Ю́декс

— Эй, эй, э-э-эй! — новенький еще не знает, что Ризли спит сидя и с открытыми глазами, а потому пытается привлечь его внимание щелчками и думает, что стоило бы показать заключенного кое-каким врачам, да поздняк уже метаться. — Ты живой, да? Нет? — Не дождетесь, — Ризли отмирает, словно восковое изваяние, сначала клонит голову, моргает, концентрируя взгляд на стене напротив, а после расслабленно потягивается — шея затекает, но мнимое чувство безопасности заглушает ломоту каждый раз, как в первый. — Ты мне тут… — а что тут? Стажёрчик не знает, как продолжить фразу, после того, как Ризли встаёт с кровати и возвышается над ним огромной глыбой льда. Глаза его наполнены презрением, кулаки сжаты настолько, что вены дождевыми червями выползают на запястьях, а мускулы, напряженные большую часть суток, давят внушительностью. Тюремные татуировки, прикрытые далеко не оранжевой робой, внушают то ли уважение, то ли желание задать соответствующие вопросы. — Сегодня восьмое? — Ризли сверяется с календарём на стене, который он выкупил у торчка с третьего этажа за парочку сигарет, которые, в свою очередь, выкрал у инвалида из двадцать третьей камеры, пока тот орал в медблоке из-за очередного приступа фантомной боли в несуществующей ноге. — Да, сегодня ты... вы… ты выходишь, вот соответствующие документы, — стажёрчик с нервной дрожью в руках протягивает Ризли бумаги в файлике, тот выхватывает их с рвением пса, впервые увидевшего знатный кусок мяса. — С порядком проведения тебя ознакомит офицер по ту сторону, я провожу, — бедный сглатывает, когда Ризли резко харкает в сторону и шмыгает носом. — Бе-бери вещи, если нужны, и пойдём. — Ага, — бросает и садится на корточки, чтобы покопаться в тумбочке. Из важного там сигареты, о которых грезит организм, и заляпанная чужой кровью книга, в которой страницы склеены и есть вырез для заточки. Самодельное оружие-то спрятано в кармане на рукаве, который Ризли сам пришил, а вот шедевр Кена Кизи важен как напоминание о том, что люди не желают добра. — Всё? — спрашивает стажёрчик и тут же жалеет, потому что подобного презрения в свой адрес ещё не видел. — Поссать дай, — грубо бросает Ризли и без церемоний справляет нужду в толчок, к которому всё же прикипел, как к родному. Он не стесняется посторонних глаз — его отучили от подобного ещё в первые месяцы, пока был сосед по камере, пока не перевели в одиночку за некие эксцессы. Противно звенит подобие сигналки, когда замок открывается, странно, что Ризли не проснулся от этого звука. Они выходят в коридор с кучей подобных этой дверей — одиночные камеры в основном для смертников — осматриваются оба, словно впервые видят это помещение: зелёные стены, обшарпанный потолок и заляпанная плитка на полу, гипнотизирующая своими узорами. — Но сначала нужно зайти к… — стажёрчик снова оглядывается. На другом конце коридора уборщица медитативно моет один и тот же квадрат, размазывая грязь. — Ты понял, наверное, — довольно многозначительно, но Ризли не нуждается в объяснениях. Только один человек здесь может рассчитывать, что его пожелания будут учтены — ему не откажет даже начальчик грёбанной тюрьмы, и это вызывает уважение, а ещё негодование, ведь, справедливости ради, подобное поощрять не стоит. Они минуют несколько мигающих ламп, затем пост охраны, откуда доносится раскатистый смех офицера, что в очередной раз своими шуллерскими приемами обыгрывает коллег и гребёт себе их зарплаты. Стажёрчик проскакивает мимо поста пулей, Ризли же заглядывает внутрь, диву даётся, ведь на нём даже наручников нет, что устав точно нарушает, но всем вокруг по барабану — выпускают, а значит херню творить не станет, если обратно в ту же камеру не хочет. Они подбираются ближе к концу коридора — Ризли бросает взгляд на двери, за которыми его ждёт офицер, что смотрит на время, отсчитывая секунды до обеденного перерыва — прожорливый свин, у которого пузо валится из-под рубашки. Но сейчас он не вызывает отвращение, наоборот, хочется уже встретиться, поздороваться, даже если его сальные комментарии выводят из себя. Минуют плакат, закрепленный на стене скотчем и клеем-моментом, на котором красными буквами выведен совет «Не вздумай нарушать закон» — лозунг