Что ты чувствуешь?

Лионель затруднился бы сказать точно, когда именно он обрел этот странный талант — чувствовать и понимать другого человека, как самого себя. «Влезать в чужую шкуру» — так это называют те, кто осведомлен о его способности. Но это слишком грубо. То, что делает старший Савиньяк с каждым, кого видит, куда сложнее и гораздо тоньше. Он и вправду понимает, что чувствует и о чем думает другой, вплоть до отзвуков детской боли, вплоть до наслаждения от холодящих лицо капель дождя… Когда все началось? Наверное, с Эмиля. Близнецы чувствуют друг друга, это всем известно. Они с Милле долго не понимали эти «ты» и «я». Со стороны, конечно, выглядело странно. Чтобы заставить их взрослеть, как все, матушка как-то раз решилась их разорвать на целое длинное лето. Лионель долго потом не мог простить Арлетте этого. Когда они вновь встретились, Эмиля можно было коснуться и прижать обеими неловкими детскими ручками к себе, но невозможно было вновь сделаться единым целым, так, как раньше. Нель заревел, а Миль тогда впервые его не понял. Это было жутко. Но Лионель не сдался. Он искал прежней естественности их слияния. Ходил туда же, куда шел брат, ел то же, что и Эмиль, старался не касаться — чувства своего тела заслоняли те, другие — зато смотрел, смотрел, смотрел, смотрел, смотрел. И спрашивал: «Скажи мне, что ты чувствуешь сейчас?», «О чем ты думаешь?», «Чего ты сейчас хочешь?». Вопросы ставили брата в тупик. Эмилю было, казалось, легче. Он не ощущал той же неполноты, той же неутолимой жажды, хотя бывало порой тоскливо и ему. Но непрестанное внимание Неля снимало эту тоску. Эмиль был рад, ни разу он не отстранился, не попросил: «Оставь меня». Сейчас граф Савиньяк сказал бы, что из них двоих сущность любви первым постиг Эмиль. Не прежнего отождествления, в котором вы едины — а светлой связи, разделенной на двоих. Возможно, именно поэтому Арлетта в минуты слабости звала порой Неля бесчувственным. И это было правдой. Чувствовать сам он мог с трудом. Эмиль смеялся, хохотал, возясь с собаками, скача на лошади… Лионель обещал стать более умелым — и наездником, и фехтовальщиком, он лучше танцевал… он лучше понимал. И хуже чувствовал. Так было в детстве и осталось, вероятно, навсегда. — Чего ты хочешь? — Что ты видишь? — Что ты чувствуешь? Эмиль растерянно моргал и объяснял, если умел. А если нет… — Я покажу тебе. К тому времени брат проблему близнеца прекрасно знал. «Я покажу тебе!» — капли дождя, промокшая рубашка, дикарский танец под дождем: «Нель, Нель, гроза!» «Я покажу!» — раскинутые руки, как в полете, конь счастливо ржет, взяв препятствие, искры в черных глазах: «Нель, я лечу, свобода, Нель!» «Я покажу, пойдем!» — вино, бегущее по подбородку, губы, влажно блестящие, расслабленная поза, тихий смех и легкость: «Нель, голова кружится… я тебя люблю…» — И я тебя. Он в самом деле начинал понимать, чувствовать. Не делать вид, что чувствует — о, это он умел всегда, ведь этого было достаточно, чтобы быть с братом. Но Эмиль был словно поводырь. Пройдя единожды каким-либо путем следом за Милле, Ли навсегда его запоминал. Он знал восторг и бешеный кураж. Он знал свободу и иллюзию свободы. Он знал хмельную нежность и трезвую до чуть заметной горечи любовь. А брат учился понимать себя. По сути, это было нужно им обоим. Вихрь страстей, которым был Эмиль, было едва ль возможно успокоить или упорядочить, направить или же заставить подчиниться. Если кто-то и мог сдержать Эмиля, то только Нель. Ну, или сам Эмиль. Брат знал за собой слепоту собственной страсти, знал и боялся — не понять, задеть, поранить, успев уже обжечься. В детстве Милле часто обижал матушку или учителей, потом жалел. Нель видел Милле словно изнутри, и он порой гораздо лучше самого Эмиля сознавал причины очередной бури эмоций брата. «Я накричал на Шарля» — «Ты расстроен, что он скоро уедет, но не можешь себе