***
Верховный эпистат превращается в зверя, сорвавшегося с цепи. День и ночь ищет преступника, который посмел покуситься на жизнь его непокорной Неферут. Тем же вечером, с трудом оставив Эву вне своего контроля, наказав местному лекарю под угрозой смерти глаз с нее не спускать, на коне в Мемфис добрался — в одиночку хотел, не звал никого, некогда было собираться, однако Тизиан неожиданно поравнялся с ним в дороге, ни слова не сказав. Преклонив колени, у фараона лекаря сильного просил, о ситуации чрезвычайной важности заявил. Потревожил его своим внезапным ночным появлением, а царь солдата своего прежде таким не видел — загнанным, безумным в своем взгляде, познавшим страх. — Пусть мой лекарь едет с тобой, — великодушно, манерно, растягивая каждую гласную. — Вижу, что сердце твое спасти требуется. С рассветом вернулся в поселение, лекарь осмотрел, отвары целебные готовить принялся, раны залечивать, молиться. Амен, зная, что теперь Эва в надежных руках, тотчас хижину покинул, запрещая себе оглядываться; хранила кожа то единственное касание к руке, когда покоя найти не мог, пока целитель состояние оценивал, вердикта его ждал. Обезумел, жестокость свою притуплять не пытался — весь город в страх и тревогу окутал, остановилась жизнь в Фивах. Весть и кара добрались и до Средней земли, пока солдаты добирались до Нижнего Египта. Каждый подлежал допросу, за малейшее неповиновение и сомнение подвергали пыткам. Амен не ел и не спал, работал на износ, не расслабляясь ни на миг, запрещая и другим делать то же, в зверя безумного превратился, свирепел только от мысли, что сейчас бесполезен. Не было зацепок, не было свидетелей — ходили только по кругу, начиная сначала. Каждые сутки возвращался в хижину лишь на рассвете. Уставший, обессиленный, изнеможенный, Верховный эпистат превращался в обычного, убитого горем человека, которое не мог показать никому, пока руки свои обагрял кровью. Садился на край постели, грузом придавленный, и вслушивался в тихое, едва слышимое дыхание Эвы. Не говорил ничего, клокотали чувства в груди, все не знал, как выразить их, злился оттого, ощущая ледяные пальцы страха на своей шее, ведь она до сих пор не просыпается. Так и прошли уж пять дней — преступник все еще не найден, а Эва не пришла в себя. Лекарь фараона дело свое знает, сострадания полон, вовлекся всей душой, дочкой Эву называет. — Не хочет дитя просыпаться, — с грустью говорит, обрабатывая раны. Амен, который пришел в дом внезапно, увидев, что обнажена она больше, чем положено ему знать, быстро поворачивается к лекарю спиной, и лишь первые рассветные лучи будут свидетелями его едва заметного смятения. Старец даже не замечает его, не поворачивается, обтирая обнаженное девичье тело. — Что это значит? — устало, тяжело. — Организм её борется, раны заживляет, скоро уж здорова будет, однако в сознание не приходит. Не хочет. “Не хочет”. После ухода лекаря присаживается на кровать рядом с ней, повернувшись спиной, в дыхание её тихое вслушивается. Не выдерживает долго мыслей своих, душу разъедающих. Медленно, так, будто и сам отчета себе не отдавал, наклоняется на бок и утыкается головой в ее плечо. Амен дышит шумно, вдыхая запах ее тела, морщится, различая среди него едкие отвары и лекарства, но сердце вдруг перестаёт на ребра давить, успокаивается. Здесь Эва, рядом, чувствует тепло ее кожи, ощущает в ней жизнь. Молчит эпистат, не говорит ничего. Сам все понимает, не нужно здесь слов. Эва специально не просыпается, укрыться во снах от него думает, не хочет опасности подвергать. Не знает ведь, что Амен каждую минуту заживо сгорает, да только в пепел не превращается, синим пламенем горит, его пугают её безмолвие и покорность. Эва от чего-то уберечь его хотела. Оказывается, посреди практики подорвалась на месте, побежала к кораблям, требовала