paradise is nowhere

Палатка стоит тихо и невзрачно на самом краю поля боя, скрытая от посторонних глаз поворотом тропинки и небольшой рощицей естественных или искусственных деревьев. За ней — поле боя, теперь очищенное от тел и от большей части обломков, а перед ней — остальной лагерь, слишком тихий в своем противоречивом горе. Они выиграли, они добились успеха, но на войне не бывает победителей как таковых. Только выжившие, которых всегда не хватает. Какаши поднимается по истоптанной дорожке — голой земле, где когда-то росла густая трава. Он не торопится, блуждает в еще дымном послеполуденном свете. У него есть цель, он не просто прогуливается, но в какой-то момент цель перестала иметь значение. Много лет прошло с тех пор или, может быть, всего лишь мгновение — он не может заставить себя вспомнить. Не позволит себе, потому что каким-то образом за время, прошедшее с той последней битвы, все, что он знал, перевернулось с ног на голову. Полог палатки опущен, изнутри не доносится ни звука. Какаши стоит посреди дымного воздуха на твердом грунте и смотрит на нее бесконечное мгновение. Он все еще в добрых десяти ярдах от нее, может повернуть назад и уйти, притворившись, что он просто прогуливается, но эта мысль отдается у него в горле привкусом трусости, и, несмотря на все свои многочисленные недостатки, Какаши никогда не был трусом. Даже когда это, возможно, пошло бы ему на пользу. Три шага вперед, и он думает о раздражении и гневе, и зачем ему становиться шиноби почему ему вообще позволят стать шиноби почему он не может уже понять что он бесполезный идиот и умереть. Пять шагов, и он вспоминает ссору в тенистом лесу, ярость, страх, отчаяние и мусор мусор мусор нельзя нарушить правила нет ничего другого почему он не может понять. Шесть, и он уже слишком близко, чтобы идти назад, даже если бы захотел, мысли — месиво из камня, крови, слез, улыбок и нет нет нет нет я не хотел этого я изменился я изменился почему от этого не лучше не умирай не улыбайся мне как ты можешь вот так просто сдаться. Восемь шагов, и теперь он болезненно близко, мысли о холодном камне и еще более холодном дожде, миссии под полной луной и ничтожество ничтожество она убила себя я убил ее но что такое еще одно нарушенное обещание разве ты не понимаешь что мы бесполезны теперь когда тебя нет даже если раньше ты был самым бесполезным из нас. Девять шагов, и он поднимает полог. Маска с тобой это всегда маска черт бы тебя побрал ты был всем и ничем и я просто я просто если ты был ложью если ты был злом то кем это делает меня теперь когда я построил всю свою жизнь вокруг тебя бесполезный ублюдок. Он заходит внутрь, и мыслей больше не остается. Маленькая койка и табурет поменьше, сбоку — ведро с грязной водой, и больше ничего. Обито сидит на табурете, опустив плечи и зажав свои непохожие руки между коленями. Он все еще одет в свою рваную боевую одежду, хотя битва закончилась больше дня назад, а его шакуджо, забрызганный кровью и грязью, приставлен к углу. В ответ на вторжение он поднимает голову — Риннегана нет, остался только его Шаринган, — чтобы взглянуть на Какаши. Морщины усталости прорезали его лицо так же глубоко, как и шрамы. Мрачное выражение. Какаши никогда не видел его мрачным, никогда до того, как двадцать четыре часа назад эта маска не треснула и не упала так бесхитростно. Вполне справедливый вопрос, оправится ли он когда-нибудь от того, что увидел, как призрак, так давно и мучительно умерший, воскрес за то время, которое потребовалось осколку фарфора, чтобы упасть на землю. И теперь, вот так, этот призрак стал тенью, кошмарным фантомом, который, казалось бы, вернулся с единственной целью — ввергнуть Какаши в смятение. Тишина тянется как замерзшее стекло или колючая проволока, твердая, острая и холодная, но с легким оттенком болезненного жара. Она также хрупка, и тихое дыхание Какаши — это все, что нужно, чтобы сломать ее. «Ты все еще здесь», — говорит он, что очевидно, но сбивает с толку, учитывая то, что произошло. Что еще может произойти. Обито опускает взгляд на свои руки. Они не сжаты крепко в кулаки в защитном жесте, хотя Какаши действительно ожидает этого. Затем Обито улыбается — ужасно криво, насмешливо, безрадостно и совершенно самозабвенно. «Да», — соглашается он чуть громче, чем шепотом. Он поднимает руки, выставив запястья, словно для разделки мяса, и фыркает. «Недостаточно злодей, чтобы заковать в цепи, недостаточно герой, чтобы чествовать повсюду». Он пренебрежительно пожимает плечами и снова опускает руки, отводя взгляд. Какаши наблюдает за ним долгое мгновение, слыша слова, которые он не может, не будет, никогда не заставит себя произнести. Не то чтобы мне есть куда идти теперь, не так