Полковнику никто не пишет

      Ящик был пуст.       Ранним утром, конечно же, почту не приносили, но спускаясь по лестнице от своей квартиры, Би Хан каждый раз по привычке кидал взгляд на жестяные почтовые ящики с номерками. Из некоторых торчали бока конвертов, из других — красные уголки судебных предписаний. Большая часть пустовала, и он не задерживался на лестничной площадке, выбирался во двор и, не сбавляя шага, через сырой от дождя сквер выходил к пустынному проезду.       По ту сторону стоял серый квартал «казармок» — похожих друг на друга, вытянутых, прижимающихся друг к другу боками домов. Обычно в таких селили солдатские семьи, но здесь «казармки» по большей части пустовали. Целый квартал стоял как за незримой чертой, тихий и бесцветный, и стелящийся от реки туман топил его в белёсой мути. Тёмные окна «казармок» привычно глядели сотнями стеклянных глаз в никуда, серый осенний свет делал их ещё мертвее — каждый раз, каждое утро, как одно.       Тихий город напоминал скелет выброшенного на берег кита, на чьих костях осталось ещё немного гниющего мяса. С каждый годом он будто усыхал всё больше, съёживался, пустел. Умирал. Пропитанный запахом соли, угольной пыли, щерящийся в небо трубами давно не работающих заводов, он казался одной огромной могилой, и любой мало-мальски здравомыслящий человек попытался бы отсюда уехать. Оставались те, кому некуда бежать, отчаянные, глупые, военные и сосланные.       Би Хан относился к двум последним категориям разом.       Он поднялся вверх по улице. Прохожих почти не было, час ранний, а сам квартал пустынный, даже в самый оживлённый день тут редкость встретить хотя бы пять человек. Впрочем, на перроне станции в устье улицы было людно. Разбившись на редкие группки, сонные люди ждали поезд. Среди них Би Хан заметил пару штабных лейтенантов в серых куртках. Лейтенанты тоже его заметили и только обменялись кивками в знак приветствия. За это Би Хан был им благодарен — ему совершенно не хотелось говорить сейчас, а по уставу пришлось бы.       Он остановился неподалёку и поднял взгляд на механическое табло — поезд прибудет через десять минут. Этого времени могло бы хватить, чтобы выкурить сигарету, но в этом мужчина себе отказал со всей стойкостью. Привычка пагубная, и он пытается её побороть — как и год назад, и два. Прилипшая к нему за всё время службы никотиновая зависимость, наверное, меньшая из зол, что ждали отосланного к чёрту на куличики офицера.       Он думал так каждый раз и каждый раз при этих мыслях чувствовал, как тянет карман полупустая пачка сигарет. От жажды ныли дёсны и сохло во рту, горло стягивало невидимой колючей проволокой, скребло что-то внутри, но спустя минуту отступало, оставляя под языком сухость.       «Я брошу», — думал Би Хан каждый раз и каждый же раз срывался.       Сонный серый город давил, душил, и Би Хану казалось, что он скорее сам повесится, чем его сведут в могилу сигареты. Служба здесь тосклива донельзя, и перевели его даже не в военную часть, а в штаб здешнего военного управления, которое отвечало за довольно небольшой округ. Странно, что звания не лишили, хотя могли бы. С другой стороны, и формальной причины не было. Он просто выполнял свой долг, как офицер. Не больше и не меньше.       Поезд прибыл раньше обещанного, редкая толпа втянулась в вагоны, люди в большинстве держались обособленно. В вагоне было холодно — поезд вышел на первый рейс и не успел прогреться как следует. Пахло мокрой резиной и щёлоковым дезинфектом, к вечеру запах ни на йоту не выветрится, а станет только невыносимее, обрастёт вонью дрянного пива, пота, перегара, гари дешёвых сигарет, которые курят на задних площадках, соря окурками. К этому Би Хан уже привык. Человек ко всему привыкает — было бы время.       