Мягкость твоих крыльев...

      Не нужно быть ангелом, чтобы знать, как к крылатым добрякам относятся в Аду. В огненных глубинах царства, где царит тьма и процветают мучения, — только что закончилась очередная зачистка, не похожая ни на какую другую. Ангелы, некогда почитаемые существа света и чистоты, стали самодовольными и высокомерными, считая себя выше обитателей подземного мира. А сокращение терминов для начала следующей операции, вызванной перенаселением в Аду, породило страх, эхом прокатившийся по инфернальным ландшафтам.       Теперь, до следующей зачистки оставалось лишь полгода. Сто восемьдесят два дня. Отель заполонил ужас, подвластный только такой тревожной особе, как принцесса Шарлотта, она же — Чарли. Девушка обреченно спрятала свое милое личико в поджатые под себя колени, обхватив лодыжки руками.       Он лишь сузил взгляд и усмехнулся.       Подружка Вегги, приобняв Шарлотту за оба хрупких плеча, уткнулась крючковатым носом принцессе в макушку. Шепча утешения своим выраженным испанским акцентом, успокаивала расстроенную Морнингстар.       Его мало волновало сменившееся положение дел. Предыдущая зачистка закончилась около недели тому назад, а Он всё ещё не выполнил своё обещание, дававшееся каждый год со времен Рецессии в США. Наверняка та, кому Он дал это обещание, больше его не ждет, продолжая пересчитывать перья у крыльев исполинских своих. Он и без закрытых глаз может это себе представить — пёрышко за пёрышком, педантично и медленно. А как учует его курносым своим, так манерно отвернется, видеть не желая.       Он захохотал себе под нос: «видеть» — это точно не про неё. Слепая змея ничего не боится, а ослепшая демонесса не знает, что такое страх и как посмотреть ему в глаза. И впредь, Аластор больше не сможет рассказывать адские новости, лежа в объятиях мягких перьев женщины своей. Она выгонит его, плеснув яда в бокал напоследок.       Радио Демон скрывается аккуратно и незаметно, сливаясь воедино с тенью своей. Не думается ему, что драгоценная адская принцесса сейчас будет кидаться на его плечи с просьбами о помощи незамедлительной, а потому тот удаляется со спокойной, иронично, душой. Направляется вдоль Круга Гордыни расслаблено, продолжая прятаться в тени. Напевает себе под нос очередную незамысловатую мелодию Армстронга, размышляя о правильности поступка своего никудышного.       Фыркнул. Не считал Аластор себя неправым. Он исполнял обещание каждый адский год, каждое истребление, и даже в момент своей пропажи на такие долгие семь лет, приходил. Неужто его мягкокрылая этого не поймет? Наверняка она слышала новости сенсационные от которых грешники бились лбами об стены бетонные. Жаль, что не видела очередной крах Вокса, ведь «видеть» — это точно не про неё.       В Пентаграмм Сити не растут растения, не цветут благоухающие цветы и не поспевают плоды. Город можно сравнивать с загнивающим промышленным куском на отшибе брошенной страны, про которую никто и никогда не вспомнит. Когда-то Аластору хотелось попасть и на другие Круги Ада, но, к сожалению, путь для грешников туда заказан. Однажды благоверная прошептала ему на ухо интересную вещь: «Ангельские экзорцисты забудут про перенаселение, если Ад пустит грешников в свои объятия».       Ему бы хотелось, чтобы она вышла в свет, но мягкокрылая находила любые предлоги для того, чтобы остаться во тьме.       И вот он тут — совсем на противоположной стороне Круга, в одичалом совершенно месте. Выходит из тени своей, плавно поднимаясь по ступеням разрушенным, заляпанным бесовской кровью. Большинство опустевших комнат в этом доме разрушены временем и адскими передрягами, лишь одна пустынная служит убежищем для демонессы незрячей. Там ли она сейчас? А может её прирезали экзорцисты поганые?       Аластор стопроцентно уверен, что вторая её гибель не обошла бы его чувства стороной.       Ради приличия он стучит, но тут же бесцеремонно распахивает шаткую дверь настежь, отчего вздымает опавшие черные перья, устилающие холодный пол. В этой комнате не меняется ничего уже несколько десятков лет и положение вещей настолько неизменно, что снобистский нрав Радио Демона увядает в этот же миг.       — Ламия, Ламия, моя милая Ламия! — более чем радостно здоровается тот, захлопывая за собой дверь. — Как поживает твоя мягкокрылая душонка?       Он помнит, как встретил её на адских улицах впервые. Беспомощная и сжатая в комок, а облезлые черные крылья служили ей защитой от нравов демонических, рассекающих рядом. При жизни она была такой же — пряталась за кем покрупнее и отступала, когда становилось страшно. Аластор ни за что бы её ни с кем другим не спутал — невозможно. Представляя ипостась этой женщины среди демонических угодий, он словно знал, что концертный образ, который она примеряла на себя путешествуя с джазовой труппой, останется с ней и после смерти.       Но теперь, «Луизианский ангелок» обессилено лежит среди пыльных одеял и опавших перьев своих, не отвечая, прикрывая свою стать почерневшими исполинскими крыльями.       Ламия — в честь древнегреческого чудовища. Ванесса — в честь прабабушки по маминой линии.       Циничная и эгоистичная женщина в жизни, вселяющая надежду в добро и милость на сцене. Аластор даже не распознал в ней родственную душу, когда та зажигала на сцене с труппой. Не распознавал её как личность и во второй раз, когда наблюдал за её выступлением в этом баре вновь. Заинтересовался лишь в тот короткий миг, когда та, с окровавленным подолом ассиметричной юбки пыталась засунуть в мусорный бак закрученое в ковер тело.       Милое получилось знакомство.       — Ламия! — артистично захохотал Аластор. — Неужели ты впала в спячку, не дождавшись меня?       Демонесса не отвечала, но чуть пройдя вдоль комнаты, Аластор удостоверился — женщина не спит. Но и не смотрит в стену, ведь «смотреть» та чисто физически не может. Радио Демон весело прошагал к столику резному, присев на стул обшарпанный, стоявший прямо перед лицом мягкокрылой. Скрепил ладони в замок, ожидая реакции на свое присутствие.       Домыслы его оказались правдивыми:       — Думалось, ты погиб, но услыхав краем уха передачу Вокса, поняла, что ты лишь не держащий обещания придурок.       — Рад, что ты в отличном настроении, дорогая!       Настолько резкой она и при жизни бывала лишь изредка. Оно и понятно — радиоведущий просто не мог себе позволить её обидеть. Вреда бы она ему не принесла, но затаила бы злобу на долгие года. Его такой расклад категорично не устраивал — Ванесса ведь теперь знала парочку мест, где покоились его жертвы убиенные.       Главная загадка Ламии — не то, по какой причине та попала в Ад. Аластор думал, что всё из-за соучастия в делах его тайных, а может и в озверении души её после смерти возлюбленного. Главная загадка — отсутствие её зрячести. Теперь она, противоположно жизни своей на Земле, ведала, но не видела. Бедняжка даже не представляла места, в которое попала, но благодаря обостренному теперь слуху и нюху предполагала, что местечко будет похуже гримерки в начале её сольной карьеры.       — Я был занят своим новым проектом! — без угрызений совести начал Аластор, улыбнувшись ещё шире. — Уверен, он тебя заинтересует, если я расскажу подробнее!       Демонесса не ответила, на другой бок перевернувшись, спиной к нему полуобнаженной. Впрочем, этот жест не помешал демону начать свой незамысловатый рассказ. Ни одна подробность не скрылась от его речей закрученных.       Она лишь тихо слушала, притворяясь, что игнорирует вовсе. Хоть и преданной себя она не чувствовала, но никак не могла прировнять этот поступок к «небольшой заминке». Пока Аластор разглагольствовал по поводу Отеля для грешников, Ламия думала о том, что не пережила бы его гибель и во второй раз.       Как и в первый.       Больше сорока лет она хранит этот небольшой секрет, связанный с её гибелью, глубоко внутри огрубевшего сердца. Ламия не думала, что сделает это, но и видеть каждую ночь перед глазами вышибленные охотничьим дробовиком мозги своего мужчины больше не хотелось. Она была там, зажимая рукой рот, не издавая звуков душераздирающих. Сбежала как поджавшая под себя хвост напуганная псина и шесть лет смирялась со судьбой своей одинокой.       