вернуть её в поселение, к Амену доставить, срочную весть передать нужно… От воспоминаний становится дурно, эпистат носом зарывается в ткань её хлопкового платья, издает глухой такой, болезненный стон. Сердце болезненно щемит, понимая, что из-за него она в таком состоянии сейчас, его защитить хотела, предупредить, но не успела. Он шарит вслепую рукой, не сразу касаясь её прохладной ладони, а затем накрывает своей, обжигает своим теплом, что рядом показать хочет. Того солдата, который Эву сопровождал в поселение и из виду упустил, жизни лишил тотчас, не получив от него ответа. Настолько торопилась девушка к эпистату, что не ждала никого, ринулась к нему, желая как можно скорее сообщить что-то, но вина всецело на солдате, Верховный эпистат такого не прощает. Что могло произойти, из-за чего сейчас его Эва в таком состоянии находится? Кто посмел на жизнь её покуситься, чего добивались этим? Как найти ему убийц, как вновь с Эвой встретиться? Долго Амен с мыслями собирается, вновь по голове ее погладив. Время утекает, словно песок сквозь пальцы, мужчина все безумнее становится, а ответов все нет. Мрачнеет, истину вспоминая, то, как судьба на распутье поставила, понимает. Много времени понадобилось ему, чтобы вслух осмелиться озвучить: — Не знаю, думаешь, что шезму ты, Эва? Нет в голосе злобы, одна лишь усталость. Вопрос, в пустоту заданный, Амена только сильнее гореть пламенем синим заставляет. Ведь злоба вся его, в груди клокочущая, все отчаяние и тревога, с которыми себя и город весь изводил, были именно от беспокойства, что не только он, может, страшную тайну Эвы знает. Могли из-за этого от нее захотеть избавиться, могли под удар поставить, тогда у эпистата еще больше врагов. Впервые отчаяние на пороге стоит, ведь не знает могучий воин, что ему делать. Думы тяжелые его напрочь без сил оставляют — так и нашел свой беспокойный сон в призрачных объятиях Эвы, пока сознание в ее тепле и запахе успокаивается. Странно чувствовал себя в том сне, как если бы вне времени и пространства. Шел, не видя ни начала, ни конца плодородного Нила, ярко солнце светило, плыли по небу облака. Никогда себя так хорошо не ощущал, легко и свободно. Голова была свободна от всех тревог и забот, как в том далеком детстве, где все всегда хорошо. Улыбка легкая на лице играла, а сам мечтательно глаза прикрыл, лицо лучам солнца подставляя… …просыпается спокойно, будто исцелился. Рассудок все еще тяжел, устал, но озарение, что пришло ему в том сне, пока в одиночестве гулял вдоль Нила, порождает блеск изумленных, потерянных глаз эпистата. Поворачивает, будто несмело, голову, глядит на Эву, всматриваясь в красивые черты, а после все понимает. Долго смотрит на нее, впервые странное волнение ощущает от того, что в будущем ждет. Желание скорее обнять Эву, заглянуть в ее глаза покалывает на кончиках пальцев притупляет остальные чувства — и что опасно будет, и тяжело, и неизвестность руки свои мерзкие тянет. Девушка все еще спит, позволяет лунному свету пряди её каштановые гладить, далеко она от Амена, хотя как никогда близко, и злобу эпистат чувствует, что вознамерилась не рядом с ним быть. Нет сильнее чувства, чем его желание заглянуть в её янтарные глаза, дыхание шумное услышать, увидеть, как жизнь в ней плещет, как она ей радуется. — Не оставляешь мне выбора, Неферут. Сделаю, как должно. Время, выделенное на слабость, заканчивается — возвращается Верховный эпистат. Коснувшись перед уходом её волос, проводит по ним трепетно, а затем покидает хижину — горят глаза охотника. Отдает приказ Тизиана найти, задание даст ему.***