Он занял место недалеко от входа, краем глаза отметив, что лейтенанты, примеченные им ранее, встали на противоположном конце вагона, тихо переговариваясь о чём-то своём. Би Хан понятия не имел, чем в штабе занимаются эти двое, они никогда не пересекались по делам службы, но для них, наверное, то было и к лучшему. Лишний раз встречаться с офицером-обвинителем — особенно с такой славой, какая была у Би Хана, — явно дурной знак. Не лишённый некоторой суеверности в силу профессии, военный человек предпочёл бы такого офицера обходить стороной. Здесь же, в увядающем городе, местные, ссыльные да неугодные были уже не такими пуганными. Большая часть — как было известно Би Хану — гражданскую войну, отгремевшую несколько лет назад, видели только с полос газет. Бедствие прокатилось по востоку страны, смяло несколько крупных городов, почти дошло до столицы. Война шла и шла кровавыми волнами, да у столицы захлебнулась сама в крови и грязи. Сюда она не дошла. Не было смысла хоть кому-то соваться на неприветливый западный берег, это всё равно что захватывать кладбище.       «На западной линии тихо», говорили в то время, и это было чем-то постоянным, как восход и заход солнца. Восток пылал кровью и порохом, запад безмолвствовал. На западной линии всегда было тихо, а за ней самой — мёртво.       Поезд тронулся после обхода контролёра. Сонная женщина с сухим лицом и в выцветающем форменном жакете даже не спросила служебный проездной, она видела его столько раз, что могла бы назвать его номер наизусть. Не трогала она и лейтенантов.       Серый массив, сливаясь в единую полосу, проносился в окне. Зазоры между высотками срастались с серым же осенним небом, и становились как один целый занавес цвета железа. Всё тонуло в серости: дома, небо, дороги, железные опоры моста, который тянулся через пролив, сам пролив — где-то там, вдали, терялась тонкая линия, в которой небо и море сходятся в одно. В сером тонул вагон, выцветающий жакет контролёра казался ещё бесцветнее. Люди, лейтенанты в их серых куртках. Всё смешивалось воедино, в один беспросветный серый, и Би Хану стало дурно.       Он опустил взгляд на свои руки, лежащие на коленях. Чёрные перчатки, чёрные рукава форменного пальто, тёмно-синяя нарукавная нашивка на правой руке — неприветливый знак военной юстиции — всё как всегда. Глазу стало немного легче и дурнота отступила, но не исчезла полностью. Уже которая осень здесь это тошнотворное время, тянущееся бесконечно долго. Порой Би Хану казалось, что он провёл тут не пять лет, а все десять — каждая проклятая осень тянулась как целый отдельный год. Но календарь не врал — прошло пятьдесят шесть месяцев с момента назначения. Ещё немного и будет круглая дата. Сколько ещё осталось? Он не знал и не позволял себе задуматься. В отставку уходить было рано, да и бессмысленно. Пережёванный и выпотрошенный гражданской войной, он остался не у дел и делал то, что умел — нёс службу дальше.       Нужная станция показалась через двадцать минут. Её приближение всегда можно было угадать по рисункам краской на бетонных стенах, которые обступали рельсовый путь, чтобы туда не пробрались бродяги или просто слишком смелые дураки. Как видно по количеству рисунков, не особо-то они и помогали. Поезд замедлился, вагон стало трясти чуть меньше, из проносящегося перед глазами серо-цветного вороха надписей и рисунков можно было выловить отдельные слова. Чаще всего слова эти были неприличные.       Почти каждый раз взглядом Би Хан ловил одно и то же — выцветающую надпись «Предателей — огню» красной краской. Ловил — и опускал взгляд, смотрел на синюю нашивку, искал изъян в крепком шве, которым она намертво приточена была к рукаву. Изъяна не находилось, нашивка чистая, новая, обеспечение выдало этим летом. Как и все предыдущие, эту он пришивал сам.       