Не смирилась.       — Думается мне, дорогуша, — заканчивая свой рассказ, Аластор восторженно заявляет, переместившись тенью на кровать к ней. — Что ты — отличный кандидат на роль жильца в этом никудышном местечке!       — Я не покину это место, — незаинтересованно отвечает тихо демонесса.       — Я могу тебя переместить, — ухмыляется тот, подпирая голову рукой.       — Мне неинтересно, — сухо говорит Ламия, вновь от него отворачиваясь.       Она даже не позволила себе задеть его крыльями огромными, показывая свое недовольство противоречивое. Поджала их под себя до боли в лучевой кости, лишь бы высказать своё ничего не стоящее «фе».       — Лжешь, — хихикает себе под нос Аластор, закидывая руки за голову. — Я уверен, что такая, как ты, запросто может поверить в искупление!       — Мило, — бубнит под нос себе та.       — Какая разница — страдаешь ли ты здесь или будешь мучаться там? — Радио Демон ухмыляется, подвигаясь ближе. — Разве тебе не хочется видеть меня чаще, дорогуша?       Радио Демон, к сожалению мягкокрылой, не славится добродушием и состраданием, что уже говорить о тактичности. Грешникам в Аду она и вовсе не присуща — поэтому Ламия выбирает затхлую комнатушку, не уведомляя остальных о своем существовании. Да и чувства женские, со временем проведенным в одиночестве, зачерствели. Видимо, Аластор даже мысли не допускает о её переживаниях, ведь думается ему, что демонесса его в него верит. Осознает силу страшную и даже мысли не допускает, что он мог бы так легко погибнуть. Но, как он прознал раньше, Ламия всё же снизошла до чувств людских, потрепав себе нервы попусту.       Его неистово раздражает, что рассказы его женщину больше не забавляют, а сама благоверная проявляет самонадеянное равнодушие.       — Ты сам уйдешь или мне тебя выпроводить? — прерывает тишину демонесса, отодвигаясь на самый край постели одряхлевшей.       Не прогоняя улыбку уже застывшую на лице его посмертно, он недовольно хмурится, глядя ей в спину. Между лопаток и вросших в тело крыльев, в самый центр, словно белёсая кожа становиться мишенью тактической. Он борется, действительно и безоговорочно, с тем, чтобы не съязвить в её сторону ещё что-то неподобающее. Как иронично, что та, с кем он видится реже всего, заставляет перевернуться всё его естество. Она задевает его, как не задевал никто выше и нижестоящий.       Аластор понимает, что Ламия не примирится с его поступком «случайным» просто и без колебаний остатков души. Демонесса готова прогнать его ещё на один срок, лишь бы не слышать и не чувствовать присутствие удушающее за спиной своей костлявой.       Прилипшая к лицу улыбка пропадает, но всего на мгновение и вот он искриться ею вновь, фривольно поддевая ногтем локон золотистый. Аластор вновь хмыкает, но грань между иной и текущей интонацией стирается, и никто бы из ныне знающих его грешников не заметил бы разницы.       Кроме той, что взамен на зрячесть даром адским получила прекрасный слух.       — Ламия, Ламия, моя милая Ламия, — припеваючи протягивает Аластор, щурясь. — Отчего же ты стала такой неспокойной? Правда признаешься, что переживала за меня?       Хитрый демон переворачивает ситуацию, словно резко начиная раскручивать детскую карусель в противоположную сторону, вызывая у пассажиров рвоту ко рту подступающую. Демонесса молчит, раздумывая — перспектива попасться на наживку не устраивает мягкокрылую, но Ламие собственная игра в неприступную осточертела.       — Я никогда этого и не скрывала, — отвечает еле слышно.       Карусель метафорическая вновь разворачивается в сторону противоположную. Аластор хохотом славным заливается, проводя ногтями острыми по женским волосам. Он не притягивает её ближе, оставляя демонессе свободу липовую. Ламия крылья черные расслабляет, кончиками первостепенных перьев его касаясь, не боясь нарушить личное пространство «великого» и «пугающего».       