Реймсс в сопровождении Тизиана и Ёрана заходит в покои. Парень оглядывается украдкой, стараясь спокойнее выглядеть, смущается отчего-то, видя Эву в постели эпистата, взгляд уводит. Боязно, неизвестность тревожиться заставляет. Солдаты покои покидают, один на один с именитым убийцей черномагов остается. — Господин эпистат? — стараясь говорить спокойно. Амен поворачивается к нему лицом, стоял до этого у стола, перебирая свитки, и Реймсс бездны в глазах напротив пугается. Эпистат молчит долго, челюсти до скрежета сжимает, борьбу внутреннюю ведет, юноша таким своего господина никогда не видел. Он замечает, как Амен на Эву вдруг смотрит — на её лице игра теней от свеч свой монолог ведет. Реймссу не нравится то, как потяжелел его взгляд, как некое решение принято было, возможно, судьбоносное, а он задействован в этом будет. — Впусти меня в ее сознание, — разрезает тишину суровый голос. Парень стоит сначала, никак не реагируя, а затем хмурится растерянно, явно понимая, о чем речь, и лишь сильнее тушуется под натиском суровых глаз, который все сильнее мрачнеет. Амен смотрит серьезно, в словах ни намека на шутку или проверку, Реймсс дар речи теряет. Взглядом безумным по комнате бегает, пытается придумать, что ответить, пока разум истошно об опасности кричит. — Что сделать?.. — Сделай так, чтобы я попал в ее сон. — С-сон?.. О чем вы… Вместо ответа Амен лишь устало, но злобно ухмыляется. Он молча достает хопеш и кладет на край стола, не уводит взгляда. Кровь отливает от лица юноши. — Быстрее думай, — вкрадчиво. — Не испытывай судьбу. — Г-господин… — Делай, что должно, шезму, — сквозь зубы. Реймсс понимает, что бороться бессмысленно, все более чем понятно. Уже и мысленно ничего не спрашивает, ни как узнал, ни откуда в голову взбрела настолько безумная мысль — лишь судорожно соображать начинает. Ему, еще неопытному настолько черномагу, нужно впустить обычного человека со своей помощью в чужой сон… да как возможно подобное? Он вспоминает, как Реммао рассказывал им про подобные задания. Они настолько опасны и щепетильны, что вряд ли даже старший, опытный черномаг возьмется за подобное задание — велика вероятность просто сойти с ума. — Время, — вырывает из мыслей. — Господин, позвольте мне одному проникнуть в её сон. Я сделаю, что попросите… — Раз ты бесполезен, смысла оставлять тебя в живых нет, — резко хватает хопеш. Реймсс в страхе делает несколько шагов назад, смотрит тревожно, выставив руки вперед. Амен стоит на месте, глаз с парнишки не спускает, пока тот явно о чем-то думает, спешно пытаясь принять решение. Реймсс буквально выдавливает из себя спокойствие, выдыхает и поднимает глаза. — Господин, это… это очень сложно… Практически невозможно. Вы можете потерять рассудок! Я могу потерять его. Не доберется никто до Эвы. Амен слегка поворачивает голову в сторону, на девушку смотрит, что спит безмятежно, и Реймсс поклясться может, что во взгляде эпистата промелькнула нежность, да такая, что лишь после откровенного признания наступает. Сжав руку в кулак, Амен возвращает внимание Реймссу — тот стоял спокойно, участь свою принимая, в глазах лишь загнанность. — Делай что должно. Реймсс, явно волнуясь, нервно потирает ладони, уставившись в одну точку, думает о чем-то, Амен не трогает. После, сам себе кивая, выдыхает и говорит: — Тогда вам, — делает паузу. — Нужно… выпить ибоговую настойку. Нужно уснуть, а там уже… — Давай её мне. Реймсс рассказывает вошедшим солдатам, где её можно достать, прихватив с собой его накидку и пластину, а сам начинает готовиться. В хижине воцаряется тишина, пока Амен, стоя у окна, лишь на Эву смотрит. Приготовления завершены, Реймсс связывает один конец нити на запястье эпистата, второй — на своем. Так он сможет “провести” мужчину за собой в сон Эвы. В это время Амен выпивает настойку и готовится отключить сознание. — Во сне может происходить что угодно — будьте к этому готовы. Эве нельзя бояться и испытывать любые негативные эмоции, иначе сон будет нарушен. Я… — замолкает. — Говори, — пропали в голосе стальные