Он поднялся до того, как поезд остановился. Старые двери с шумом разошлись в стороны, и Би Хан поспешно покинул вагон. В сыром утреннем воздухе стало немного легче, он сбавил шаг, пошарил рукой в кармане форменного пальто по привычке, и пальцы наткнулись на бок сигаретной пачки. Внутри — три сигареты, одна уйдёт сейчас, две другие в течение дня. Придётся по дороге домой сделать крюк и наведаться в табачную лавку — одну из немногих, по-прежнему открытых неподалёку от его дома.       Би Хан посмотрел на сигареты с сомнением, но царапающее чувство в горле заставило принять решение совсем не в пользу лёгких. Про себя он помянул нечистых и вытянул сигарету из пачки, зажал губами фильтр, пока шарил в кармане в поисках зажигалки. Та не сразу зажглась, несколько раз колёсико вхолостую высекло искры. Придётся заодно и заправить — в той же табачной лавке.       Улица шла в гору, здесь было людно, но почему-то всё равно тихо. За прошедшие пять лет к этому он так и не приноровился. Люди вокруг из-за этой тишины казались какими-то ненастоящими, нематериальными, и порой — чаще всего, когда было вот такое же серое утро — Би Хану думалось, что он давно сошёл с ума и все эти годы просто видятся ему в бреду. Может быть, он сломался тогда, после суда? А может, когда на солдатском кладбище смотрел на могилу брата? Или ещё тогда, когда ему пришли два похоронных письма сразу — о погибших брате и сестре?       Острая боль в плече, переходящая в нудное ноющее чувство в костях, привела его в себя, отгоняя прочь тягостную память. Нет, в бреду так не бывает.       Би Хан стиснул зубы; проклятая переменчивая погода творила какое-то непотребство с его старыми переломами и ранениями. Когда он был моложе, это не тревожило так сильно, здесь же то ли местный климат, то ли возраст сделали своё дело. Ему уже сорок один, и хотя старостью это было не назвать, годы давали о себе знать.       Улица упиралась в проспект, обсаженный облетевшими клёнами. Чёрные от сырости ветки тянулись вверх, царапали низкое небо, пытались пролезть в окна по обе стороны проспекта, скребли по стенам.       Он прошёл мимо театра, на фасаде которого огромным алым пятном горел агитационный плакат. На нём написано что-то про доблесть армии и справедливость, и от этих слов Би Хана затошнило. В голове снова всплыло то самое «Предателей — огню», и он только ускорил шаг. Ветер как назло бросил под ноги обрывки листовок, таких же красных, с теми же лозунгами. Би Хан обошёл их так старательно, будто это не листы бумаги, а осколочные мины.       За театром тянулась вереница старомодных зданий — местная газета, заводское управление, коллекционный дом, гостиница. На каждом втором фасаде как кровоточащая рана новый плакат или транспарант — лозунги разные, а цвета одни и те же. У здания типографии раздавали листовки, и Би Хан обошёл это место, хотя слышал, как агит-работник скандирует ровным голосом заученное «Вступайте в армию, граждане! Учитесь! Работайте! Ваш труд и ваша служба не будут забыты».       Не будут забыты. Ну конечно.       Он усмехнулся и в одну затяжку докурил сигарету. Окурок полетел в кованую урну по пути.       Страна вас не забудет. Избирательная в своей памяти, она бы и впрямь не забыла, заставляя молиться и мечтать о забвении. О нет, она не забудет.       От проспекта здания разошлись в стороны, асфальт упёрся в грязное от осени брусчатое поле, попранное с одной стороны приземистым храмом с потускневшими загнутыми крышами, а с другой тройкой мрачных зданий за высокими коваными заборами. Между ними — храмом и мрачной тройкой — целая площадь, кажущаяся из-за своей пустынности ещё больше.       На фасаде храма агитационных плакатов не было. Храм объявил этот год — и почти все пять предыдущих — годом Чистого Неба, и не участвовал ни в политической, ни в военной жизни страны, пользуясь своим правом. У государства были непростые отношения с Двунебесным Храмом, но религия столетия оставалась частью неотделимой, и гонения на неё, укрепившуюся в гражданскую войну ещё больше, могли начать новые волнения.       