске. — Он тут новенький, — спокойно ответил он, доставая из кармана ветровки пачку спичек. — Ну и что? — запротестовал Наруто, — Ты сигареты зажал? — А вдруг он кому нас сдаст? — Держу в курсе, он сейчас с нами стоит и на нас смотрит, — не унимался Узумаки. Коренастый парень сильнее сжал сигарету зубами и ухмыльнулся: — Пусть только попробует. Саске, если честно, весь этот цирк давно уже осточертел, и он собирался уходить, но Наруто крепко ухватил его за запястье. — Постой. Вместе раскурим. И Саске остался из жалости к Наруто. Узумаки поджег самокрутку, затянулся и передал Учихе. Тот обхватил ее кончиками пальцев и почувствовал горечь вместе с чужой слюной. Сердце пропустило глухой удар, и по языку странной истомой разлился горько-сладкий привкус. Удивительно, но ему совсем не было противно. После того случая он продолжил ходить вместе с ребятами покурить, чтобы послушать их трещание, существующее будто на втором плане. Не часто, но и не редко. Если что и удивляло, так это тот факт, что их все еще не поймали, не «спалили». В эти дни ему уже предлагали его заслуженную часть, но он предпочитал делить одну сигарету на двоих вместе с Узумаки. Это казалось до невозможности интимным и запретным. — Моя сестла как-то тоже была в одной из таких психушек, — начал один из парнишек, сильно картавый, с лысой головой, — Там у них колоче… — Колоче, у вас беды с башкой семейное, — хохотнув, перебил его другой, а все поддержали. — Колоче, — упрямо продолжил парень, не обращая внимания на чужие смешки, — После ужина у них было так. Они выходили в лес, неподалеку от больнички, вставали в ляд и начинали идти с одной ноги, пли этом ласпевая мателные частушки. А после они обнимались с делевьями. Больше его никто не перебивал, лишь спросили закономерный вопрос: — И зачем они это делали? — Бололись с гневом и аглессией. Ребята снова рассмеялись, но на этот раз совсем не над картавым, двое тыкнули пальцем в «главаря». — Может, тебе в лесок сходить? — Да идите вы. — ответил он, затушив бычок тапком. Саске передал практически истлевшую сигарету Наруто и намернно задержал свои пальцы на его. Теплых, можно даже сказать, горячих. Дрожь прокатилась по телу. Узумаки смутился, но этого больше никто кроме них двоих не заметил. Компания снова сменила тему и не одну. Сперва они поносили на чем свет стоит «Горшок» и глав врача вместе с психологом с фамилией, вроде как начинающейся на О. Они даже не называли их имен, по одним описаниям сразу становилось понятно, о ком идет речь. А затем они резко перешли к обсуждению девчонок. Дело в том, что в соседнем корпусе, за низким забором, через который можно было вполне реально либо перелезть, либо сделать внизу подкоп, находилось женское отделение. Об этом все знали, но по какой-то причине еще никто до этого момента не решался забраться на чужую территорию. Здесь ты можешь творить, что тебе вздумается, и тебя, безусловно, простят. Но если там парни строили какие-то безумные планы, как там можно оказаться, и главное, чтобы все это осталось под секретом? Они долго спорили и после сигаретки третьей на каждого, (откуда только у главного столько имелось про запас никто не знал, но некоторые предполагали, что это его мама так над ним сжалилась и накупила ему столько добра для самокруток. А может он их просто подворовывал у персонала) даже что-то решили, а потом внезапно для каждого заговорил Учиха: — Если вам присунуть некому, то для чего вам медсестричка? — равнодушно. Кто-то посмотрел на него как на идиота, кто-то как на полностью отбитого, но были и те, что поняли его мысль. К огромному облегчению, никто и не подумал совершать то, что предложил этот парень. Перед отбоем Учиха решил прогуляться до столовой и забрать у кухарки свой полдник. Есть он его точно не собирался, но что-то его заставляло идти за ним. Это ведь его полдник, и пусть он его хоть через секунду выкинет в мусорное ведро, он имел на это полное право. Кухарки на рабочем месте не оказалось, но это было и не так важно. Саске знал, что если взять нож и покрутить им в ржавом замке, то тот не выдержит. Так он и поступил. Он взял упаковку овсяного печенья с пакетом сока и поднялся на четвертый этаж. Подошел к своей койке. Свет к его приходу уже не горел, и кто-то успел уснуть. — Эй, — прошептал