нотки, пока веки тяжелеют. — Я должен буду думать… о вас. Реймсс смущается говорить прямо о том, что узнает то, чего не должен, что сердце Верховного эпистата как на ладони будет, но мужчина понимает все без слов и лишь коротко кивает, не проронив и слова. Амен обходит кровать и, тяжело опустившись на постель, ложится рядом с Эвой. Слегка ерзает, устраиваясь удобнее, чуть опускается, чтобы коснуться руки девушки, обхватить своей широкой ладонью, сжать порывисто, тепло передать ее холодной коже. Эпистат медленно прикрывает глаза и позволяет настойке дурманить, завлечь за собой в сон. Спустя некоторое время Реймсс, убедившись, что Верховный эпистат в отключке, шумно выдыхает, читает молитву одну за другой, лишь бы сохранился рассудок всех троих. Тизиан, не выдерживая, тихо заходит в покои и молча наблюдает — в глазах его растерянность и тревога. Черномаг касается макушки их обоих, обойдя кровать, присаживается сам так, чтобы лбом касаться голов Амена и Эвы, а после начинает погружаться в сон… “Как получилось так, что именитый убийца черномагов полюбил одну из них? Жестока ли судьба, послав им столь трудное испытание? Шезму нашла пристанище души в объятиях охотника, а суровый воин — покой на коленях своего врага…” …библиотека Амона-Ра встречает его ярким закатным солнцем, рисующим причудливые узоры за столом, где сидела Эва. Она, удерживая в руках перо, которое уже запачкало тонкие изящные пальцы, смотрела вдаль, подперев подбородок рукой. Воспоминание, в котором он оказался, спокойное, безмятежное, играется сиреневыми красками на небе, плавно перетекающими в персиковый, и отсюда исходит тепло и приятное волнение. Эва поглощена мыслями. Не замечает даже присутствующего, задумавшись о чем-то своем, но сердце Амена выдает себя, сжимается, как если бы от боли, и эпистат понимает — о нем думает. Необычно ему было, странно, пытается привыкнуть, что, оказывается, и такое может быть. Она может сидеть напротив него, красивая, полная сил, мечтательная, улыбаться ярко, а наяву лежать покорно, пребывая в небытие, вся бледная, с только-только затянувшимися ранами… Слабину позволил себе дать на мгновение, любоваться ею. Родная. Девушка глубоко вздыхает и уже решает вернуться к письму, как, подняв взгляд на мужчину, крупно вздрагивает. Не присущая Эве растерянность и недоумение, полное какого-то искреннего признания, вмиг сменяется широкой улыбкой и вздохом, полным облегчения. Казалось, при виде этого сурового мужчины с плеч Эвы спал тяжкий груз, а потому солнце засветило еще ярче, послышался щебет птиц. Девушка подскакивает с места, совершенно не заботясь о кляксах на папирусе, и бежит к нему. — Амен! — улыбаясь, она обнимает его, сцепляя руки за его мощной спиной. — Как я скучала по тебе, Амен… — всхлипывая, прижимается к нему все сильнее. В его объятиях нашла покой. К нему прильнула трепетно — так, будто он ей самый родной, самый дорогой человек, и в этом сне нет у нее сомнений. Обнимает крепко, щекой прижимаясь к мощной груди, запахом его надышаться не может. Амен стоит, как изваяние, нечитаемым взглядом лишь куда-то вдаль смотрит, но набатом в ушах ему отдает собственное сердце, которое тепло и близость любимой чувствует. Моргает часто, не дышит вовсе, замер, не в силах пошевелить и пальцем, признавать, что все это действительно происходит, отказывается. — Мне было так плохо без тебя… — сквозь слезы. Жива, здорова, счастлива, любима… не его это Эва. Однако она сейчас к нему всем телом льнет, его теплом питается, плачет отчего-то, влагу кожей ощущает. Никогда такого наяву не было, о том даже мечтал не смел, до того камнем вымощены эти стены были, но она на куски его душу разрывает, от нее лохмотья оставляя, ведь он не в силах не обнять в ответ, не прижать крепче любимую, по которой безмерно скучал, без которой себя