признаться, вот и делаешь вид, словно он тебе не нужен». «Я совсем испортил новый костюм» — «Тебе просто противно говорить с фрейлинами. Мама тоже их не любит. Ты хочешь избежать обеда, но напрасно». «Я злюсь на тебя» — «Нет, себя винишь. У тебя тайна от меня, и тебе плохо от этого» «Пойдем… я покажу?» Они оба учились принимать себя. Почти темная комната, стянутая одежда, тонкие пальцы и закушенные губы. Ритмичные движения, неровное дыхание… Они взрослели и еще не понимали, где грех и стыд, где детское смущение. Точнее говоря, Эмиль не понимал. А Лионель смотрел на брата, чувствуя его блаженство — от того, что тело сильное и доставляет наслаждение хозяину; от того, что он, вероятно, все-таки скорей красив, чем нет; из-за того, что он взрослеет… И из-за того, что брат спокоен, не стыдится, не смущается, не порицает… «Это плохо, Нель? Я… чувствую…» — «Я знаю, что ты чувствуешь. И это… это хорошо, Эмиль». Им было по тринадцать или около. Вместе они это не делали, о нет, но между ними просто не было смущения. Нет, это было чем угодно, но не извращением. Что Милле — это все-таки еще не весь мир, Лионель, однако, знал. Были еще отец и матушка, слуги и гувернеры, и друзья. Со временем он научился видеть, понимать кого угодно. Первой была мать. Она как-то расстроилась, и Лионель ее почувствовал. И, ощутив словно свою ее тоску, нашел способ помочь. Та рамочка осталась с ним как памятка — его умение способно что-то в мире изменять. Он не всегда был только созерцателем. Увидев и поняв другого, даже в юности, он одним словом мог спасти и уничтожить. В слишком тонкие, слишком глубокие слои он проникал… Он раздевал чужое сердце, словно девушку, входил в него и тайно познавал… Это могло закончиться жестокостью, но рядом был Эмиль, который понимал, быть может, не так часто — но он чувствовал. «Пьер белый, как бумага. Что ты сделал?» — «Рассказал ему о бабочке. Совсем невинная история» — «За что ты его так?». Эмиль все знал. Ответственность и чувство милосердия. Не для того ли брат-близнец таскал его по самым странным, грязным заведениям, по самым бедным или омерзительным домам? В одном из них братья впервые прикоснулись к женщинам. Эмиль наутро был помят, но явственно сиял. Лионель… был растерян. «Нель, все в порядке?» — «Милле… что ты чувствовал?» Себя он в эту ночь не ощущал. Девушка, как для него выяснил потом Эмиль, была едва ль не счастлива — неопытный мальчишка будто знал, что ей приятнее всего, что ей понравится. «Я не могу этого описать… Посмотришь сам?» Лионель знал, что он, видимо, неправильный. Неполноценный? Может быть, и так. Но постепенно он надеялся стать целостным. Странно лишь, что помог ему в этом не брат. Росио Алвасете был особенным. Такой же страстный, как Эмиль, такой же бешеный, он был столь же… болен или, возможно, проклят? — как и Ли. Его проклятие было одновременно родственно проблеме Лионеля, и при том другим. Лионель мало что чувствовал сам — прежде, но очень тонко чувствовал других. Порою это было даже тяжело. А Росио… Росио чувствовал под своей кожей целый мир. Первое чувство, странное, до сих пор только теоретически знакомое, Ли узнал именно тогда и узнал сам — и чувство это было зависть. Как же можно так, быть таким полным, совершенным, быть собой, и понимать к тому же и других, кроме себя? Зависть, желание понять его, почувствовать в полную силу обернулись выходкой, слишком разумному, как правило, Нелю не свойственной. В Олларии, во время подготовки ко вступлению братьев под своды Лаик, они повстречались с Росио Алвой, как раз закончившим свою службу оруженосца у фок Варзова. Эмиль где-то застрял, а Алва отдыхал. Пил легкие Слезы Монаха, пел, играл, поглядывал на Ли, как будто задался целью добиться песней настоящей искренности. Алва всегда тонко чувствовал фальшь. Тогда Нель поднялся и подошел к нему. На пробу провел самыми-самыми кончиками пальцев