Напротив же храма, через площадь, штаб управления военного округа, комиссариат и здание суда, укрывшиеся за заборами и голыми клёнами, бесстыдно стояли, не покрытые ни плакатами, ни транспарантами, ни полотнами. Вместо них на флагштоках дрожали промокшие флаги, говорящие без слов, кому отдана верность тех, кто служит в этих стенах. Как будто хоть у кого-то могли быть сомнения.       Би Хан свернул к зданию штаба. Пока он шёл через площадь, влажный ветер усилился, трепал волосы, падающие на лоб. В который раз Би Хан обещал себе, что однажды сострижёт их к чёртовой матери под ноль, но как обычно это было обещанием только для проформы. Солдатский хвост, свёрнутый на затылке в узел, он, конечно же, ни за что не срезал бы. Для офицера это почти столь же позорно, как срыв погон и наличной маски.       — Доброе утро, полковник …!       Голос караульного на КПП почти заставил Би Хана вздрогнуть. Сержант на посту был радостен в это мрачное утро настолько, что это казалось страшным. С другой стороны, и его понять можно — через четверть часа его сменит другой караул, вполне весомый повод для радости.       — Доброе утро, сержант, — отозвался Би Хан, пока напарник караульного со всем тщанием проверял служебный пропуск. Его старательность может означать только одно. — Командир здесь?       — Так точно. Прибыл раньше вас. Позвольте оружие для проверки.       Би Хан отстегнул кобуру от пояса и протянул напарнику караульного. Пломба нетронута, проверять магазин смысла нет. Сержант осмотрел её с той же внимательностью, что и пропуск, и вернул оружие обратно. Его рука в перчатке почти мгновенно взлетела к правому виску.       — Хорошего дня, полковник… .       — И вам, сержант.       Он прошёл через присыпанный серым гравием двор и в фойе столкнулся с одним из спешащих на выход лейтенантов командира. Значит, не соврали караульные, в этот раз он правда прибыл раньше. Это было не в его привычках.       Можно было бы поинтересоваться, что так рано выдернуло командира на рабочее место, но Би Хан давно перестал задаваться вопросами. Тут, в западном округе, казалось, были какие-то свои порядки, совершенно алогичные правила, вещи в себе, вникнуть в которые не получается и их остаётся только безропотно принять.       Командир Бо — Бо Рай Чо — как раз был одной из таких вещей, которую умом не понять и с ним оставалось только смириться. Сразу после своего назначения и прибытия, явившись в распоряжение своего нового командира и увидев его впервые, Би Хан почти готов был покляться, что этот человек сделает его жизнь невыносимой. Им обоим — и командиру, и полковнику — происходящее не нравилось, но спорить с решением командования обоим же было не с руки.       В фойе из коробки приёмника монотонно звучал голос радиоведущего, вещающего что-то о кадровых перестановках в столице. Что ни квартал, то новые назначения и увольнения, Би Хан уже давно не вслушивался в это и почти не следил за новостями. Столица живёт своей жизнью. Все живут своей жизнью и не оборачиваются.       Добравшись до своего кабинета на третьем этаже, Би Хан целую минуту не мог отыскать ключи и уже подумывал, не умудрился ли оставить их на КПП, но заветная связка нашлась в самой глубине кармана. Он вставил ключ в скважину с какой-то поспешностью и пересёк порог. Стрелки настольных часов ровно через минуту встали на отметку в восемь утра.       Он всегда приходит раньше. В этом не было особого смысла, служба офицера-обвинителя с его квалификацией в городе… в целом военном округе, где ничего не происходит, не была слишком трудоёмкой, но находиться в квартире было ещё невыносимее.       