Наруто, лежа под одеялом, — куда ходил? Саске помахал перед его лицом полдником, но, вспомнив, что тот не слышит, проговорил вслух. Намного громче, чем следовало. — Поделишься? Саске пожал плечами, подошел к чужой кровати и, не спрашивая разрешения, забрался рядом. Наруто удивился, но ничего не сказал. Забрал печенье, открыл обертку и откусил небольшой кусок. — А ты не будешь? — спросил он. — Не-а, — Учиха медленно придвинулся еще поближе, соприкасаясь бедром с чужим. Немного костлявым. — Слушай, а ты ведь про медсестру не всерьез? — немного неуверенно начал Наруто. — Да. Не всерьез, — соврал Саске. — Про что еще не всерьез? — повеселел Наруто, дожевал печенье и запил клюквенным соком. — Смотря что ты спрашиваешь. — Про шнурок. Это ведь шутка была, да? — Да, просто шутка. Наруто кивнул и успокоился. Он думал, что Саске вот-вот уйдет, но тот, похоже, и не собирался. — И про маму прости. — Откуда ты узнал? Что ее больше нет. В окна проворно сунулась яркая луна, и теперь Саске, тая в душе неясную дрожь, рассматривал чужие очертания лица: мягкие, до безобразия манящие взор. Ему до чертиков захотелось потрогать этот нос, губы и светлые ресницы на ощупь, и в следующую секунду он так и сделал. Наруто вздрогнул, пропустив сквозь губы судорожный вздох. — Я подслушал твой разговор с психологом. Саске хмыкнул. — Что еще ты услышал? И зачем ты вообще сидел под дверью? — Что тебе не помогает лечение. И я знаю причину — он сделал небольшую паузу. Проигнорировал второй вопрос, — Ты не пьешь лекарства. — Ага. — Что «ага»? — он схватил его ладонь и крепко сжал, — Это важно. Ты разве не планируешь выздороветь? — А ты… Ты планируешь? — голос Саске, что было ему нетипично, остро дрогнул. — Конечно. Саске посмотрел в его голубые глаза так, будто видел впервые, и заставил свое сердце умолкнуть. Он считал, что все здесь происходящее будет навсегда. Навечно. Что они, будто законсервированные, останутся подростками и всегда будут вместе в этом уютном, таком родном дурдоме. — Расскажи, почему ты хотел умереть? — для Наруто вопрос показался внезапным, ударив по самому больному. — Я не хочу об этом говорить. — Вот как, — Саске покачал головой. Он получил отказ, но тем не менее не расстался с теплом чужого тела. — И все? — И все. Учиха придвинулся непозволительно близко и сделал то, о чем долго думал, но воплотил только этой мерзлой ночью. Поцелуй показался ему сладким, с привкусом сахара и клюквы. Узумаки замер с открытыми глазами, но, как и ожидал Саске, не отпихнул и не ударил. Наоборот, ответил — совсем не смело, робко, открыто проявляя все свое неумение. Казалось, он боялся. Наруто не спеша оторвался от чужих губ. — Ты будешь пить таблетки? Ради меня? — Да. И он правда не соврал. Он давился и мучился от побочек, настигших его в трехкратном размере вместе с новыми симптомами: повышенным артериальным давлением, фригидностью и импотенцией. Ощутить такое на себе в столь юном возрасте… Это ударило по нему больше всего. Словно он больше не мужчина, а жалкая оболочка какой-то особи. Кроме этого он продолжил ходить на арт-терапию, преподаватель был явно поражен и потрясен, но ничего по этому поводу не сказал, лишь похвалил его картину, написанную на одном из последних занятий. Розовое небо, окруженное белыми облачками — ватой, и переливающееся перламутром, скамейки и тропинки. Про работу с психотерапевтом он также не забыл. Говорил на сессиях от чистого сердца, показывал совершенно чужому человеку свою израненную, полную гнили и страданий душу. И это было так странно. Спустя столько лет он вспомнил, каково это понимать других, их чувства и эмоции. С него словно спала плотная вуаль тумана. Вечером вся эта стократная боль окупалась, он укладывался рядом с Наруто, они обнимались и целовались, бормотали влюбленную чушь. И большего ему было не нужно. На одном из сеансов доктор спросил: — Ты больше не слышишь голоса? Больница… Больница с тобой все еще общается? Саске задумался: он не помнил, что рассказывал ему о больнице. — Нет. Не слышу. — Хорошо. С тех пор прошел месяц или два. Саске до сих пор плохо осознавал проведенное тут время. Зато он отчётливо ощущал, как сильно изменился. Стал каким-то ранимым, чувствительным, слабым и одновременно необъяснимо сильным. Ему казалось, его