Ламия, ещё когда была «Луизианским ангелком», знала — Аластор не извиняется. И в этот раз она извинений не ждала, лишь притаилась, прислушиваясь к интонации изменчивой, ожидая, когда же Радио Демон скинет фальшь со своих плеч.       Что же, с мягкокрылой своей он может себе это позволить.       — Знаешь почему я уверен, в отличии от некоторых, в твоей удивительной выживаемости? — задорно начинает Радио Демон, закидывая ногу на ногу. — Потому что эти глупые экзорцисты приняли бы тебя за свою! Ха-ха, вот умора!       — Напомни, как они выглядят? — фыркает Ламия, слегка поворачивая голову в сторону его голоса.       — У них огромная, клыкастая пасть! А ещё кожа покрыта рыбьей чешуёй, — насмехается над ней мужчина, выдумывая на ходу сказки, уступающие лишь братьям Гримм. — У них по пять глаз с каждой стороны, а вонь стоит, как от… Ха…ха.       Он прервался, заметив выражение лица испуганное, что развеселило его ещё больше.       — Смеяться над слепыми — плохо, Аластор, — угрюмо глаголит Ламия, негодующе вздергивая крыльями.       — А кто смеется?! — хохочет не останавливаясь. — Ламия, Ламия, недоверчивая Ламия!       Скупая на эмоции демонесса вздыхает то ли устало, то ли пропускает через легкие сдавленный смешок. Ламия, поджав под себя два крыла исполинских, опять переворачивается с места на место, теперь уже лицом аховым к рядом лежащему. Накрывает его перьями крыла мягкого, словно несчастную животинку, укрывающуюся от ливня проливного на женских коленях. Аластор улыбается нескрываемо, но изгибает брови жалобно. Ему до сих пор непонятно, как адское пламя обошло её притягательность стороной, не искажая лицо в гримасу жуткую.       — Ох, твою ж Мать, — кривиться мягкокрылая противно. — Когда ты почистишь зубы?       — Не вижу смысла в личной гигиене, тем более в Аду! — уверенно восклицает тот, злорадно ещё шире улыбаясь. — Я и без этого прекрасно выгляжу!       — Прекрасно выглядишь?.. — тихо хмыкает та, не скрывая внутренних мук.       Сколько бы раз она не проделывала свой трюк, никогда не могла запомнить его новое лицо. Пелена черная, ограждающая Ламию от внешнего мира, с каждым годом, казалось, становилась темнее ночного неба над Гималайскими горами. Мягкокрылой на самом деле не важно, что за лицо теперь носит Аластор и почему его все бояться. Представая перед её фантазией и ощущениями, мужчина выглядит как и сорок с лишним лет назад. Ей большего не нужно.       — Могу я?.. — аккуратно начинает демонесса, руку в пустоту протягивая.       — Я думал, ты уже не попросишь! — перехватывает кисть, поднося к лицу своему, улыбкой перекошенному. — Из года в год, Ламия.       Действительно. Ламия притворяется из года в год, что не помнит его лица, на самом деле радуясь прикосновениям нежным. Если бы не нашедший её Радио Демон, мягкокрылая погрязла бы в пучине из скорби, в конце концов вновь закончив жизнь свою способом грешным. Она бы, как и в раз прошлый, прокрутила барабан оружейный, сыграв в рулетку с несуществующим напарником, именуемым одиночеством.       Одиночество её было тихим. Незаметным. Всеобъемлющем. Убивающим. Далёким-далёким, шатким-шатким, хрупким, что прошлая Ванесса не замечала, как медленно оно наполняло собой, тело обволакивая. Вытесняло все чувства, даже тревогу чёртову, которой, казалось, так много, что сложно даже дышать. Оно осязаемое — одиночество. У него холодные пальцы. Ледяные, как иней на могильной плите её и сердце джазовой певицы, уснувшей вечным сном. Одиночество в рулетке выиграло, сыграв последний аккорд в жизни «Луизианского ангелка».       Тонкие пальцы, слегка искривленные, касаются лика демонического аккуратно. Ламия в курсе ногтей своих острых, из-за чего та оттопыривает пальцы, изучая лишь подушечками. Движется медленно, нащупав нос обыкновенно человеческий. Улыбаясь, Аластор специально им фыркает, отчего демонесса клацает по кончику носа ногтем. Ослеплённая, она ещё вначале обнаружила в прикосновениях своих мир новый, никем не тронутый, каждое истребление заполняя пространство в голове пустой лишь одним образом.       