мертвым ощущал, все эти дни без нее в адском пламени сгорая. — Скучала по тебе так, Амен, — с улыбкой говорит, в глазах слезы; смотрит на него доверительно, ласково. — Где ты был так долго?.. — хмурится. Нечего ему ответить — слова застыли в горле комом. Смотрит, не моргая, без привычной суровости и власти, все рта раскрыть не может. Хочется прямо сейчас, за руку схватив, вытащить её из этого сна, закончить кошмар для них двоих, да только нить красная на запястье, у которой все конца нет, ему о задании напоминает. — А ты скучал по мне? — ласково, аккуратно. — Очень, — даже не задумываясь. Амен мягко отстраняет от себя девушку, проводит рукой по ее волосам, убирая непослушную прядку за ушко. Эва в ответ улыбается. Она мягко перехватывает его ладонь, опуская к щеке, и прижимается сама, подставляясь под ласку, словно кошка. Однако взгляд цепляет эту нить, она смотрит с недоумением, подносит запястье на уровень глаз, хмурится сильно. — Что это? — растерянно. — Красная нить, что привела меня к тебе. — Зачем она? — искренне не понимая. — Только так смог до тебя добраться. Не хочешь ведь просыпаться. — Просыпаться?.. — с опаской. — О чем ты? — Кто сделал тебе больно, Эва? — спрашивает трепетно. Девушка замирает, а сон вдруг лишился звуков. Охотник мгновенно ситуацию оценивает, то, что времени остается мало, понимает. Амен берет её лицо в свои широкие ладони, приподнимает, заставляя смотреть на себя, и спрашивает: — Эва… кто причинил тебе боль? А девушка так и замерла, лишенная дара речи, не в силах взглянуть на эпистата. Сердце истошно бьется в тревоге и неверии, ведь Амен так разговаривать не должен, это всего лишь сон, это её воображение. “Наверное, даже здесь рассудка лишилась…” — думает, эта мысль ей смелости придает, она взгляд на него переводит. Дернулись губы в кривой улыбке, старается в руках себя держать, ответ в глазах напротив найти желая. Смотрит, не понимая, оттого молчит упрямо, все боится следующего его слова. Амен видит все, сам в смятении от происходящего, но воля его непреклоннее, он не поддастся слабости. — Непокорная. Не думай хотя бы здесь мне противостоять, — звучит строго, но с нежностью неосознанно мягкие щеки поглаживает. — Назови мне имя. Эва, кажется, сходит с ума. Определенно, ведь настоящий Амен не касался бы её так, не смотрел бы с болью и трепетной нежностью, не был бы во сне черномага. Но отчего речи такие суровые, действительные, такие… живые? Её Амен не стал бы так говорить, правду зная… — Какое имя… Амен? — со страхом, вкрадчиво. — Того, кто посмел покуситься на твою жизнь, — стальным голосом. Эва, ахнув, шаг назад делает, смотрит, не моргая, понимая, кто перед ней стоит. Озирается по сторонам вдруг запуганно, и природа вместе с ней мрачнеет — тучи сгустились, бушующую стихию предвещая; завыл страшно ветер, обдавая вдруг холодом, а весь сон беспокойным, напряженным стал. — Амен, — в себя приходит, толкает резко в грудь. — Ты не должен здесь быть… уходи… — толкает его настойчиво, гневливо. — Уходи! — рычит. Заводится еще сильнее, ведь мужчина и на миллиметр не сдвигается, тяжелеет его взгляд, а нутро охотника к бою готовится. Эва за нить дергает, чтобы тот безумец, что привел его в этот сон, немедленно прекратил это представление, ведь скоро она не сможет себя контролировать, и сон влиянию страха поддастся, правда вся вскроется. Не успевает. — Эва… — тянет к ней руки, желая перехватить тонкие запястья. Короткий миг — и девушка резко отшатывается с громким криком, вся сжимаясь, заставляя Амена сильно растеряться, а после, запнувшись о полы шелкового платья, падает на пол, и все тело покрывается яркими порезами, кровь течет, гематомы расцветают, а сама Эва руками себя закрывает от него. — Нет! Не подходи! Не убивай! — бьется в истерике, пытаясь отползти. — Эва?.. — дрогнувший