превращение в живого человека наконец-то осуществилось. В коридорах второго этажа не было ни одной лавки, стула или на крайний случай коробки, поэтому он сидел на полу, вытянув длинные ноги, и ждал Наруто. Они посещали одного доктора. От скуки начал считать в голове от одной тысячи и обратно. Когда пошел по пятому кругу, из кабинета, наконец, вышли. Наруто сиял от счастья, он притянул его макушку к своей, взъерошив непослушные волосы, и прокричал: — Три недели! Через три недели я вернусь домой. Саске растерялся, отошел на шаг и постарался выдать подобие улыбки: — Поздравляю, — он понимал, что должен радоваться, но разве такое посильно… — Это точно? Стопроцентная гарантия? — Тысячная гарантия, — Узумаки засмеялся и потащил его за локоть в сторону столовой. — Хочу другим рассказать, — бросил он. Когда они все расселись за овальным столом, немного грязным от прикипевшего к нему супа, Саске наклонился и хрипло пообещал, что вернется через пять минут. Он снова добрался до лестницы, поднялся и, как-то по-странному пошатываясь, дошел до кабинета, слабо постучался и, не дождавшись разрешения, зашел внутрь. Мужчина перекладывал свои серые папки с открытых чужому глазу полок в темный шкаф. Он с тенью недоумения оглянулся на Саске, не ожидая столь ранней встречи. Их прием был назначен минут через сорок. — Я скоро стану нормальным? — Нормальность — понятие растяжимое, — он подтянул на переносицу спавшие квадратные очки, — Что ты имеешь в виду, Саске? — Меня скоро выпишут? — повторил он сквозь зубы, опираясь ладонями на письменный стол с такой силой, что верил в свою способность его сломать, надави он немного сильнее. Тяжелая голова на хрупкой шее упала вниз. Он рассматривал свои чертовы сланцы. — Саске, я не знаю, — доктор запнулся и отвернулся от пациента. — Мне нужна правда… — он с силой сжал валяющуюся на каких-то исписанных корявым подчерком бумажках печать из малахита. Увесистую. Лечащий врач тяжело вздохнул, и его плечи слегка опустились. Он все еще стоял к нему спиной. — Год, два… А может и потом… Я, честно сказать, не знаю. У тебя запущенный случай. Вот если бы ты раньше… — Понятно, — просипел Саске, кидая печать обратно на договор. Саске категорично забросил лечение, и никто не был способен его убедить. Ни психотерапевт, со знаниями не лучше шарлатана, ни главврач, ни даже Наруто. Хотя нет, скорее все вернулось на круги своя, он снова начал притворяться, что пьет таблетки, но если раньше он пил их хоть через день или два, то сейчас —ничего. Ни одной. Абсолютно. И на сеансы он ходил. Ходил и молчал, уставившись в лоб «шарлатана». А Узумаки... Узумаки он перестал замечать. Точнее заставил так мыслить себя, Наруто и окружающих. Через считанные дни он уедет навсегда… И тогда он их снова услышал. Будто те его никогда и не покидали. Они его любили, им восхищались и восхваляли, надели на него корону или же вознесли на олимп. — Саске, он предатель, — скрипел дощатый пол в пыльном подвале, от которого он напросто сначала оторвал, а потом сломал ручку, — они все предатели. Но он… Как он посмел? А ведь клялся, что любит. Он лежал на голой древесине, раскинув руки и ноги. — Наруто — предатель, — мокро булькало в трубах, — Бросит. Он тебя бросит и забудет, как это сделали остальные. — Его надо наказать. Нельзя отпускать! — замигала обесточенная лампочка, одиноко свисающая с рваного провода, — Сделай это, Саске. Сделай! Учиха вернулся в палату с наступлением ночи, покрывшей здание мороком. Все давно спали. Никто его не искал. Он тихой поступью подошел к кровати Узумаки и бесшумно залез под чужое одеяло. Придавил его своим враз потяжелевшим телом и вдохнул его запах. Такой родной. Он пах мылом, точно таким же, какой выдавали каждому. Но на нем он раскрывался совершенно по-другому. Еще Саске чувствовал что-то сладкое, даже приторное. Он прикусил его шею и не торопясь стал расстегивать пуговицы. Наруто медленно просыпался под таким знакомым весом. — Саске? — пробормотал Наруто, открывая свинцовые веки. Учиха полностью расстегнул рубашку, целуя его грудь, дуги ребер, обтянутые медовой кожей, и впалый живот. Оставлял после себя темные отметины. Снимая легкие брюки, поцарапал стройные бедра. До Наруто едва дошло, что происходит. Он постарался оттолкнуть Саске, но тот, казалось, весь