Вешая пальто в шкаф и оправляя китель — уже привычно, почти механически, — Би Хан в который раз ловил себя на том, что ощущает себя бесполезным, как и каждый чёртов день здесь, как и все прошедшие несколько лет, и иногда от этого чувства ему хотелось удавиться. Вместо этого он сам искал себе занятие, только бы не полезть на стену.       В этом есть какая-то злобная ирония. В гражданскую войну он практически построил блестящую военную карьеру. Получить в тридцать три звание полковника за боевые заслуги кое-что да значит. Потом, правда, через год он опять вернулся в военную юстицию, выискивал и судил предателей среди своих, искореняя червя, что точит плоть армии. Звучало благородно и грязно одновременно — так и было на деле. Юстицию, суровую мать порядка, и её питомцев недолюбливали — и на то были причины. В годы гражданской войны, когда страну раздирал конфликт и топила грязь подозрений, появление хоть кого-то из этой братии означало беду. Тайком на них злословили, плевались вслед, клеймили падлевыми ворóнами — и доносили друг на друга, на сослуживцев, на командиров, выдавали подчинённых в анонимных письмах. И никого не волновало, кто написал донос, кто выдал, что некий сержант тайком читает агитационные листовки противника. Пришли ворóны, арестовали и нет больше этого сержанта.       В любой войне, любом столкновении — что на поле боя, что в зале трибунала — должны быть свои виноватые. В суровых вопросах военной юстиции виноватыми вопреки всем приговорам и доводам оставались обвинители, дознаватели и судьи.       Би Хан не жаловался. Ни сейчас, ни тогда. Он уверен, что делал то, что правильно. Не самое приятное, но необходимое дело, служба, которую кто-то должен был нести. В конце концов, у него ничего и не осталось, кроме службы и долга.       От требовательного стука в дверь он всё же вздрогнул и чуть было не выпустил из рук кобуру, которую перестёгивал на нижнюю перевязь.       — Разрешите войти, полковник… .       Он разрешил. На пороге показался второй лейтенант командира. Би Хан попытался вспомнить его имя и не смог — парень был тут недавно и на глаза почти не попадался. Вроде бы перевели его из одной дальней военной части — за сообразительность и расторопность. Была у командира привычка набирать себе в лейтенанты парней издалека и привычку эту он никогда не объяснял и не обязан был.       Командир Бо вызывал к себе. Странно это, не к добру. Прибыл раньше обычного, вызывает целенаправленно. Не переведут ли Би Хана ещё дальше, чтобы сидел себе в глуши?       Значит, сейчас и выяснит.       Кабинет командира штаба располагался этажом ниже и к нему вёл затемнённый коридор, в который выходили тёмные дубовые двери. Здесь сидели в основном не последние чины в штабе, каждый занятый своим — конечно же, невероятно важным — делом. Хотя Би Хан знал, что примерно половина тайком цедит коньяк, бутылку которого прячут в столе. Командир Бо не прятал. Ему можно было не прятать, да и кто бы ему хоть слово сказал?       Как и в первый раз, кабинет показался ему… давящим. Тёмные стены, зелёные шторы, шеннайская ширма с росписью под лотосовый пруд. Большую часть, конечно же, занимал тяжёлый лакированный Т-образный стол, во главе которого сидел Бо Рай Чо. Его китель висел на спинке его кресла. У самого командира вид был скорее затрапезный, добродушный, но как и в первый же раз, Би Хан не позволил себе обмануться его обликом.       Бо Рай Чо было лет за пятьдесят на вид, хотя те, кто были родом с востока, старели не так стремительно. Сколько ему точно, Би Хан не знал и не то чтобы сильно хотел узнать. Про командира ему в целом было известно немногое. Что он родился на восточной окраине страны, в далёком Эдене, что служил при Двунебесном Храме в годы Штормового Неба, что вскоре попал в армию, да там и остался, пережив эпидемию чумы, несколько внешних войн и одну гражданскую. На век этого человека выпало немало, и он сам впитал в себя суровость и сумрачность.       — А, полковник … — Бо Рай Чо отмахнулся после приветствия, пребывая явно не в лучшем расположении духа. Его чёрные глаза под кустистыми бровями оставались мрачными и пристально следили за Би Ханом, когда он приблизился к столу и, с молчаливого кивка, сел. — Как всегда, прибыли в самую рань.       — Так точно, командир.       Что ещё он мог бы сказать? Так и было. Повинуясь своей привычке, он действительно приходил на рабочее место раньше положенного. Командир-то тоже был рановато. Не в своей манере.       Бо Рай Чо устало потёр переносицу и поставил перед собой бокал, наполовину полный чем-то, что одним глотком могло бы свалить в сладкие объятия алкогольного опьянения. На самого командира Бо это не действовало, он пил это практически как разбавленный сладкий чай. Рядом встал второй бокал, пустой.       — Выпьете?       Странное чувство, практически дежавю. Би Хан смотрел на пустой бокал и чувствовал себя так, будто всё это, секунда в секунду, с ним уже случалось.       На самом деле, правда случалось. Когда пять лет назад он прибыл сюда, всё было практически точно так же. Кажется, даже бокал был наполнен ровно настолько же, насколько и в первый раз.                     Не считая яркого солнца — невероятной щедрости в такое время года, — день принёс мало приятного, причём им обоим. Сопровождаемый лейтенантом, Би Хан вошёл в кабинет командира Бо. Отныне — своего непосредственного начальника. Отныне и до чёрт-знает-когда. Как он и ждал, прибытие на новое место службы было столь же тоскливым, как и весь этот проклятый город в целом. Окутанный сырым холодом, он давил и душил. Всё здесь было таким — мрачный вокзал, спящие, кажется, вечным сном кварталы, сырая холодная площадь, здание штаба. Даже этот кабинет казался слишком тёмным, тяжёлым, как будто бы замшелым. Проклятые зелёные занавески, наверное, придавали ему такой вид, да и в целом ощущение было гнетущим.       Би Хан бегло осмотрелся и внутри содрогнулся. Шеннайская ширма у стены, расписанная под лотосовый пруд, будила в нём мысли разве что об утоплении, а не об изяществе и прохладе зеленоватой воды.       — Полковник … — повторил командир Бо, глядя на нового подчинённого мрачно. Он совсем не собирался делать вид, что рад такому кадру, и даже его подчёркнуто небрежный вид почти говорил о том, что будь его, Бо Рай Чо, воля, то сослали бы Би Хана ещё дальше. — Ну присаживайся. Выпьешь?       Он подвинул пустой бокал к своему, наполовину полному. Би Хан посмотрел на него и на содержимое, и вежливо отказался. Он не пил алкоголя, хотя порой и хотелось уйти в глубокий запой и не выходить из него до самой смерти.       Бо Рай Чо не был расстроен его отказом. Глядя на офицера-обвинителя, он взялся за свой бокал, но пить не спешил. Оба понимали, что это назначение натуральная ссылка. Что Би Хану попросту нечего здесь делать, что здесь он ненужный человек, что не было никакой служебной необходимости направлять его сюда. Даже не было смысла говорить об этом вслух.       — Ну что же, рассказывай.       Он удивлённо моргнул, не понимая.       — Что рассказывать, командир?       — За что ты здесь?       Бо Рай Чо сделал глоток, но взгляд его был недвижим и мрачен. Да и как будто он не знал. Хоть западный округ и считался самым дальним, не могли до него не дойти новости о том, что происходило. Не был же командир Бо настолько далёк, верно? Ему, как главе здешнего штаба, полагалось бы быть осведомлённым.       — Предполагаю, что причины вам известны, командир.       Бо Рай Чо кивнул, не споря. Конечно, известны. А кому не известны? Сложно оставаться в неведении, когда такое происходит.       — Известны. Но хочу послушать твою версию.       