Аластор постоянно шутил над внешностью — своей или её, не давая точных ответов. Никогда не говорил, какими красками наполнены его глаза, оттенки чего теперь украшают волосы. Лет десять назад, вроде, проговорился, что Ламия и вовсе не изменилась внешне. И каким бы, на удивление, его тон не был бы серьезным, мягкокрылая не поверила.       Пальцы проскользили ко лбу, огибая большие и выпученные глазища. Ногти, задевшие стоящую челку, игриво колыхнули пряди. По контуру лица прошлась медленнее, вырисовывая в темноте овал лица. Ощущала мягкокрылая каждую бороздку, каждую бровь, каждую даже самую мельчайшую деталь его. А Радио Демон лежал послушно, вытягивая шею подлиннее, дыханием своим, не слишком приятным, обдавая руки.       Всколыхнула волосы запутавшиеся, тонко провела по уплотнениям в виде ушей оленьих. Уколола подушечкой об рога острые, среди прядей спрятавшиеся. Аластор глаза прикрывает, из-под полузакрытых век наблюдая — каждый год одно и то же. У движений её путь один и заканчивается он всегда на ней — улыбке. Ламия обязательно по зубам ещё его постучит, о гигиене унылой ему причитая.       Но вот мягкокрылая путь свой меняет, на макушке останавливаясь, поближе к Демону придвигаясь. Вздыхает, помутневшие грязно-желтым цветом глаза закрывая. Укладывает головушку на плечо ему, устраиваясь.       — Ламия, Ламия, непредсказуемая Ламия, — напевает себе под нос тот тихо. — Не забыла ли ты ничего?       — Твоя улыбка и так врезается в память надолго и бесповоротно, — отвечает та, зевая.       — И от неё точно станет всем светлей, — хрипло посмеивается Аластор, не желая отвечать на сонные объятия.       — Из-за тебя я неделю глаз сомкнуть не могла, будь добр, — урчит Ламия, злостно пихая демона в бок.       Крылом укрывает, словно одеялом перьевым. В таких объятиях Аластор вновь ощущает себя живым смертным, чует носом бриз Нового Орлеана. От мягкокрылой пахнет пылью и отдает отдаленно голубиным запашком. Отвечает на прикосновения он манерно, слегка за плечи женщину приобнимая. Касается губами лба её холодного, щекой в золотистые прядки зарываясь. Ламия прячется в углублении между шеей и плечом, мыча мелодию убаюкивающую.       — Ах, да! Совсем забыл! — внезапно вскрикивает Радио Демон, заставляя демонессу дернуться. — Мы увидимся уже через полгода!       — Сократили сроки? — спрашивает, моргая удивленно.       — Ещё бы! — смеется ей в макушку. — Может, Ламия, в Отеле тебе будет поспокойнее?       — Если ты имеешь в виду ещё и искупление, то забудь, — вздыхает, вновь глаза в полудреме закрывая. — Я не желаю возноситься к тем, кто души губит наповал, да и грехам моим прощенья нет.       — Ох, дорогуша, я уверен, что твои грехи легко можно искупить, — улыбчиво отвечает тот, сверху вниз на её лицо взирая.       — Грех у меня всего один, Аластор.       — Если ты про знакомство со мной, то это обижает меня до глубины души!       Демонесса открыто посмеивается в ответ, но отрицательно машет головой. И правда, грех в понимании библейском и настоящем был у неё лишь один. Лично она никогда никого не убивала, даже того беднягу, завернутого в ковёр. Не крала и чревоугодием не страдала. Жестокой была, возможно, гневалась по пустякам часто, смерти желала и получала. Распущенностью и торговлей телом своим не славилась.       — Когда придумаешь, как можно искупить самоубийство, пригласи меня вновь, — улыбчиво говорит Ламия, полностью сомкнув веки венозные.       Радио Демон голову на бок склоняет, не совсем понимая, правильно ли он только что услышал сказанное. Удивляется он, воистину, искренне.       — Само…убийство? — протягивает, убавляя вечную улыбку наполовину.       А Ламия уже не отвечает, погрузившись в сон, как на дно морское. Впала в очередную спячку, достать её из которой не под силу даже ему. Радио Демон хмуриться улыбчиво, вновь губами её касаясь. Устало вздыхает, поражаясь упрямству, смиряясь.       Скорее всего, он не придумает.