пробирает до костей, сразу всё встаёт на свои места, и паршивая улыбка не лезет на губы, потому что осознание застаёт врасплох — отбитые, осужденные на пожизненное серийники же, живущие в этом блоке, с радостью будут следовать сказанному, им же есть что терять. Тем не менее, в этом дерьмовом месте только этот плакат помогает хотя бы задуматься об исправлении тем, кто ещё может побывать за пределами бетонных стен, скованных железной проволокой, подключенной к электричеству — всё остальное же учит быть жёстче, агрессивнее и осторожнее. Тормозят они перед очередной дверью, причём не сговариваясь, одновременно шумно вдыхают, выдыхают и переглядываются — у этой камеры есть некоторые особенности, например, двойные замки для безопасности и решетка вторым слоем, открытие которой знаменуется самым мерзким звуком на свете. Пока стажёрчик возится с ключами, Ризли бросает взгляд в самый конец. Там его уже поджидает облегчение, нормальная одежда, деньги на проезд, квартира, перепавшая в наследство от все-таки спившегося папаши. Там жизнь, такая, что многие позавидуют — в ней нет страха, что тебя в любой момент прирежут заточной, задушат полотенцем или просто выдавят глаза, чтобы поржать над мучениями, ведь веселее такого зрелища уже ничего не будет. Там жизнь, о которой пишут книжки, о которой постят в соцсетях; жизнь, от которой пахнет выхлопными газами и сигаретами; жизнь, в которой есть всё: телефоны, библиотеки, магазины и рестораны, работа, на которую, возможно, захочется приходить, люди, которые улыбнутся, потому что у них всё хорошо, и Ризли бы обязательно улыбнулся в ответ, если бы под коркой не зудело чувство потери. В мире именно за той дверью действительно будет всё — возможности и удовольствия, спокойствие и умиротворение — но там не будет одной детали, шестеренки, без которой сложно функционировать, механизма, к которому Ризли слишком привык. Там не будет Юдекса. Решётку стажёрчик еле-еле открывает специальным ключом, единственным на весь блок. А по ту сторону уже ждёт человек, чьи длинные волосы белее снега, который Ризли так любил пробовать на вкус, будучи ещё беззаботным ребёнком с синяками по всему телу. Эти пряди стоят целое состояние, и обрезать их не решится никто и никогда, потому что жизнь дорога, потому что стать ужином отнюдь не мечта, а больше проклятие. — У вас есть три минуты, — стажёрчик обращается к смертнику, осужденному на три пожизненных, слегка кланяется ему и отходит в сторону, пропуская Ризли внутрь с учтивостью швейцара, а когда тот, задержав дыхание, проходит вперёд, закрывает за ним всё и сразу, слишком ловко, до безобразия быстро. — Иди сюда, — этот человек умеет говорить разными голосами. Он вежлив, чуток и безмятежен, сдержан, тактичен и обаятелен. От него пахнет библиотечной пылью и веет смертью, в глазах расцветают похоронные венки, а невесомая полуулыбка на губах сравнима лишь с той, с которой в добрый путь провожает священник рабов своих. Ризли молчит, закусив губу, не роняет даже вздохи, потому что «невысказанное слово — цветок», что Юдекс извечно повторяет, восторгаясь его способностью держать язык за зубами даже в самых нестандартных ситуациях. Паучьи руки с длинными пальцами, созданными для фортепиано, ложатся на пояс и обвивают его верностью. Они явно встретились, чтобы проститься, но не прощаются грубым рукопожатием, а предаются нежной скованности. Тишина в камере давит на загривок бетонным грузом, который не сдвинут с места даже атланты, который не поднимет сам бог — всё в точности как в тот день, когда Ризли впервые встретил этого человека по имени Нёвиллёт, чьё присутствие, отраженное в зеркальных поверхностях, заставляет коленки неметь, а стопы врастать в пол. Его прозвали Юдексом ещё в вольной жизни, а самые смелые заключенные шутливо крысили за спиной и шептались между собой на общих прогулках, обращаясь к его вымышленному образу «Ваша честь», ведь каждая сошка в стенах исправительного учреждения прознала новость, просочившуюся в самые гадкие подпольные катакомбы страны — представитель верховного суда, самый важный человек в мире правосудия, воплощающий собой саму суть законодательства, осуждён за серийные убийства по меньшей мере тридцати