О кошмарах и методах их лечения

      Когда началось это помешательство, Лёша уже сейчас и не вспомнит. Может, до Канву, а может после. Просто всё смешалось воедино, и тот, кто поначалу лишь раздражал, стал неожиданно важен.              Лёше поперву было стыдно признаться самому себе, что у него появилось ненормальное, возможно даже, нездоровое влечение к Леониду Саввичу, но с каждым днём, с каждым новым полётом это влечение из маленького ростка превращалось в крепкое растение и грозилось своими мощными стеблями завить всё вокруг. Невозможно было не улыбаться при виде командира, невозможно было не говорить с ним, даже о чём-то неважном, и невозможно было не заметить пылкий стук собственного сердца.              Конечно, Лёша ни на что не рассчитывал, да и как тут будешь рассчитывать, когда человек явно играл за другую команду? Лёша тоже за неё играл, но потом… Потом что-то переклинило, и вместо красивой Александры, женщины-пилота, в фантазиях всё чаще и чаще стал появляться тот, с кем Лёша делил кабину. Какие только мысли не посещали молодого лётчика Гущина и на что он только не шёл в своих грёзах ради того, чтобы принести удовольствие своему командиру.              Лёша настолько извёлся, изголодался, что готов был лезть на стену от своих внезапно открывшихся чувств. То, что они давно зрели, ему было понятно, но он надеялся задавить их на корню, не дать жить, не позволить прокрасться в организм сильнее, но — они — чувства, как оказалось, — штука коварная. Потому что только они могут выдержать всё: и мороз, и стужу, и сопротивление разума. Особенно последнее. Чхать они хотели на умные доводы головного мозга и жили по своим правилам, пытаясь подчинить Лёшу и заставить его совершать необдуманные поступки.              Однако пока Лёша успешно держал оборону и его отношения с Леонидом Саввичем носили вполне дружеский характер.              После Канву прошло уже более полугода: они оба восстановились, работали теперь только не в «Пегасе», а в «Аэрофлоте», забрав с собой старую команду бортпроводников, и продолжали жить.              Лёша поставил точку с Сашей сразу после ночи, проведённой в отеле. Когда она пришла к нему, чтобы разделить постель, Лёша, который хоть и согласился, к своему стыду под закрытыми глазами видел только Леонида Саввича. И то, как бережно прижимает к себе его в эту ночь, а не Сашу, которая всегда была далёкой, как самая бледная звезда на небосклоне. Тогда-то он и понял: они абсолютно разные и друг на друга непохожие, а слоган: «противоположности притягиваются» уж точно не про них.              Не тянуло Лёшу к ней больше. И даже не Канву расставил всё по своим местам. А та ситуация с дракой на борту. Когда никто, кроме Леонида Саввича, не дал той поддержки и того пинка, в которых Гущин нуждался. Это Лёша уже потом понял, в тиши квартиры, когда вернулся живой и невредимый, когда лежал в своей родной комнатушке и смотрел в знакомый потолок, который когда-то украшали плакаты таких рок-групп, как: «Мумий Тролль», «КиШ» и даже советская «Машина времени».              Его мысли в ту ночь вертелись как вокруг Саши, так и вокруг Леонида Саввича. Он всё думал, думал, напрягая шестерёнки, пытаясь понять, что же с ним не так. Почему было тепло от строгого взгляда? Почему широкая улыбка, которую Лёша умело спрятал, расцвела только при появлении командира в кабине? А эти его вопросы: «как вы, вы в порядке?», и только потом про Сашу… Кого Лёша любил сильнее всего, да так, что боялся потерять? Кого он на самом деле спасал в ту ночь среди тёмных облаков?              Ответ лежал на поверхности. А кошмары, пришедшие следом, окончательно сформировали теплоту внутри Лёши и расставили всё по своим местам.              Они посещали второго, теперь уже второго, а не стажёра, пилота Гущина нечасто, в основном — в плохую погоду или если перелёт был сложный. Тогда, казалось, все ощущения обострялись, вследствие чего открывалась потаённая дверь в сознании, за которой прятались страхи и отголоски того чудовищно-леденящего полёта. Лёша в такие дни хоть и спал плохо, а на утро был дёрганый и порой с синяками под глазами, всё же умел переключаться на работу и выполнял рейсы исправно, несмотря на то, что изнутри разваливался на части.              Последний на сегодня полёт привычно выбил из колеи. Как только стали заходить на взлётную полосу, грозовой шторм, который по расчётам диспетчерской должен был начаться далеко за полночь, неожиданно подобрался близко из-за того, что потоки ветра изменили направление и подогнали непроглядные ливневые облака быстрее, чем рассчитывали синоптики.              Самолёт-то они посадили. Без проблем в общем-то. Но молнии, сверкающие за стеклом кабины и озаряющие, как вспышка фотокамеры, лица, пробудили в Лёшке волнения. Он сидел и держал штурвал ещё некоторое время после того, как самолёт успешно остановился на взлётной полосе, а пассажиры неспешно покидали лайнер один за другим.              — Гущин, ты чего застыл? — до левого уха донёсся обеспокоенный (или Лёше показалось?) голос Зинченко, и Лёша несколько раз моргнул. Теперь перед глазами маячил не грузовой лайнер, с каждой секундой теряющий высоту, а расплывчатый Минский аэропорт, который закрывали собой капли начавшегося дождя, стекающие вниз и оставляющие за собой кривые дорожки на стекле кабины.              Лёша опустил взгляд на штурвал, осознавая, как сильно, до бледности в костяшках сжал его.              В горле моментально пересохло: создавалось ощущение, что внутри всё покрылось неровными трещинами, какими покрывается почва, давно не видавшая воды, а язык стал, как бумага.              Лёша попытался сглотнуть. Попытался поймать хоть какие-то остатки слюны, попытался сделать свой голос обыденным, но из горла вырвалось слишком сдавленное:              — Всё хорошо, — пальцы пришлось отцепить от штурвала. На Зинченко Лёша не смотрел, но чувствовал его прожигающий взгляд, от которого хотелось спрятаться. И ничего не объяснять.              Однако на удачу Гущина командир был не из тех людей, которые настойчиво лезли в душу, и после ответа Лёши сразу переключился на рабочие отношения, за что Лёша был втайне ему благодарен.              Он собрал себя воедино перед тем, как выйти к экипажу, нацепил дежурную улыбку для девочек, которые убирали салон, похлопал по плечу Андрея, их отношения тоже наладились после Канву, и прошёл с документами на выход. Спину он старался держать ровно, потому как позади шествовал Зинченко, и демонстрировать командиру, что что-то было не в порядке — Лёша не имел права. Он сильный. Он выжил после страшного полёта — а потому не мог облажаться, выставив напоказ свои ненормальные чувства.              