по лбу, виску, губам… поцеловал. Алва и не думал возражать. Он улыбался, сияя белыми зубами, подставлял шею и губы под легкие касания. В какой-то миг недоуменно ахнул — Ли, как всегда, знал, как именно следует ласкать. А потом Рокэ отстранил его и прикоснулся так же, на пробу, к коже самого Неля… но это было — искренне. Искреннее восхищение красивыми чертами и открытый взгляд в глаза. Поцелуй, полный — нет, не страсти, а симпатии — больше, чем Лионель привык давать и получать. А потом все это внезапно кончилось. «Я бы хотел тебя кое-кому представить,» — сказал Алва, и Лионель прекрасно понял — Рокэ действительно чувствовал фальшь. Но он не осуждал. Ночь была долгой и хмельной. Нель наблюдал, Алва смеялся, пил и целовал счастливых от его огня и ласки девушек. Закончилось все тем, что Лионелю в первый раз действительно понравилась одна из них и в первый раз ему действительно было с ней хорошо. Впервые он брал сам, тогда как прежде, одаряя ласками, только смотрел на не-свое, чужое наслаждение. Хотя важней было иное: в ту ночь Лионель понял даже Ворона. Глядя на Росио, хотелось умереть от множества разных эмоций. А еще хотелось пения, вина, заката, моря и любви. Что-то гнало Росио бесконечно и безостановочно. Каждый шаг Рокэ отдавался тихим пением, как будто мир с волнением стелил траву и гальку под его подошвы, а каждый вздох Алвы взамен словно давал этому миру право быть. Это было похоже на благословение, и все, кто видел невозможную удачливость знатного юноши, завидовали… а у Рокэ в груди уже горел его Закат. Сила плясала на кончиках пальцев — непонятная, непринятая и непонятая, а черные волосы нежно расчесывали теплые ветра. А один брат умер в совсем невинном возрасте, скончались сестры, и пропал без вести где-то в своих Гальтарах второй брат. А где-то среди снов Рокэ бродили древние, тайные силы, и давила трудная и страшная обязанность — дышать. Свобода, честь, любовь, всеобщие признание и ненависть. Владея миром, невозможно не узнать его изнанки. Больно, незаслуженно… Таким и был для Лионеля Росио. Но Ли тогда еще не начал понимать. Хотя — да, кто и вправду научил его сочувствию, так это Рокэ, несгибаемый, никем не понимаемый Алва. Обрел себя Лионель через горе Росио. Шрамы через всю спину и улыбка — черная и горькая. Забыты прежде обожаемые Слезы — их заменила Кровь, Дурная и тяжелая. Обрывки мыслей: «навсегда теперь будет Дурная Кровь, дурной Закат». Лионель знал, как так случилось. Целый мир владением… Ноша слишком тяжелая для одного, и, разумеется, Росио захотелось эту ношу разделить. Девичьи туфельки, маленькие легкие ножки, под которые Рокэ, шальной, пытался бросить этот мир. Лучшую его часть — о да, конечно же. Возможно, девушка попросту не могла этого выдержать — даже не понимая, что творится в душе Росио, рядом с ним находиться тяжело, хотя это и увлекает, словно смерч. Подружка — слабая, молоденькая, да еще и по рукам и ногам скованная своей семьей — принять такую тяжесть брачного браслета не могла. Когда погиб отец, отделить собственную боль от боли Арлетты и Эмиля было невозможно. Но когда Рокэ пил, не хмелея, пел без гитары и смеялся без веселья, Лионель узнал, что у него есть собственные чувства. Нежность, ненависть, сострадание, сочувствие и жалость… Такие чувства вызывал в нем прежде только брат. Но, что бы Ли ни чувствовал, а в душу Ворона проникнуть в тот вечер он не мог. Ни в тот, и ни отныне — никогда. Но и того, что было прежде, Ли было достаточно, чтобы следить и делать выводы. Что Росио боится полюбить, он точно знал, и после Винной этот страх только усилился. Нельзя сказать, чтобы он был безосновательным, но Лионель, в трудной и странной юности узнавший, как ценна полнота жизни и чувств, такую трусость осуждал. Итак, нежная дева оказалась кошкою. Но нежной деве было что терять. Самоубийце Придду уже не было. Джастин был ярок, как огонь — он и сгорал, быстро, бесстрашно, с жадным упоением, он жил так же взахлеб, как до того запоем умирал. Алва хотел, чтобы мальчишка жил, минуту лишнюю, но жил. Алва опять бросал кому-то мир — да что «бросал»? Швырял полными пригоршнями песни и дуэли, вино и ветер, и себя… себя. Потом все кончилось, резко и больно, как оборвалась гитарная струна. И Лионель, уже познавший многое, был рядом, но не мог помочь. Пока не появился этот алвин «юноша». Ричард Окделл. Не знающий себя, не понимающий других, слепой, беспомощный, посланный Людьми Чести убивать и не умеющий жить толком. Почему, казалось бы, Росио так в него вцепился? Нель еще не знал. А то, что наблюдал, ему не нравилось. Мальчишка был влюблен безоговорочно, но путался в себе, в себе и в Росио… а Рокэ бил наотмашь по больному молодому самолюбию, поил вином и величал оруженосца «юношей», дарил коней и ордена… и не давал того, чего искал в нем этот юноша. Если они и спали вместе, то ласкал Ворон его наверняка так же, как некогда сам Лионель мог бы ласкать — бестрепетно, с жестокой точностью. Глядел, как жаждущий на воду, но не мог приблизиться — Джастин своей игрой со смертью что-то в нем в итоге доломал. Никто, помимо Неля, не назвал бы трусом самого Первого Маршала, но Нелю было не до горькой гордости. Рокэ не видел, что он сам кует гибель обоим. Дик, раздираемый на части злыми песнями уже привыкшего играть и на своих, и на чужих нервах и жилах Росио, в любой момент мог отказать себе и эру в праве жить. Эмиль повел мальчишку спать — просто по-дружески. Алва не преминул лениво пошутить, так, что для Ричарда такая забота наверняка после этой шутки встала бы в горле, если бы он еще хоть что-то понимал. Подковы вообще к смертям мерещатся. Окделл, похоже, этого не знал. Лионель отпил своих «Слез»: — Ты знаешь, Росио… Есть сказка про потерянную бабочку. Ее никто не видел, а она жила в саду старого и слепого агарисского отшельника. Тот выходил и каждый день ее искал. — Рассказываешь сказки на ночь, Ли? Это Арлеттина? Слишком устал, чтобы язвить. Очень устал. — Старик искал ее, чтобы однажды выпустить из сада на свободу. И весьма переживал, что может наступить и раздавить ее. Или взмахнуть рукой и оборвать тонкие крылья. Или слишком глубоко вздохнуть… — И задохнуться? — Странные мысли. Нет, Росио, он боялся ее вздохом испугать. Ли замолчал и молчал вплоть до возвращения брата. И пока Эмиль легко болтал, пытаясь разорвать глухоту вечера. И когда они уходили, а Алва впервые их не провожал. Лионель вышел первым. Вскоре Милле вылетел из дома и вскочил на лошадь: — Нель, поехали! Какого Леворукого ты рассказал ему свою притчу про бабочку? И что с ним вообще? — Он спрашивал об окончании? — Да, спрашивал. — Какой из трех возможных вариантов ты сказал? У этой сказки было три возможные версии. В той, что придумал маленький Арно, старик, наконец, выбрался из тени сада в поисках своей несчастной бабочки, открыл глаза и понял, что не слеп. В той, что сложил Милле, бабочка сама села на лысину смешного старика. А в той, что рассказал когда-то Лионель бедняге Пьеру… — Сказал, что старец прекратил ее искать, чтобы не повредить ей, но до самого конца не знал, что он убил ее именно этим равнодушием. — Мое. И почему? — Не знаю, как сказать… Но показать сумею, если остановимся. Сюда, Нель, в тень. Теперь смотри туда. Окна северной стороны старого дома Воронов. Два силуэта — или он один? Движется медленно и плавно, но необязательно видеть подробности, если умеешь чувствовать… Там было счастье и надежное объятие, боязнь поверить и прощание с проклятием. Были доверчиво распахнутые серые глаза и одиночество, медленно исчезавшее из них. Там больше не было черной улыбки, что кривила прежде губы Росио. Там были синие глаза и радость в них. Часто достаточно любви, чтобы спастись. — Подглядываем. Это плохо, Милле? — Нет. Думаю, что так и надо, Ли.