восьми человек. Рядом с ним невозможно дышать полной грудью — каждый сантиметр кожи пропитывается животным страхом, каждая клеточка мозга контролирует чужие движения с тем же трепетом, что и свои собственные. Ризли стоит смирно и чувствует, как крепкие руки пробираются вверх по его спине вместе с мурашками, слегка разминая мышцы над лопатками, как в тот раз, когда Нёвиллет умудрился подойти к нему со спины и сделать расслабляющий массаж, потому что нельзя же быть таким зажатым, это плохо отразится на здоровье в будущем. Пальцы поднимаются выше и берут в капкан щёки. Ризли всё ещё кусает губы, смотрит ровно в глаза Нёвиллета, а тот мягко очерчивает контур его скул, как в тот день, когда они делились цитатами из любимых произведений классической литературы и цитировали французские шедевры кинематографа. Юдекс наклоняется к чужому уху, обжигает и щекочет его дыханием, отчего Ризли невольно краснеет, как тогда в темноте его камеры, в которую невесть кто впустил Нёвиллета и запер их вместе на всю ночь. Слова, ускользающие из тонких губ, становятся самым вдохновляющим комплиментом, будят в груди стремление к жизни, пробуждают основной инстинкт, желание вырваться из тюремной камеры и вдохнуть полной грудью сначала свежего воздуха, а затем никотина, да побольше. Слова, что вынуждают безмолвно кивнуть, уткнуться лбом в крепкое плечо и закрыть глаза, позволив Юдексу прикусить мочку настолько, что даже стиснутые зубы не помогают перенести боль. Бесполезная часть горячей плоти скрывается внутри чужого рта. Рана освежает бледную кожу каплями крови, что скатывается по шее к ключицам: — Если я увижу тебя снова, я тебя съем… Ризли не может сдержаться и обхватывает руками чужие плечи, поднимает голову, позволяя Нёвиллету рассмотреть застывшие в глазах слёзы, и чувствует вкус собственной крови на губах, на языке, сжимает Юдекса крепче в объятиях слишком неосторожных, но тот отвечает сдавленной страстью, протыкая кожу чужих щёк острыми когтями. После он зарывается в чёрные волосы пальцами и тянет назад, лишь бы дать себе возможность пройтись языком по свежим ранам и снова облизать шею, снова узнать запах людской крови и запечатлеть его в памяти на всю оставшуюся жизнь. Он отстраняется, чтобы насладиться взъерошенностью чужого рассудка и заключает чёрствое сердце Ризли в клетку собственных ожиданий, а тот рвётся навстречу, снова впиваясь в желанные губы болезненным поцелуем, и отбирает у Юдекса вкус крови. Пульс снова запускает раздражающий звук открывающихся дверей. Стажёрчик весь вытягивается по струнке, когда ловит на себе взгляд Нёвиллета, недовольного его появлением. Ризли позволяет себе неосторожность и оборачивается, забывшись на долю секунды, а когда возвращает свою концентрацию обратно, Юдекс уже сидит на одном колене. Он с нежностью тайного воздыхателя заключает в своих пальцах чужую ладонь и оставляет разгоряченный кровавый след на тыльной стороне. — До встречи на том свете, mon cheri, — прощается он с тоской в голосе, с ней же в глазах, с ней же в резкой отстраненности, холодности. И Ризли готов броситься вперёд и обнять со спины, ведь эти чувства стали ему воздухом, пуховым одеялом. Страх лишиться жизни, сопряженный с ощущением нежности и возбуждённости, сделали его тем, кто он теперь, пробрались под кожу и заменили дерму, окутали лёгкие и перестроили центр удовольствий, приучив, словно пса, только к такому прянику, когда кнутом является только жизнь без этого. Ризли молчит, ведь невысказанное слово — цветок, он читает это в последнем взгляде Нёвиллета перед тем, как дверь захлопывается, а стажёрчик наконец выдыхает, слегка сгибаясь и упираясь руками в колени. Те заветные двери в конце коридора, ведущие к свободе, со скрипом открываются. — Долго ещё любовнички фигнёй страдать будут? — орёт прожорливый офицер, которому похоже жить осталось недолго — сахарный диабет сожрёт его сердце с тем же энтузиазмом, с которым он поглощает пончик, так и не дождавшись обеденного перерыва. Его пальцы, третий подбородок и форменная рубашка испачканы в сахарной пудре, а у Ризли в глазах стынет мысль, которая обеспечит ему дорогу на тот свет, позволит стать ужином, ведь это отнюдь не его проклятие, а больше мечта.