Перед тем как получить ключ от номера, Лёша заскочил в уборную, чтобы привести себя в порядок. Сбрызнул на лицо воду несколько раз. Вдохнул и выдохнул. Сейчас он окажется в темноте крохотного номера, примет душ и ляжет в кровать, молясь, чтобы в эту ночь его не посетили кошмары.              Но стоило ему выйти из уборной и вернуться в холл, как внезапно Леонид Саввич перехватил его на полдороги к ресепшену.              — Гущин, — одёрнул властно, не давая Лёше больше и шагу сделать, — куда ты пропал? У нас сегодня один номер на двоих.              Глаза Лёши расширились в ужасе, и он даже не успел уследить за своим эмоциями.              — Как — один на двоих? Почему?              Возможно, это прозвучало несколько… Оскорбительно. Одна бровь Зинченко в изумлении поползла наверх.              — Вот уж неожиданная реакция, стажёр. Нет у них больше одноместных номеров. Достался один двухместный. Вот уж не думал… — на секунду Лёше показалось, что в голосе командира зазвенели обидчивые нотки, и он никак не мог допустить того, чтобы Леонид Саввич подумал о нём плохо.              Гущин резко замотал головой.              — Нет, Леонид Саввич. Всё… Всё нормально. Просто я… Я… — он пытался быстро найти оправдание и не придумал ничего лучше, как: — Просто я громко храплю, вот. Боюсь, с таким соседом, как я, сон будет некачественный. Вот и… Беспокоюсь за Ваше благополучие.              Теперь обе брови Зинченко поднялись вверх. Казалось, он был готов к любому ответу, но точно не к такому, который сейчас произнёс его бывший стажёр.              А Лёша почти не соврал. Только вместо храпа — возможные покрикивания или отчаяние бормотание.              Лёше до сих пор было стыдно перед Сашей, которая в ту ночь услышала то, что не нужно было слышать. И, возможно, всё поняла. Или понимала уже давно.              — Думаю, что смогу это пережить, — в конечном итоге несколько сухо ответил командир, выдавая Лёше запасную связку ключей. — Пойдём отдыхать, — сказал он и, не дожидаясь Лёшиного ответа, пошёл по направлению к лифтам.              Лёше было тяжело всё оставшееся время до сна. Находиться вблизи Леонида Саввича вне кабины было поистине опасно, потому что в голову лезли разные мысли. А их кровати, которые стояли неподалёку друг от друга… При любых других обстоятельствах, в каком-нибудь параллельном мире, в котором Лёшины чувства взаимны, эти кровати можно было бы сдвинуть. Можно было бы опрокинуть на них Леонида Саввича, нависнуть над ним и поцеловать, как в самых смелых мечтах.              Да только вот реальность у Лёши была такова: в одиночку он со своими чувствами жил.              Когда Лёша вернулся из душа, Леонид Саввич стоял около окна, в задумчивости отодвинув шторку. Гроза немного стихла, но её отголоски всё ещё были слышны. Лёша старался не вздрагивать, но всё равно вздрагивал при каждом звуке грома, как когда-то в детстве, когда очень сильно боялся грозы. Потом перерос свои страхи. Стал военным лётчиком, в грозу летал не раз и встречал её, как старую подругу. И только Канву вновь всё изменил. Переместил из конечной точки в начальную. Заставил опять бояться и никак не мог отпустить, возвращаясь напоминанием под покровом беспокойных ночей.              — Похоже, — Зинченко обернулся на Лёшу, — гроза будет всю ночь. Опять тучи идут, дождь усиливается. Как бы вылеты не задержали.              Лёша хмуро кивнул. Сейчас он сам был похож на грозовую тучу, что пасмурным настроением витала в небольшом гостиничном номере. Ему было страшно ложиться в кровать, страшно было раскрыть свою самую постыдную тайну.              Он так не хотел, чтобы командир знал. Ни о кошмарах, ни о его чувствах.              И объяснить Лёша также ничего не мог. И от этого охватывало бессилие.              У Зинченко зазвонил телефон. Лёша, стоявший ближе к его тумбе, скосил глаза и увидел на экране имя Ирины. Рука потянулась сама, передала звонящий гаджет хозяину, и Лёша тут же отвернулся, пряча взгляд и не показывая истинных чувств Зинченко.              — Да, алло, — Леонид Саввич отвернулся к окну, и Лёше даже показалось, что голос командира потеплел. Конечно, это ведь любимый человек звонит, как тут оставаться равнодушным?              Сердце кольнуло острой иголкой. Вот ещё одна жирная причина, по которой Лёшины чувства никогда не будут оценены: Зинченко вообще был женат. Гущин однажды видел Ирину. Та была красивой женщиной, и Лёша знал: Леонид Саввич свою жену любил не меньше, чем сына.              — А ты чего с материнского звонишь? Что с твоим? — Лёша особо не вслушивался в разговор, но кое-что его слух улавливал. Похоже, на том конце провода был Валерка, и тёплые нотки были обращены именно к нему.              Но сути это всё равно не меняло.              — …Да у нас всё нормально. Гроза. Возможно, вылет задержат, — Зинченко помолчал, очевидно, слушая то, что говорит Валера на другом конце провода.              Лёша тем временем уже улёгся в постель и отвернулся лицом к стене. Закрывать глаза было боязно, но необходимо: всё же перед полётом домой нужно было хорошенько выспаться.              Зинченко ещё разговаривал по телефону, изредка бросая короткие фразы, и Лёше показалось, что в некоторых моментах он даже тихо смеялся, когда сон всё же забрал Гущина в свои лапы.              «Самолёт потряхивало. Лёша опустился на самую критическую точку, падая вместе с грузовым лайнером. Но по-другому он не мог: ведь там внутри остался тот, который так важен.              — Леонид Саввич, — голос Лёшки срывается в динамик микрофона. Он не хочет казаться слабым, но именно сейчас он таким себя и ощущает. — Я не смогу долго удерживать самолёт, Вам нужно…              — Не могу, стажёр, — слышит в ответ жёсткий, разочарованный и несколько уставший голос, — автопилот на этой посудине не работает. Я… Не смогу покинуть борт.              По спине пробежал холодный пот. Последние пассажиры только что оказались на борту сто семнадцатого, а Лёша не может поднять штурвал вверх, не может приказать Андрею отпустить трос.              — Леонид Саввич… — голос таки срывается. Лёша не хочет, но глаза намокают. Он понимает, что командир обречён. И ему хочется обречь и себя на верную смерть.              — Соберись. Бога ради, соберись, — жёсткий приказ. Возможно, самый последний в этой жизни. И вместо привычного стажёр, ласковое: — Лёшка. Береги руки. Они у тебя… — связь прерывается.              А грузовой самолёт больше не способен взлететь.              