голос теряется в оглушительном раскате грома. — Нет, нет, нет! Нет, прошу, не надо! На девушке быстро не остается ни единого живого участка, она падает всем телом, бьется больно головой, глазами, полными слез, на дверь смотрит. Мужчина уже шаг вперед делает, лишь бы Эву собой закрыть, на себя удар взять от невидимого врага, как нить вдруг натягивается, не дает с места сдвинуться. Он дергает рукой, злится, наблюдает беспомощно за тем, как его любимой плохо, впервые подобное отчаяние испытывает. — Амен… Амен… — трясущуюся руку поднимает, тянет в сторону. Охотник резко голову поворачивает и видит, как дверь, на которую указывает Эва, черной дымкой покрыта, от нее холод мертвенный исходит, а рядом стоит меджаи — в их руках окровавленные хопеши, а сами они ухмыляются все безумнее, слыша плач изуродованной девушки. Амен, не медля ни секунды, в два шага оказывается рядом с дверью. С грохотом раскрывая ее, он видит, как все воины, кроме одного, вдруг исчезли, и тот вдруг бежит прочь изо всех сил. Ловкий, сильный, выносливый — бесконечной казалась погоня, да только Верховный эпистат не ощущает ничего, кроме жажды крови, и нет на его пути преград, хотя что-то извне старательно пыталась сбить его с дороги, нет усталости. Амен нагоняет мужчину, валит его на землю, скручивая руки, и, пока тот старательно пытается вырваться из железной хватки, говорит грозно: — Кто послал тебя? — рычит. Междай знаком эпистату — даже слишком, и он понимает это не сразу. Амен звереет, причиняя сильнейшую боль, ведь в таком случае вся картина сложилась перед глазами, видит в лице солдата того, кому меджай служит, и от одной мысли кипит кровь. Парень вдруг затихает, вызывая тем самым недоумение эпистата, а после смеется. Тихо так, стараясь быть бесшумным, а после смех становится все громче и громче, а губы растягиваются в его ухмылке — наглой, победной, довольной. Он, сильно ударив Амена затылком по носу, вырывается из захвата и моментально поднимается на ноги. Амен, не теряя самообладания, смотрит на себя — тот в ответ самодовольно усмехается. Эпистат облачен в свою охотничью форму, напряжен до предела, скалится хищно, как если бы в самом себе врага видел. — Предатель! — воинственно кричит он. Амен, зная своего врага слишком хорошо, наступает на него, ведь тот сделает то же самое — не терпит ни минуты промедления. Не видел боги схватки ожесточеннее, чем борьба Верховного эпистата с самим собой. Не уступая друг другу ни в силе, ни в напоре, они сцепились не на жизнь, а на смерть, и готовы были уничтожить. Погода становится все мрачнее, раскаты грома оглушают, пока молнии сияют в небе, и начинается сильный дождь. Из-за повисшего над землей мрака едва ли можно что-то разглядеть, но Амен с ним бороться продолжает, получая и отражая удары, отшатываясь, задыхаясь от боли, сплевывая кровь, — не встречал еще противника сильнее. Вечной могла бы быть схватка, но из ниоткуда Эва вдруг появляется — едва ногами перебирает, за живот держится, опираясь о колонну, плачет горько. Он скалится хищно, глаза кровью наливаются, увидел свою конечную цель, ведь Эва перед ними в образе шезму: в другой руке маска у нее. — Убью ее! — кричит, а гром лишь весть по земле разносит. Эпистат, чью душу обуревает злоба, не позволившая страху взять верх, выхватывает хопеш и одним точным движением вонзает клинок в живот. Амен ранит самого себя, он крутит рукоятью, всаживая хопеш все глубже и глубже, заставляя мужчину рычать от боли… …Тизиан видит, как тело эпистата обагряется кровью ниже груди, пятно все дальше и дальше расползается, да только он лежит, не шелохнется, все еще во сне пребывает. Друг порывается немедленно разбудить Реймсса, чтобы тот сделал что-нибудь, остановить кровь, прервать это всё, да только вовремя останавливается, вспоминая, что сейчас происходит… …Верховный