был выструган из камня, не сдвинуть с места. — Нет. Прошу, не надо, — попытался вывернуться из кольца чужих рук, но сделал все только хуже, когда оказался вдавленным лицом в подушку. Закричать даже не попытался, это было слишком унизительно. Саске прижал свою шершавую ладонь к его губам и прошептал: — Я так люблю тебя. Так люблю и так ненавижу, — он сел на нижнюю часть его тела и приспустил давящие на пах брюки вместе с бельем, убрал руки от его лица, осознавая, что тот не станет сопротивляться, и влажно поцеловал. Мокро, горячо, почти по-звериному. Прежде чем пересечь последнюю черту, за которой бездонная пропасть, колеблется. Имеет ли он право совершать подобное? Лишать любимого человека права на собственное тело и душу? — Имеешь, — сладостно прошелестели убогие гардины, и с ними громогласно возопили крошечные камни, закопанные в горшке с гиацинтом. Маленькие смертники. — Он ведь заслужил. Так правильно. И Саске с легкостью, подобной палачу, опускающему гильотину, решает, что да. Это не его выбор, а чей-то извне, а он лишь исполняет чужую волю. Ему можно. Ему должно. — Пожалуйста, — в последний раз просит Наруто, рыдая. Из носа безбожно течет. Боясь, что в любой момент их могут заметить, он принял решение не тратить время на растяжку. Огладив мягкие ягодицы, раздвинул их в стороны, потрогал тугую дырку, сплюнул на свой возбужденный член и задницу Узумаки. Поглаживая его напряженную спину, не спеша просунул красную, опухшую головку и зашипел от боли. Внутри было чересчур узко. Невыносимо. — Прошу, расслабься, — Саске продолжил поступательные движения, совершая их как можно нежнее. Трется носом об затылок, слушает, как тот хрипит, и надеется, свято и наивно надеется, что все это не зря. Матрац протяжно поскрипывает в такт движениям, железные ножки скачут, по помещению проносится эхо пошлых шлепков. И скорее всего, об этом можно только догадываться, и если кто-то не спал, то не посчитал нужным вмешиваться. Учиха ласкает его поясницу, сильнее толкается внутрь с грязной мыслью, способен ли он достать до самого желудка. Новые, еще никогда не испытанные ощущения кидают куда-то за грань. Он с силой жмурится до красных мушек перед глазами, затем протягивает ладонь к ладони Узумаки и переплетает их пальцы, опускает свою голову и стонет в его щеку. У Наруто закатываются глаза, он хрипит и зубами кусает наволочку, чтобы не проронить ни единого звука. Позор. Такой позор. Учиха вжимается до конца и дрожит. — Ты такой узкий. Такой… Такой… Ему так стыдно от того, что он испытывает удовольствие в этом шелковом нутре. Стыдно от того, что изливается внутрь. Стыдно от того, что чудится, будто Наруто тоже приятно, и он выдаивает из него все семя, потому что ему нравится. Саске обессиленно валится рядом, прижимает к себе поближе, перебирает его локоны и говорит: «Не плачь. Все хорошо.» Утром Учиха просыпается в одиночестве, раньше, чем другие бы проснулись и увидели испорченную постель. На белье расползаются маленькие капли крови, и словно через слой ваты до него доходит, что натворил. Он скидывает грязное белье в барабан прачечной и ищет Наруто. В голове шумит. Урод. Он такой урод. За такое не прощают. Он находит его сгорбленную фигуру все в той же клетчатой пижаме на ступеньках, ведущих к подвалу. Садится перед ним на колени, порывисто целует руки и горько плачет. Наруто смотрит сквозь. Пусто, бездумно. Оставшиеся дни до выписки он ходит тенью прошлого себя, не замечает ничего вокруг. Не ест и ни с кем не разговаривает. А в последний день его находят повешенным на шнурке в саду, на узловатой ветви яблони, которая чудом удержала его, сжалившись над все еще ребенком. Так Учихе рассказывает главврач. Сам он тела не видел, да ему бы и не позволили. Хоть что-то ему не позволили. Голоса утихают. Учиха мечтал, чтобы Наруто написал ему прощальное письмо, записку, хоть пару слов. Но нет… Он сам берет в неслушающуюся руку ручку и какую-то мятую салфетку. Рисует на ней что-то очень похожее на человека, с внутренностями стрелок и цифр и, помедлив, резко и уверенно подписывает: «Я люблю тебя». Время останавливается. Створки скрипят, плачут. Саске во весь свой рост стоит на подоконнике настежь раскрытого окна, единственного без решеток во всем здании, на последние пять минут.