Гроза бушует. Молнии сверкают. И Лёша кричит, когда тянет штурвал на себя, потому что его сердце только что стремительно оборвалось вслед за ржавым лайнером».              — Гущин, стажёр, очнись же, ну, — кто-то ощутимо трясёт его. И вроде даже несильно шлёпает по щекам. Но, возможно, последнее Лёше кажется, потому что он не чувствует ничего до некоторых пор, пока тело окончательно не просыпается.              За окном вновь прогремел гром, оглушительными раскатами сотрясая стёкла, что те даже невольно пошли дрожью перед стихией. Бело-жёлтые молнии проникали через зашторенные окна, и Лёше снова стало страшно. Его заметно потряхивало.              Когда зрение прояснилось, перед лицом возникло слишком встревоженное лицо Леонида Саввича. Такое выражение Лёша ещё никогда не видел у командира. Оно — новое, неизведанное и причина такого состояния — пока неясна.              — Лёша, Алексей, — медленно и чётко проговорил Зинченко, встречаясь с Лёшиным взглядом, — ты меня слышишь?              Лёша не сразу, но кивнул. Ощутил, как взмокла его спина, как белая майка неприятно прилипла к коже.              Леонид Саввич находился слишком близко, и до Лёши дошло:              Сон. Просто дурацкий сон.              Следом на своих плечах он ощутил жёсткие пальцы, что впились в кожу. Зинченко удерживал его, словно Лёша куда-то падал.              Стыд захлестнул с головой. Лёша так надеялся, что его маленькую тайну никто не узнает, особенно Зинченко, тем более — Зинченко, что сейчас не знал, куда себя деть и что говорить.              — Ты кричал, Лёш, — Леонид Саввич на удивление мягок. Будто и не он вовсе сейчас здесь, рядом с Гущиным. Лёша выдохнул. Что он должен сказать?              — Простите, я… — прикрыл глаза. Что теперь о нём подумает командир?              «— А может, моя задача состоит в том, чтобы не пускать за штурвал неуравновешенных…» — эхом звучали давнишние слова командира, брошенные какому-то несостоявшемуся пилоту, когда Лёша неловко стоял возле металлоискателя, пытаясь вклиниться в чужой ядовитый спор.              И Лёша побоялся, что именно таким он и стал после Канву: неуравновешенным. Что его кошмары, пусть и непостоянные, всё же мешают ему жить.              — Извините, — больше слов, кроме этих, не находится. Лёша распахнул глаза, в которых стоял еле заметный блеск. Словно второй пилот Гущин заболел. — Я не хотел Вас разбудить. Я… Лучше я пойду вниз, попрошу отдельный номер… — и Лёша даже приподнялся на локтях, но Леонид Саввич толкнул его обратно на кровать и приказным тоном пробасил:              — Ляг обратно. Никуда ты не пойдёшь. Что тебе снилось? — слишком требовательно.              Лёше не хочется рассказывать. Потому что, если расскажет — выставит душу напоказ. А кому это нужно? Пробовал уже с Сашей… Она ему сразу сказала: что ныть — не мужское дело.              — Это просто кошмар, Леонид Саввич, — Лёша таки закрывает глаза и трёт веки пальцами, словно хочет напрочь стереть картинки страшного сна.              — Что тебе снится, Лёша? — снова требовательно. Сил смотреть в ответ просто нет. Лёша ощущает себя разбитым. Вдребезги.              Но как соврать? Что сказать, чтобы не выдать себя настоящего?              После недолгих раздумий решает:              — Канву. Полёт после. Когда как.              Умалчивает о главном. По-прежнему не смотрит, но чувствует пронзительный взгляд карих глаз. Ощущает чужое напряжение. А ещё ему кажется, что он слышит, как Леонид Саввич думает.              — Конкретнее, Лёша.              А вот здесь уже убежать не получится. Приходится натягивать одеяло на себя, перед этим отрицательно помотав головой, своим поведением напоминая мальчишку, а не тридцатилетнего пилота пассажирского лайнера и бывшего военного лётчика. И где же твоя смелость, Лёша Гущин? Почему больше не можешь идти напролом, как раньше? Что же в тебе изменилось?              Он не раз задавал себе эти вопросы. Но перед Зинченко всегда тушевался. У Леонида Саввича и рука была тяжёлая, и взгляд, и слово. Но он, как никто другой, мог бы стать Лёшкиным спасением.              Только не в этой жизни.              — Алексей, что за детский сад? — пальцы командира стягивают одеяло назад, лишая последней защиты. — Ты думаешь, я — слепец? Я давно заметил, что с тобой творится что-то неладное. Твоё лицо — открытая книга. Или ты рассказываешь, что происходит. Или я пишу рапорт о твоём неподобающем поведении!              Глаза распахиваются сами собой.              — Вы не посмеете так сделать! — прошептал Лёша, на секунду испугавшись. — Не после того, что мы вместе пережили!              В глазах отчётливый страх потерять Зинченко ещё и в реальной жизни. Хотя если Лёша сейчас всё расскажет, то он действительно потеряет командира. И всякое уважение, которое успел заработать.              — А ты не смей закрываться от меня! — ровно ответил ему Леонид, смотря исподлобья. — После всего, что мы пережили, не имеешь права!              Лёша сглотнул. Вдруг перед глазами неуместно встала Александра со своей усмешкой и словами о том, что мужчины не плачут и не жалуются. Но так ли верно было её утверждение?              Может… Может, нет ничего ужасного в том, чтобы дать слабину? И рассказать аккуратно, не выдавая чувств, а может… Легче станет? Отпустит окончательно?              — Я… — включил всю решимость, кинулся в бездну. — Я просто переживаю всё заново. Иногда снится бурлящая лава под ногами, когда мы на этих микриках людей увозили; иногда разрушенная диспетчерская, иногда то, как самолёт не успевает взлететь, или то, как там, в ночном небе, трос и попытки помочь, — голос почти не дрожит. — Но всегда всё происходит по одному сценарию. Есть одна ситуация, одна и та же, которую я изменить не в силах.              После его слов снова гремит гром, и Лёша почти не вздрагивает. Он только что выдал себя с головой, только что сказал то, что не хотел говорить: но поток слов, как лавину, остановить невозможно. Слишком долго они сидели внутри и слишком долго царапали шипами душу.              То, не высказанное — требовало выхода.              — И что же это? — тихо-тихо спросил Зинченко. И его голос был совсем незнакомым. Какие-то новые нотки просквозили в интонации, и Лёша пока был не в силах понять, что изменилось.              Стоило ли говорить или отмахнуться? Сказать, что это личное или соврать что-то про Александру? Но Лёша был слишком честным. Не умел он врать, да и Зинченко врать не хотелось.              Не после всего.              Зинченко всё ещё ждёт. Всегда такой притязательный и заносчивый, невероятно притягательный в своей манере командовать.              