эпистат падает на колени, пав от руки самого себя, хлынула кровь изо рта, будто рывками, и он, валяясь в своих ногах, не прекращает гадко улыбаться. — Шезму сдохнет, — выплевывает всю злобу. — А предатели вслед за ними. Громкий удар пронзает тишину улицы, Амен резко оборачивается на звук и видит, как Эва падает на колени, сжимаясь, будто вмиг сил лишилась. Она хватается за голову, вжимает плечи, “нет, нет, нет…” жалостливо шепчет, а после его смех от стен отталкивается, ведь и рука Амена замахивается, удерживая хопеш, он хочет убить Эву его руками. Девушка горько плачет, но не звука больше не издает, на палача своего и не смотрит, взгляд в сторону уводит, так и сидит на коленях покоренная, жалкая, но любимому ведь ничего не скажешь. Он смеется, кровью истекая, ведь Амен убьет проклятого черномага. Готова участь принять. Амен не медлит. Такая злоба обуревает Верховного эпистата от мысли, что Эва добровольно свою судьбу приняла, на путь вступила, зная, что от руки прославленного охотника погибнуть может, что и не сопротивляется. Безумная жестокость просыпается в нем от мысли, что Верховный эпистат убить её сможет. Амен сделать этого не посмеет. А потому самому себе клинок вонзает, но в этот раз в самое сердце, не скупится на силу, нет пути назад. Верховный эпистат погибает, испустив последний вздох, и красные, налитые кровью глаза закрываются. То было главным испытанием для Верховного эпистата, и он справился с ним. Медленно, словно крадучись, сквозь свинцовые тучи просачиваются лучи яркого солнца. Эва, опуская руки от лица, со страхом, искренним испугом поглядывает на мертвое тело, словно не верит, что тот действительно погиб. Не верит, что Амен смог убить самого себя из-за Эвы. Глазами, полного безумия, неверия, она переводит взгляд на Амена, который вошел в её сон, который защитил от врага, от самого себя. Он, охотник на черномагов, воспользовался их силой, чтобы помочь Эве. Все еще не веря, не понимая всего происходящего, потерянный взгляд на землю опускает. Его образ развеивается по ветру, и под охотничьей одеждой оказывается первый советник фараона — тот самый, кто зависть черную испытывал к Амену, устранить мечтал. Сколько помнит Амен годы службы, советник всегда подставить пытался, выставить эпистата в плохом свете, да только фараон непреклонен был в доверии любимому солдату, не смогли сомнения одолеть, и то очерняло кровь старому человеку. Эпистат хмурится, словно потерял связь с действительностью, и пронзительно на Эву смотрит. — Его… его меджаи за тобой шли… — тихо говорит, рвано, дрожит сама. — Убить подло хотели… Я… добежать до тебя… не успела… Увидели… — конец фразы тонет в бесшумном плаче. Сон постепенно начинается распадаться. Амен голову к небу поднимает, видит, как тускнеет солнце; все свои очертания теряет, пылают дома. Амен узнал всю правду, защитил Эву, сохранив её покой, больше ему делать нечего. — Возвращайся, Эва, — говорит он, понимая, что через мгновения вернётся в реальность. — Отныне всегда подле меня будешь. Не отпущу. Неловкая, но полная облегчения улыбка расцветает на пухлых губах, и она сквозь слезы молча ему кивает. Амен, кивнув в ответ, покидает её сон.***
Эва медленно раскрывает глаза, делая глубокий вдох. Еще потерянный, неясный взгляд цепляется за тонкую полоску света на потолке, и она, тяжело сглотнув, насыщает легкие кислородом, морщится, чувствуя, как тянут и ноют мышцы. Не решается никак голову в его сторону повернуть, пусть и практически сразу почувствовала чужое присутствие. С мыслями собирается, наблюдая, как солнечный свет становится все ярче, все смелее комнату озаряет — волнение укалывает ослабленное сердце, понимая, в чьих покоях находится. Спустя время, неосознанно выдохнув громко, Эва поворачивает голову туда, где сидел Амен. Мужчина никак себя