На минуту стало тихо. Би Хан не мог подобрать правильное слово, да и не было у него какой-то своей версии. Да чёрт! И так понятно, что его, как и всех остальных причастных, просто решили запрятать подальше, замять дело, так сказать. Но командиру-то это известно, по глазам видно. Он хочет что-то другое выяснить. А что?       Наконец, Би Хан заговорил:       — Из-за дела бывшего генерала Рейко, командир. Полагаю, вам известно, что я был обвинителем. И я ходатайствовал о высшей мере для генерала, как для предателя.       Бо Рай Чо кивнул. Он знал. Трудно было не знать. Когда на юге поднялось восстание и началась гражданская война, никто не думал, что генерал Рейко переметнётся на сторону мятежников. Он прошёл несколько войн, пользовался невероятной популярностью у народа, многие считали его героем. А потом вдруг его армия перешла на сторону бунтующих, и чудовищное колесо гражданской войны покатилось вглубь страны. Запад не был затронут, но бедствие раздирало их несчастную родину на части. В конце концов, восстание захлебнулось и было обезглавлено, зачинщица — выдававшая себя за наследницу императорской семьи девушка — казнена. А генерал Рейко, его бойцы и офицеры, конечно же, взяты под стражу. И разумеется, их всех ждал трибунал. Предательство — это тяжёлое преступление и каралось оно невероятно жестоко.       Не было большой тайной, что дело со всех сторон проблемное. Помилование означало бы новую волну недовольства. Жестокий приговор — тоже. В любом случае были бы проблемы, но мятежному югу и всем прочим заодно, стоило показать, что такое не останется безнаказанным.       До сих пор Би Хан только смутно догадывался, почему ему поручили заниматься обвинением по этому делу. Возможно, ставке было бы проще, если бы офицер-обвинитель, имеющий личные счёты (о которых так удобно было позабыто), случайно или не случайно убил предателя во время допроса.       У Би Хана личные счёты действительно были, но он оставался верным букве закона. Он хотел, чтобы Рейко понёс наказание. Чтобы расстрельная команда вышибла ему мозги. Чтобы его имя навсегда было облечено позором и ненавистью. Чего Би Хан не знал тогда, так это того, насколько весь этот суд был подстроен заранее. Разумеется, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать — ставка сделает всё, чтобы не допустить новой гражданской войны. Югу и всем недовольным кинут в лицо кровавый приговор, а потом, утешая, заметут дело под ковёр, сослав всех участников процесса подальше, чтобы не тревожили умы и не будили желания отомстить. В таких вопросах всегда приходится чем-то или кем-то жертвовать.       Просто конкретно ему не повезло.       Не повезло.       — Я слышал, тебя допустили по ошибке. В конце концов, у тебя был личный мотив, не так ли?       Бо Рай Чо махнул бокалом в воздухе и сделал глоток, не отрывая взгляда от полковника. Тому было нечего ответить. Разумеется, были и другие офицеры-обвинители, но дело поручили ему. Личный мотив? А у кого его не было? Ошибка ли это? Би Хан сомневался. Возможно, и не ошибка вовсе, а умысел, для которого он оказался слишком честен. В любом случае, даже ему последствия приговора показались слишком суровыми. Газеты и всё остальное уже разнесли это, называя событие «Семитысячной казнью». Рейко, его ближайшие офицеры и семь тысяч солдат были расстреляны. Би Хан был на казни — на первом дне из пяти. Расстрельные команды работали без продыху, а потом, как говорят, месяц без просыху пили — только бы успокоиться, только бы не грызть себя ещё сильнее. И хотя сам Би Хан не стрелял, он чувствовал себя виновным. Он желал смерти Рейко, это правда. Но семь тысяч казнённых и почти столько же сосланных в лагеря и дальние производства! Для одного человека это была тяжёлая ноша. Единственное, что хоть немного облегчало её, это убеждение, что он сделал то, что должен был. Он выполнял свой долг и не более того.       — Я не думаю, что это была ошибка, командир.       — А мотив?       — Был.       — Подробнее, полковник. Я не хочу каждое слово тащить из тебя клещами.       Би Хан помолчал, но всё же ответил:       — Мои младшие брат и сестра тоже служили в армии, командир. Когда Рейко переметнулся на сторону мятежников и взял в оцепление Тарку, они были там. Моя сестра погибла во время обстрела госпиталя, где служила. Она похоронена в братской могиле.       Кого там только не было в этой братской могиле. Останки одни от других было не отделить, так и похоронили всех, а её опознали разве что по приметной нательной подвеске и спискам медицинской службы.       — А мой брат отказался сдаваться и переходить на сторону Рейко, и был казнён вместе с другими несогласными офицерами.       Говорят, что казнили быстро. Выстрел в затылок — так честно, так по-офицерски, благородно. Это тебе не петля, не виселица, не постыдные судороги в удушье, если не повезло сломать шею сразу.       Мысли эти всплыли на миг, но были утоплены почти сразу усилием воли.       Такие слова давно стали для него привычными. Би Хан научился говорить об этом с прямым лицом, но это никогда не было просто. В конце концов, как может быть просто рассказывать о смерти своей семьи? Говорить и в душе ощущать себя клятвопреступником, потому что обещал, клялся! — и не сумел, не защитил, не сберёг.       Не смог.       Но лицом он этого не показывал.       Да, погибли.       Да, во время блокады Тарки. Многие там погибли.       Да, ужасная трагедия — обстрел укреплений, пальба по госпиталю, взятие в плен гарнизона, казнь несогласных. Словами не передать, насколько ужасная. Об этом уже сказано достаточно, нет смысла ворошить прошлое.       Би Хан старался не ворошить, но вина и горе не давали ему покоя с того самого дня, как он получил похоронные письма. До этого он надеялся, он почти готов был молиться Небу, чтобы они выжили, спаслись, чтобы списки оказались ошибкой, чтобы кто-то при описи и установке личностей напутал что-то. То была глупая человеческая надежда, но он не мог прогнать её.       Письма перечеркнули всё. Они дошли с некоторым запозданием, но лучше бы не приходили вовсе. Би Хан знал, что внутри конвертов с красной печатью. Даже не открывая, он знал. Сколько таких писем он уже видел? Тогда чужие похоронки вызывали тревожный холодок от них, текст казался таким сухим и отстранённым, что было не по себе. И даже зная, чего ожидать, он всё не решался вскрыть письма, избегал их. Но рано или поздно пришлось бы всё равно.       Их текст, кажется, отпечатался в его памяти намертво.       «Полковник… Би Хан, с прискорбием сообщаем, что Ваш брат, лейтенант Цюань Куай Лианг погиб смертью офицера в Тарке»       «Полковник… Би Хан, с прискорбием сообщаем, что Ваша сестра, сержант медицинской службы Цюань Сяо Шэнь погибла при исполнении служебного долга в Тарке»       С прискорбием, мать их.       Ну конечно же, они будут сообщать с прискорбием. Как будто в сухих буквах была хоть капля этой самой скорби. А самого Би Хана эта скорбь душила. Он шарахнулся от посыльного, что принёс письма, как от чумного, с набатом в голове — нет, не давай мне их, не отдавай мне их сейчас, пусть ещё немного побудут для меня живыми. Разве я прошу так много? Только не давай мне писем, спрячь, сожги, скажи, что потерял.       Вслух он не сказал ничего, язык онемел, горло сдавило, а проклятые письма оказались в руке.       Был ли у него личный мотив? О да, был. Брата и сестру ему смерть Рейко не вернула бы, да и сердце она не успокоила, стало только хуже. Но в конце концов, что ему ещё оставалось?       Ничего. Ещё тогда, получив на руки проклятые письма, он отупело смотрел на них и понимал — вот и всё, он остался один, а у него не осталось ничего, кроме долга.