И Лёша тянется к нему, как мотылёк на свет, совсем не боясь обжечься и сгореть заживо, хоть и догадывается, что этот свет — его погибель.              — Я не успеваю спасти Вас. Каждый раз ситуации разные, а исход — один. Вы, — меняет интонацию на какую-то отчаянную, цепляется пальцами за край одеяла, будто ищет точку опоры, — погибаете. И каждый раз, — судорожный вздох, как перед прыжком в бушующий океан, который с радостью поглотит добычу, выдает следом: — Я умираю вместе с Вами. По доброй воле.              Новый раскат грома не даёт забыть о непогоде за окном. Капли стучат по карнизу так сильно, словно умоляют пустить их внутрь и спрятать от разыгравшейся стихии. Кажется, вылеты точно задержат. А Лёша останется здесь один на один с Зинченко ещё какое-то время.              Часы на стене показывают три ночи, когда Леонид Саввич молчаливо встаёт с кровати Гущина и также молчаливо подходит к журнальному столику, на котором стоит электрический чайник, а на подносе — две кружки и заварка в пакетиках. Он никак не комментирует то, что сказал Лёша, и Гущин теряется в догадках: то ли он выдал себя с потрохами, то ли Леонид Саввич так ничего и не понял, а сказать ему попросту нечего.              В тишине номера слышно только мерное шипение воды в чайнике, да мелодия дождя, которая с каждой минутой становится тише: очевидно, грозовой фронт отступает. И Лёше даже кажется, что дышать с уходом стихии становится легче.              Леонид Саввич стоит возле окна. Шторка слегка сдвинута в сторону, и Гущину только остаётся гадать, о чём сейчас так крепко задумался его командир. Спина КВС, как и всегда, — прямая, словно в своё время Зинченко шпагу проглотил, и к ней так хочется прикоснуться. Хотя бы подушечками пальцев, провести по позвоночнику, что спрятался за пижамной кофтой, прижаться чуть ближе и выдохнуть в шею, чтобы понять — эрогенная ли это зона или же равнодушная.              Лёше нравились поцелуи в шею. Он и сам с удовольствием целовал, чуть прикусывал, довольствовался мурашками по телу.       Конечно, мужскую шею Лёше целовать ещё никогда не приходилось, но чем чёрт не шутит, если хочется? Да только вот поползновения в сторону командира явно будут излишне.       Господи, о чём он, вообще, думает?       Из этих затяжных волнительных мыслей Лёшу вырвал щелчок кнопки электрического чайника. Леонид Саввич молчаливо задвинул штору, снова пряча их от внешнего мира, подошёл к столику, и Лёша стал наблюдать, как в две белые чашечки падают заварочные пакетики, а затем заливается кипяток. Пар тут же начинает кружить, спиралью устремляясь вверх и теряясь где-то на фоне бежевых обоев. Леонид Саввич оставляет чай завариваться, а сам отправляется к своему чемодану, лежащему под кроватью. Чем-то шуршит, затем возвращается обратно, кидает пачку печений на поднос, подцепляет его пальцами и несёт в сторону Лёшиной кровати.              У Гущина в этот момент челюсть готова была встретиться с полом гостиничного номера. Леонид Саввич с подносом в руках выглядел таким… Домашним и непривычным, что у Лёши где-то внутри защемило. Это срочно нужно было сохранить в памяти. Как и то, что чай в постель ему ещё никто не приносил.              — Угощайся, — голос Леонида тихий, но по-прежнему властный. Его пальцы пододвинули печенье «Юбилейное» в Лёшину сторону, и Лёша, взяв упаковку, вскрыл её.              Горячая чашка согрела ладони. Гущин обнял её пальцами, пытаясь окончательно вернуться в колею. Леонид Саввич сделал несколько коротких глотков, прежде чем заговорил первым:              — И как давно это продолжается?              Лёша вздохнул. Похоже, откровенного разговора не избежать. И это до чёртиков страшит.              — Ещё с Петропавловска.              Леонид Саввич шумно втягивает воздух. Что это значит — Лёша даже не берётся строить предположения.              — И как часто? — следующий очный вопрос.              Лёша пожимает плечами.              — Обычно, когда погода плохая или полёт… Нелётный, сложный. Эмоции, видимо, накатывают.              Леонид Саввич опять смотрит исподлобья, явно о чём-то думая. Следующие несколько минут они пьют чай в тишине.              — Почему ничего не сказал? — новый вопрос заставил подавиться. Лёша откашлялся, едва не расплескав весь чай, а затем невесело усмехнулся.              — А что я должен был говорить? Это ведь мои… Кошмары. Да и… Жаловаться… Не по-мужски как-то, что ли.              Зинченко покачал головой, очевидно, недовольный ответом бывшего стажёра.              — Иногда, Лёша, стоит что-то рассказывать, чтобы найти общее решение. В одиночку… Это так не работает. Не бережёшь ты себя, Гущин, совсем не бережёшь.              Лёша скривил губы. Хотел было сказать, что не для кого беречь. Точнее, есть, но Зинченко явно не оценит такой ответ. Лёша и так сболтнул лишнего.              — Ты допил?.. — Леонид Саввич кивнул на чашку, и Лёша тут же поставил её на поднос.              — Да, спасибо, Леонид Саввич. Немного… Отпустило. Да и гроза ушла. Думаю, остаток ночи пройдёт спокойно. Вы это… Извините ещё раз. Не хотел я, чтобы всё так получилось.              Зинченко взял поднос и встал с кровати.              — Ну теперь я хотя бы понимаю твою неоднозначную реакцию в холле. А то уж было подумал, что дело напрямую во мне, — последнее было сказано тихо, но Лёша всё равно услышал и снова смутился от своего поведения. Хотя частично Леонид Саввич был прав — дело ведь крылось не только в кошмарах. Лёшины чувства тоже не давали покоя.       Но об этом Лёша, пожалуй, умолчит.              Зинченко поставил поднос обратно на столик и вернулся к своей кровати. Лёша только хотел пожелать доброй ночи, как внезапно Леонид Саввич произнёс:              — Давай, помоги мне сдвинуть кровать к твоей.              Челюсть Лёши во второй раз за последний час чуть не встретилась с полом. Его глаза вновь расширились, а недоумение проступило на лице.              — З… Зачем? — заикнулся Гущин.              — Кошмары, Лёша, надо лечить. Меньше стресса. Может, если я буду максимально рядом, ты наконец поймёшь, что ты меня спас и что я жив.              Лёша окончательно смутился. Не готов он был к такому исходу их разговора. А если ночью он случайно обнимет Зинченко? А не дай Бог, прижмётся ближе… Это же… Да случится настоящая катастрофа!              — Леонид Саввич, я не думаю, что…              — Возражения не принимаются. Проведём эксперимент. Давай, помоги мне, — сказал, как отрезал. И начал сам двигать кровать, поэтому Лёше ничего не оставалось делать, как в очередной раз подчиниться и помочь командиру придвинуть его кровать вплотную к своей кровати. А затем Зинченко потушил настольную лампу, и комната погрузилась во мрак.              