ли? И Какаши понимает это, возможно, лучше, чем кто-либо другой. Он понимает Обито так сильно, как сам бы того не хотел. Потому что они оба столкнулись с горем и трагедией, надели маску поверх маски, чтобы оттолкнуть все от себя. Какаши не может вспомнить, когда он в последний раз по-настоящему улыбался без намерения каким-либо образом использовать эту улыбку. Несмотря на то, что в детстве Обито всегда улыбался и смеялся, сейчас на его лице нет никаких признаков радости. Только следы стресса и усталости, старые раны и старые печали. Их вторые маски — ничто по сравнению с первыми. Снова тишина, поле битвы, где они, находясь по разные стороны, не то чтобы противостоят друг другу. В этот раз Обито нарушает ее. Он испускает долгий, тихий вздох и, оттолкнувшись от земли, плавно поднимается на ноги. Он стоит в трех футах от Какаши, это все расстояние, которое позволяет маленькая палатка, и смотрит на него единственным глазом, темным от угольно-черной усталой скорби. «Я ненавидел тебя», — говорит он простодушно, и Какаши будет отрицать, что эти слова отдались в его груди тупой пульсацией боли, потому что он всегда любил Обито. Любил его до такой степени, что переделал себя по его образу, переписал само свое существо ради мальчика, которого он так и не удосужился заметить, пока не стало слишком поздно. «Я ненавидел тебя», — повторяет Обито и, потянувшись, проводит покрытой шрамами рукой по своим густым непослушным волосам. «Так сильно, Какаши, и так долго. Вплоть до того дня, когда я перестал. Это… это мог бы быть целый мир для всех нас». Другая рука поднимается и присоединяется к первой, сжимая в кулаке непослушные пряди, так непохожие на обычно гладкие темные волосы клана Учиха, и Обито склоняет голову, его плечи еще не трясутся, но очень, очень близки к этому. «В какой-то момент это перестало быть твоей виной. Я не хотел, чтобы это было твоей виной. Поэтому я винил целый мир, все вокруг. Несмотря ни на что, я не хотел — я не хотел знать, что Рин убила себя, и что она использовала тебя для этого». Какаши задается вопросом, кто на самом деле виноват в этом. Конечно, не все так однозначно, но ведь в мире шиноби никогда ничего не бывает однозначно. Все они — оттенки серого. Когда-то Какаши думал, что уже привык к такому, но теперь он понимает, что это была ложь, которую он сам себе внушил. Серый, возможно, самый жестокий цвет из всех. «Я любил тебя», — возвращает он, потому что на самом деле ему больше ничего другого не остается, кроме как ответить. Ничего другого, когда они зашли так далеко, едва ли сдвинувшись хоть на шаг. «Я боготворил тебя таким, каким ты был». Обито криво улыбается в ответ, и они оба знают почему. Он никогда не был таким, каким казался, никогда не был таким прямолинейным, каким Какаши всегда его представлял — оттенки, тщательно скрытые под резкими вспышками белого, черного и оранжевого. Но почему-то Какаши подозревает, что он, Обито, не такой уж сложный, каким хочет казаться даже спустя столько лет. Чтобы понять, почему он здесь, требуется меньше времени, чем между ударами сердца, и еще меньше, чтобы сделать шаг вперед, сокращая расстояние между ними. Обито настороженно смотрит на него, Какаши на два дюйма выше, что немного раздражает, ведь он всегда был самым низким в их команде. Но Какаши просто поднимает руку, чтобы прикоснуться к покрытой шрамами щеке, проводит мозолистыми кончиками пальцев по грубым выступам кожи, а затем по изгибу пустой глазницы. «Ты сказал, что хочешь увидеть будущее этим глазом. Со мной», — говори он, и это не нормально, ни в малейшей степени, потому что Обито убил стольких людей и причинил боль еще большим, но должен наступить момент, когда они скажут стоп, достаточно. Достаточно крови пролилось за последние несколько дней, достаточно жизней оборвалось. Искупление — небольшая милость после окончательной смерти Мадары, которую легко можно позволить. «Ты все еще хочешь?» Обито закрывает глаза, он не отвечает на прикосновения, но так же и не отстраняется. «Я хотел увидеть рай», — говорит он устало и грустно, хотя это вовсе не ответ. Когда он снова смотрит на Какаши, его лицо выражает лишь смиренную надежду. Эта улыбка, когда она снова появляется, она становится еще более слабой и еще более иллюзорно искренней. «Наверное… это тот самый момент, когда я наконец-то должен повзрослеть, не так ли?» У Какаши нет ответа, нет возможности сказать что-то, хотя бы отдаленно достойное этой встречи, здесь, в унылой и тихой палатке на краю покинутого поля боя. Поэтому он наклоняется вперед и целует его, осторожно, нежно и мучительно сладко с привкусом застарелой горечи, и надеется, что этого будет достаточно. Надежда — это все, что у них остается в конце.