не выдавал, как если бы его и не было здесь, сидел, грузом придавленный, опущена голова была, пустым взглядом смотрел на свои окровавленные руки, что безвольно свесил с колен, упираясь локтями. На кончиках пальцев покалывает желание коснуться его лица, убрать эти непокорные пряди, что закрывают вид на красивый профиль, ощутить его тепло. Не замечает даже, как крупные слезы по щекам катятся, теряясь в изгибе шеи, при виде любимого человека, родного, важного. Нужного. Эва, превозмогая себя, с трудом присаживается на постели, а затем, медленно, отстраненно, еще не до конца придя в себя, подползает к Амену и обнимает его со спины. Обвивает руками торс, прижимаясь щекой к лопаткам. Жар его кожи мгновенно ей передается, подпитывается им, не насыщается. Поглаживает неосознанно пальцами, щекой трется, не в силах слезы остановить. То, насколько сильно она по нему скучала, наверное, сейчас только понимает, и не выдерживает обессиленное сердце чувств — щемит болезненно, сдается тому пониманию, что отныне в каждом его биении. Долго они так сидят: Эва боится шелохнуться, задается вопросом, а может ли быть так, что это все еще сон, и Амен вот-вот исчезнет, покинет её? Неосознанно тогда сильнее обнимала, глубже запах родной вдыхала, как вновь и вновь в глазах щиплет, чувствовала. Пальцами нащупывает рану, бинтами обмотанную, и слезами давится. — Он готовил мятеж в столице, — говорит, накрывая своей ладонью ее. — Фараон не верил. А он раненым оказался. — Его кровь? — глухо спрашивает. Три дня прошло с того момента — Амен, едва в реальность вернувшись, собрал отряд, отправился в столицу. Казнил собственноручно проклятого советника, успел подавить мятеж, лишь пару часов назад прибыл обратно в поселение. Он сильно устал, вымотан, не ел практически, не спал, но в первую очередь к Эве пришел, рядом с ней оказаться все эти минуты мечтал. Только сейчас понимает, в каком виде пред ней предстал, — весь в чужой-своей крови, грязи и поте, да только Эва не замечает всего этого. — Его. Выдыхает облегченно Эва. — Реймсс? — осторожно. — Живой, но без сознания. За ним смотрят, — устало. — Хорошо… — умолкает. Амен мягко отстраняется, и Эва напрягается всем телом. Однако сомнения ее напрасны — мужчина, чуть повернувшись корпусом, бережно обхватывает ее запястье и тянет на себя. Девушка подается вперед, и он садит ее на свои колени. С трудом держится, лишь бы не прижать сильней ее в порыве чувств, помнит, что слаба еще. Обнимает, обвивая талию, утыкается носом в ее шею, гладит по волосам, вдыхает родной запах. Эва прячет лицо на его плече, затылок прохладной ладонью накрывает, снова плачет. Амен успокаивающе ее по спине гладит, целует нежно щеку, на которой проступил здоровый румянец, неосознанно крепче обнимает; Эва сама будто вжать его в себя пытается, чтобы отныне и миллиметра между ними не было. Искренни друг перед другом, не скрывают больше, что чувствуют, — ни к чему это отныне. Всю невыраженную любовь обрушили, не верят до сих пор. — Не плачь, — шепчет ласково, целуя в волосы. — Не отвернешься ведь? — несмело, всхлипывая. — Не смогу. — Хорошо… — глухо, едва различимо. Прячутся в объятиях друг друга, покуда сердце бьется в унисон. Даже полуденное солнце, увидев то, чего не должно было, вдруг за тучи прячется, позволяет им за этой поволокой очередное признание услышать. Она не знает, что дальше будет… и будет ли вообще оно. Не представляет, как эпистату грозному ее тайну сохранить, а ей с ним под одним крылом быть. Но раз девушка смогла пожертвовать жизнью, чтобы свою убийцу от смерти спасти, а эпистат — поступиться принципами, пересечь черту, чтобы до нее добраться, значит, это все пустое… Нет отныне времени на побег от самих себя. Крепко связаны теперь этих два сердца. Рассеялись свинцовые тучи. Над Нилом вновь засияло солнце.