На ощупь Лёша нашёл своё место и тихо лёг. За ним на кровать приземлился Зинченко, и Лёше казалось, что собственное дыхание замерло и исчезло — так трудно вдруг стало делать вдохи и выдохи. Так сильно колотилось сердце, что, наверное, его было слышно на всю округу.              Лёша чувствовал напряжение во всём теле. Рядом с Зинченко невозможно было расслабиться, пока… Пока командир неожиданно хрипло не сказал:              — Иди ко мне, Лёш. Убедись, что я здесь, с тобой, — и сам протянул руку, заставляя Лёшу придвинуться ближе. Лёша всё ещё сомневался, но не смог сопротивляться: хотелось хотя бы раз ощутить себя рядом с Леонидом Саввичем. Так близко и так волнительно.              Он знал, что ему такое больше не будет позволено. Что это — на один раз и это останется между ними.              Лёша сдвигается чуть ниже, переворачивается слегка набок и укладывает голову на грудь Зинченко. Хлóпок приятно гладит щёку, и Лёша слышит — сердце Леонида Саввича бьётся: громко и отчётливо. Он не знает, что ему можно, а что — нельзя, поэтому руки согнуты и лежат рядом с грудью. Конечно, ему хочется приобнять командира, но это — непозволительная роскошь. Сейчас и так нарушены все возможные субординации.              Леонид Саввич проще в этом плане. Лёша это понимает, когда руки Зинченко неожиданно обвивают его, создавая безопасное кольцо, и прижимают ещё ближе.              Лёше больно и хорошо одновременно. Больно оттого, что ему кажется, что всё, что происходит — акт жалости; что Леонид Саввич, каким участливым бы он не был к чужим проблемам, человек женатый и верно любящий вторую половинку, и всё, что сейчас происходит, ровным счётом ничего не значит; а хорошо потому, что ему позволено хоть на краткий миг, на эти оставшиеся часы до звонка будильника, ощутить человека, которого он любит всей душой, в своих руках.              Пальцы Лёши робко опускаются на живот Зинченко, но потом, наплевав на всё, Гущин включает-таки своё безрассудство и смело перекидывает одну руку поперёк живота, а вторая остаётся лежать мёртвым грузом между ним и Леонидом Саввичем. Но даже этот небольшой дискомфорт не сможет омрачить желанные объятья, в которых Лёша уже давно нуждался.              — Спи, Лёша, — голос Зинченко, размеренный, как обычно, с командными нотками, обволакивает. — Спи и помни — я рядом.              Гущин послушно закрывает глаза. Ему тепло и уютно, словно он — в колыбели.       — Спокойной ночи, — шепчет Лёша, как ему кажется, благодарно, а затем постепенно засыпает, убаюканный чужим дыханием и ощущением живого Леонида Саввича в своих руках.

***

      Утро выдалось пасмурным. Дождь прекратился, но по ощущениям всё же было ясно: не распогодилось.              Лёша проснулся ещё до будильника. Он пока не открыл глаза, но крупицы сна уже покинули его тело. За ночь они с Леонидом Саввичем совсем не изменили положения и, казалось, только ещё теснее прижались друг к другу. Лёшина майка слегка задралась и теперь тёплые руки командира обхватывали голую кожу спины.              И так приятно было их ощущать на себе, так правильно, что Лёша готов был на секунду поверить, что между ними что-то есть или что-то происходит.              Лёша неосознанно прижался ближе, мягкая улыбка тронула его губы. Давно не было так спокойно и так ласково на душе.              И так не хотелось покидать тёплую постель, разделённую на двоих, не хотелось, чтобы так быстро заканчивалось объятие, не хотелось возвращаться в жестокую реальность, где он и Леонид Саввич — напарники и друзья, но беспощадное время, бегущее далеко вперёд, не позволило этим желаниям продлиться: идиллию разрушила мелодия, раздавшаяся на телефоне командира. Зинченко вздрогнул, постепенно просыпаясь, а Лёша отодвинулся от него на безопасное расстояние, начиная ощущать некоторую неловкость. Всё же ночью чувства притупились и всё казалось естественным, а сейчас стало несколько… Стыдно?              Леонид Саввич открыл глаза, но за телефоном всё же пришлось вставать. Когда трель прекратилась, командир потёр лицо, прогоняя остатки сонливости, и посмотрел на Лёшу, уже сидевшего на постели.              — Всё хорошо? — уточнил Зинченко. — Ты в порядке?              Лёша кивнул.              — Да, Леонид Саввич. Я… Чувствую себя гораздо лучше. Спасибо.              Они больше не возвращаются ни к теме кошмаров, ни к тому, что спали в одной постели.              Ближе к полудню им разрешили вылет обратно в Москву, и к вечеру Лёша был дома. Отцовская квартира пустовала — Лёша в кое-то веки уговорил непробиваемого предка отправиться в санаторий и подлечить своё здоровье, а быть может, и встретить какую-нибудь женщину, чтобы скрасить с ней одинокие вечера.              Лёша был бы не против, если бы у отца кто-то появился. Конечно, мама была и остаётся самым важным человеком в жизни, но Лёше хочется, чтобы отец был… Счастлив.              Потому что он этого явно заслуживал.              Чайник свистит, телевизор работает больше для фона, а Лёша заваривает лапшу быстрого приготовления. Сил на что-то более изысканное не хватает, да и смысла готовить нет — завтра снова в рейс, ночевать придётся в гостинице.              Грозовые штормы обуяли всю европейскую часть материка и страны, и столица не стала их исключением. Лёше казалось, что стихия берёт недлительные перерывы только для того, чтобы наступить на города с ещё большей силой. Вчерашняя гроза в Минске не сравнится с вечерней грозой, пришедшей в Москву. Молнии то и дело вспыхивали одна за другой, разрезая на части тёмное небо, а гром своими раскатами, казалось, пытался сотрясти всю землю. Очевидно, рейс до Владивостока полетит с внушительной задержкой, потому что, судя по данным синоптиков, грозовые тучи задержатся в столице как минимум до полудня следующего дня.              Лёша чувствует, что ему хочется спать, а ещё он ощущает, что гроза не принесёт его сну ничего положительного. Но сытый и разморенный он всё же засыпает на диванчике под мерное гудение телевизора, по которому как раз показывают весёлое лицо Валдиса Пельша в передаче «Угадай Мелодию».              «На этот раз кошмар меняется. Лёша больше не в кабине сто семнадцатого. Теперь он — второй пилот грузового борта. Рядом за штурвалом сидит Зинченко. В наушниках — Сашин голос. Она переговаривается с диспетчерской «Пегаса», о чём-то споря с Шестаковым.              В кабину заходит Вика. Её волосы растрепались, испуганный взгляд прыгает то на Лёшу, то на Зинченко.              — Я… Я отправляю последних.              Зинченко кивает и, не оборачиваясь на Викторию, говорит:              — Иди с ними.              Когда Вика покидает кабину, он смотрит на Лёшу. Его взгляд какой-то грустный.              — И ты иди с ними, Лёшка.              Лёша в ужасе смотрит на своего командира, не в силах поверить в его последние слова.              — Я без Вас не пойду, — мотает головой и решительно берётся за штурвал.              — Лёш, — голос Зинченко вкрадчиво обманный. Но Лёша ещё сильнее мотает головой.              — Не пойду, — решимости и упрямства ему не занимать. Казалось, они родились вперёд него. — Не пойду без тебя, не пойду.              Зинченко смотрит снисходительно. Печально.              — Ты же знаешь, что борт обречён. Один из нас не спасётся. И это будешь не ты, Лёша.              Лёша едва не всхлипнул от безысходности.              — Я добровольно с кресла не встану. Если Вы собрались умирать, я — с Вами, — Лёша смотрит в ответ пронзительно. Его взгляд — как острое лезвие бритвы, вонзающееся в нежную кожу. Он не отступит. И не отпустит.              Самолёт ощутимо подпрыгивает, словно они не в небе, а на дороге со сплошными кочками. В динамике раздаётся взволнованный голос Саши:              — Последняя партия на борту. Леонид Саввич, Лёш, родной, вам тоже пора. Автопилот…              Лёша сдирает наушники. Его место здесь, рядом с командиром. Зинченко делает то же самое.              Лёшу потряхивает. Сейчас у него за спиной нет двести душ, но есть одна рядом, которую больше всего не хочется терять.              — Ты безрассудный, Лёша, — говорит ему Леонид.              — Зато ты здесь не один. Не позволю умирать в одиночку, — твердит в ответ Гущин.              Ему немного боязно. А ещё хочется протянуть руку, что он почти и делает, только не успевает: грузовой борт неожиданно камнем летит вниз, и сердце в груди неистово бьётся.              Но умирать нестрашно. Страшно за тех, кто умирает рядом».              Глаза Лёши резко открылись. На секунду он испытал головокружение, но оно быстро отступило. По телевизору, вместо смеха Пельша, уже показывали ночную передачу, а часы на стенке сообщали о том, что вскоре будет второй час ночи.              Гроза за окном несколько стихла, но молнии по-прежнему заглядывали внутрь квартиры. До слуха начал доноситься звук пиликающего телефона, и Лёша понял, что гаджет стал причиной того, что его хозяин проснулся.              Потерев лицо, Лёша встал с дивана и невольно скривился: всё же место для сна он выбрал не совсем пригодное. Спина немного ныла, а правая рука онемела и теперь её словно пронзали иголки. Лёша ненавидел такое состояние и постарался побыстрее избавиться от неприятных чувств.              Телефон по-прежнему настойчиво вибрировал на столе, и Лёша не на шутку разволновался, потому что ночные звонки обычно ничего хорошего не предвещали. Когда он подходил ближе к столу, то молился лишь о том, чтобы всё было в порядке и чтобы в трубке не раздалось страшных новостей.              Сердце пропустило удар, когда Лёша увидел на дисплее номер Леонида Саввича.              Рука быстро потянулась к гаджету, липкий пот прошиб всё тело.              «Хоть бы всё было хорошо», — повторял, как молитву, пока снимал трубку.              — Гущин, ну наконец-то! — на том конце послышался облегчённый выдох, и Лёша выдохнул тоже: родной голос командира тут же успокоил. Значит, с Зинченко всё в порядке! — Ты чего так долго к телефону подходил?              Далёкий раскат грома донёсся до слуха. Но Лёше в этот момент не было страшно.              — Так спал я, Леонид Саввич…              — Кошмар снился? — Зинченко даже и не думал извиняться за столь поздний звонок. Лёша поджал губы. Может, не стоило ворошить всё это?.. — Не вздумай от ответа увиливать. По дыханию слышу, что снился.              Иногда Лёше и вправду думалось, что Зинченко чёртов Господь Бог.              — Леонид Саввич… — а что тут ещё можно было сказать.              — Отец дома?              — Нет, я один. Папа в санатории ещё целую неделю отдыхать будет, — Лёша устало потёр веки. Чувствовал он себя разбитым.              — Скинь адрес сообщением. Скоро приеду. Купить надо что-нибудь?              — Э-э, — немногословно выдал Гущин, — да вроде ничего не надо…              — Тогда жду адрес. До встречи, Лёша.              Зинченко скинул и даже не дал Лёше возможности возразить. Да он даже слова не дал сказать! Вообще ничего!              Однако Лёша, повинуясь очередному приказу, всё же отправил сообщение с адресом Леониду Саввичу и начал судорожно оглядываться по сторонам, пытаясь оценить обстановку в квартире. Не хотелось ударить лицом в грязь и прослыть неряхой перед Зинченко, но в квартире в общем-то было чисто. Единственное, что выбивалось из общей картины — небрежно брошенная ещё до рейса в Минск толстовка. Лёша подобрал её и тут же отнёс в корзину для белья, делая себе мысленную пометку по возвращении из Владивостока заняться стиркой. Придя обратно в зал, Лёша сел на диван и немигающим взглядом уставился в телевизор. В голове одновременно была и звенящая пустота, и бегающие из угла в угол мысли. И ни за одну невозможно было зацепиться.              Вот и что ему делать, когда Леонид Саввич приедет сюда? Вести себя непринуждённо? И зачем он вообще сюда едет? Что скажет его жена, когда он посреди ночи засобирается непонятно куда?              Звонок в дверь заставил вздрогнуть. Лёша выдохнул, посмотрел на секунду на часы: у Леонида Саввича ушло около получаса на поездку сюда.              На ватных ногах подошёл к двери и, даже не заглядывая в глазок, распахнул её. Зинченко выглядел так непривычно: в обычных джинсах, в кроссовках, в тёплой куртке, а в его волосах застыли редкие дождевые капли.              Против воли Лёша расплылся в крохотной улыбке, которую хотел бы подавить да не мог.              — Здравствуйте, — кивнул Лёша, отступая в сторону. Стоило ему только увидеть командира — как на сердце стало спокойнее, а недавняя тоска улетучилась разом.              — Привет, — ответил Зинченко, заходя в квартиру, а затем, скинув небольшой рюкзак с плеч, достал оттуда целлофановый пакетик с любимыми Лёшиными конфетами «Птичье молоко» и «Ласточка».              Биение сердца стало учащённым, словно Лёша только что пробежал длинную дистанцию и пришёл к финишу первым.              — Мои любимые, — внезапный детский восторг просочился в голос, и широкая улыбка уже не могла удержаться в тени.              — Конечно, твои любимые. Стал бы я другие покупать, — слегка ворчливо ответил командир, пока разувался, и Лёша уставился на него во все глаза.              — Вы… Запомнили? Ну что я… Люблю… — Лёша, правда, не припоминал, чтобы рассказывал командиру о своих предпочтениях…              — Трудно было не заметить твою улыбку, когда Вика первый раз принесла кофе с этими конфетами, — он говорил это так обыденно, а для Лёши все его слова были чем-то… Ошеломительным. — Покажешь, где руки можно помыть? Да и переодеться тоже.              Лёша закивал, как болванчик на приборной доске, а затем, показав Леониду Саввичу ванную комнату, отправился прямиком на кухню — чайник ставить. Надо же было гостя ночного чем-то умаслить.              Лёша старался успокоить сердце, которое сумасшедше колотилось от одной только мысли, что командир неподалёку. Со стороны ванной комнаты послышался щелчок, и вскоре Леонид Саввич показался перед Лёшей: в чёрных спортивных штанах, белой футболке, такой домашний и такой… Правильный в стенах Лёшиного дома. Точнее, отцовского, но суть сейчас была не в этом.              Интересно, если бы он и Леонид Саввич… Ну, были бы вместе, это бы каждый раз выглядело так хорошо?              — Чай? — спросил Лёша, пока Леонид расхаживал по гостиной и рассматривал многочисленные отцовские фотографии на фоне аэропортов, самолётов и с высокопоставленными коллегами.              — Да, пожалуй, не откажусь, — проговорил Зинченко, смотря на Лёшку в упор. Его взгляд, на удивление, — мягкий и тёплый, без привычной хмурости, которую Лёша так часто видел на работе.              Лёша старается. Он разливает чай с травами, без сахара, так, как любит его командир — он это узнал из разговора с Викой и запомнил. У него вообще хорошая память, но всё, что касается Зинченко, автоматически попадает в самую важную папку в головном мозге.              — Вот. Достаточно крепкий и без сахара, — подаёт на стол и видит короткую ухмылку командира.              — Ну прямо как наши бортпроводники, — комментирует Зинченко следом и отхлёбывает из своей чашки. — Вкусно. Мята, зверобой, да?              — Да, — кивает Лёша, когда садится напротив. — Это ещё мамина привычка, — голос немного грустнеет. Воспоминания о маме до сих пор отдают где-то болью в груди. Слишком рано её не стало. — Отец продолжает. Да и я люблю этот травяной привкус.              — Я тоже, — моментально отзывается Леонид Саввич. — Ассоциируется с детством. У меня бабушка вечно в полях траву собирала, потом сушила её, а я её чай любил.              Их разговор плавный, приправленный нотками ностальгии, и Лёша чувствует, как ему вновь хорошо. Как успокаивается душа. И как дождь за окном, который начинается опять, уже не волнует.              — Леонид Саввич, — спустя время Лёша всё же решается спросить, — а Ваша жена… Она… — ему вдруг стыдно, что он лезет, но это — слишком важно и не спросить — он не может. — Она знает, где Вы? Она… Не против?              Леонид Саввич как-то горько вздыхает. Потом смотрит на свою правую руку, где поблескивает обручальное кольцо, и неожиданно снимает его. Кладёт перед Лёшей.              — Мы уже… Третью неделю в разводе.              Лёша ошеломлён в который раз за вечер. Он открывает и закрывает рот. Ему хочется что-нибудь сказать, но он не может сформулировать мысль.              — Почему… Почему не сообщили об этом?.. — задаёт вполне уместный вопрос через время, хоть и понимает, что Зинченко не обязан перед ним отчитываться.              Командир пожимает плечами.              — Умолчал так же, как и ты о своих кошмарах, — поддел беззлобно, а затем также беззлобно продолжил, — собирался сказать. Просто… Разговор как-то не заходил. Да и не хотел внимание привлекать. Вот и носил кольцо. Но теперь говорю. Только тебе. Честно и открыто: я свободен.              И что это должно значить? Был ли здесь скрытый подтекст?              Лёша уткнулся в кружку, пытаясь подобрать слова.              — Жаль, что всё так получилось, да? — спросил неловко, поднимая взгляд. Леонид Саввич выглядел несколько понуро.              — Смотря, с какой стороны взглянуть. Наш брак изнутри нельзя было назвать идеальным, — Зинченко горько усмехнулся. — Ну и не смог я на ультиматум: или я, или небо, выбрать её. Она знала, за кого шла замуж. Я никогда не пытался поменять в ней что-либо. Да и считаю, что неправильно это. Либо мы принимаем людей такими, какие они есть, либо — это не наш вариант, — Лёша затаил дыхание. Зинченко редко предавался философским беседам, предпочитая не выставлять чувства напоказ. Но здесь и сейчас — он вёл себя так открыто, что Лёша даже не смел его перебить своими мыслями. На ум тут же пришла Саша, которая не воспринимала Лёшу изначально, которая хотела, чтобы он был другим. — Думаю, ты меня понимаешь. Предан я слишком своему делу и людям, — тут он на секунду запнулся, но вскоре продолжил: — С которыми летаю. В итоге после развода нам даже как-то легче стало общаться. Считаю, что мы всё сделали правильно, — Лёша кивнул. Если Леонид Саввич так говорит, значит, дела обстоят именно в таком ключе. Однако теперь мысли о разводе командира прочно начали обосновываться в голове. Это, конечно, ничего не значило, и Лёша по-прежнему был уверен, что навряд ли Леонид Саввич резко переключится на него (да и с чего бы вдруг?), но ему так хотелось верить в то, что он что-то да значил для своего командира. Иначе, зачем ему сейчас быть здесь? — Расскажешь, что тебе снилось?.. — резко перевёл тему Зинченко, и Лёша сильнее вцепился пальцами в кружку. Да как же ему спокойно говорить об этом?              — Всё, как всегда, — попытался отмахнуться, но взгляд командира исподлобья пригвоздил на месте. Кадык дёрнулся от нервного сглатывания.              — Леонид Саввич… — умоляюще произнёс Лёша. — Я… Правда, не хочу вспоминать. Это… Больно, — выдохнул он то, что давно лежало на сердце.              Лицо Зинченко на секунду исказила гримаса сострадания, но потом он собрался.              — Мы с тобой никогда не говорили о той ночи. Ничего не обсуждали. Может, стоит высказать вслух все опасения?..              Лёше хочется сказать, что его опасения — в его собственных чувствах. В том, что в один прекрасный день он всё разрушит и потеряет своего командира уже наяву.              Возможно, эти страхи проецировали ночные кошмары.              Лёша посмотрел на настенные часы. Времени на разговоры у них, на самом деле, не имелось.              — Леонид Саввич, завтра в рейс…              — Рейс до полудня задержат. Непогоду с самого утра прогнозируют. Мне уже звонили вечером, сказали, что вылет на час дня перенесли. Так что, — он взглянул на наручные часы, — времени у нас есть немного, но, пожалуй, ты прав: такие разговоры не стоит проводить в спешке, — он помолчал, — пошли отдыхать. После работы договорим.              За окном снова стал накрапывать дождь. Лёша убрал со стола кружки, конфеты и вернулся к Леониду Саввичу.              Их взгляды пересеклись, и Лёшин вопрос «где Вам будет лучше спать?», застрял в горле. Вдруг накатило осознание, что командир приехал сюда именно сегодня, именно тогда, когда за окнами звучала гроза, значило ли это что…              — Вы со мной?.. — несколько волнительно спрашивает Лёша, надеясь, что Зинченко поймёт его вопрос.              И Леонид Саввич кивает. Словно всё, что происходит — естественно.              У Лёши в комнате очень удобная кровать. Она двуспальная, потому что ещё в юности он настоял на том, что хочет спать на широкой постели, не боясь свалиться на пол. Родители тогда раскошелились и купили добротную кровать, которую Лёша ценил каждый раз, когда возвращался к отцу домой.              За свою комнату Лёше не стыдно. Сейчас там нет ничего такого, за что можно было бы покраснеть. Все плакаты давно сорваны, обои переклеены, пыль была убрана буквально сегодня вечером. Но Лёше всё равно волнительно, будто он первый раз ведёт кого-то в место своей юности. Хотя Зинченко — это не кто-то. Это — значимый человек, и Лёша переживает, что сделает что-то не так.              — Вот, проходите, — он щёлкает переключатель, и комната озаряется довольно ярким светом. В ней свежо: Лёша после влажной уборки открыл форточку, и воздух, пропитанный дождём, теперь витал в помещении. Лёгкий порыв ветра добежал до двери, слегка обдав потоками Лёшино лицо, когда он прошёл чуть вперёд, чтобы закрыть форточку.              Леонид Саввич оглядывался по сторонам, пока не заприметил вереницу фотографий, приколотых к одной из стен, как раз над письменным столом, за которым Лёшка в прошлом не раз получал нагоняй от матери за неправильно решённые уравнения или безграмотно написанное сочинение. Среди них были снимки того дня, когда Лёша пошёл в первый класс. В одной руке он держал букет пышных малиново-белых астр, другой сжимал мамину руку. Его широкая, без двух молочных зубов — они выпали накануне — улыбка была светлой и искренней. Казалось, мальчуган с вороньим гнездом на голове поистине счастлив, что отправился в новый жизненный этап.              Лёша встал по правую сторону от Зинченко, смотря туда же, куда и командир.              — Ты очень на неё похож, — Леонид Саввич кивнул на маму, которая так же, как и Лёша, широко улыбалась на камеру. Она была миниатюрной светловолосой женщиной, с мягкими, добрыми чертами лица.              — Да? — Лёше всегда было немного грустно, когда речь шла о маме. Её не стало слишком рано, и эта боль по-прежнему жила с ним.              — Да, — просто ответил командир, и его взгляд скользнул на другую фотографию. На ней, будучи девятиклассником, Лёша на плечах нёс девочку-первоклашку, размахивающую бронзовым колокольчиком.              — Она пообещала мне, что выйдет за меня замуж, когда закончит школу, — вдруг вспомнил Лёшка и мягко усмехнулся, когда в голове пронеслись обрывки забавного разговора в коридоре школы. Уголки губ Леонида Саввича дёрнулись в улыбке. — Благо, я выпустился раньше неё. А то пришлось бы тащить под венец — уж больно настырная девчушка была. Ни у кого на плечах, кроме меня, сидеть не хотела.              — Я даже не удивлён, Гущин, что ты пользовался особым спросом.              Лёша вздёрнул одну бровь, пытаясь понять: звучал ли комплимент в этих словах или же здесь было больше констатации факта, что он — Лёшка — большой ловелас.              Однако спрашивать Гущин не решился.              На стене было ещё несколько фотографий из лётного училища, из армии, с работы в военной авиации. На каждой из них Лёша был разный: где-то лучезарно улыбался, где-то был слишком серьёзен, где-то более расслаблен.              — Мой памятный уголок, — говорит Лёша через некоторое время, когда фотографии рассмотрены, а взгляд Леонида Саввича теперь скользит непосредственно по Лёше.              — Хороший уголок, — кивает командир. — Я хоть немного узнал и увидел тебя прошлого.              Лёша засунул руки в карманы домашних штанов и качнулся с пятки на носок, выглядя немного смущённым.       — Изменился?              — Внешне почти нет. Разве что взрослее стал. Но дело ведь не в этом. А в том, что внутри с годами. И в том, остаётся ли там важное.              — Осталось и остаётся, Леонид Саввич.              Зинченко кивнул.              — Охотно верю, — он снова дёрнул уголками губ, и Лёша решил, что это — его настоящая улыбка. — Ладно, стажёр, наверное, нам и правда пора отдыхать.              Пока Зинченко отбыл в ванную комнату, Лёша расстелил кровать, и прежнее волнение вернулось. Как им спать здесь? Так же, как и в гостинице?       В шкафу нашлась вторая подушка, даже было второе одеяло. Лёша, недолго думая, надел на него пододеяльник и уже собирался кинуть одеяло на кровать, когда Леонид Саввич зашёл в комнату.              — А второе зачем? — обыденно поинтересовался Зинченко, кладя свои вещи на стул. — Ты с какой стороны обычно спишь?              — Как придётся, — обескуражено бросил Лёшка, всё ещё держа второе одеяло в пальцах. — А… Вам разве не нужно?.. — растерянно спросил Лёша, слегка дёрнув рукой, в призыве обратить внимание на вещь в его пальцах.              — В гостинице под одним спали, а тут вдруг чего?              Лёша вконец стушевался. Ему так хотелось спросить, что между ними, чёрт возьми, происходит, но он так и не решился задать никакого вопроса. Выяснять отношения на ночь глядя — не лучшая затея, поэтому он просто закинул второе одеяло обратно в шкаф, после чего посетил уборную и ванную комнату, чтобы самому переодеться в более комфортную для сна одежду, и вернулся обратно в комнату, по-прежнему ощущая смятение и неловкость.              Леонид Саввич сидел на краю кровати. Лёша протянул руку к переключателю, бросив командиру:              — Ложитесь к стенке, я с краю посплю.              Лёша дождался, пока Зинченко переберётся на указанное место, а затем погасил свет, погружая комнату в темноту. Однако бледный лунный свет всё же просачивался сквозь облака и неплотные шторки, делая очертания комнаты и самого командира несколько таинственными.              Лёша бесшумно опустился на свою половину, всё ещё ни на что не решаясь. Он даже вздохнуть лишний раз боялся.              Было так странно привести кого-то в свою комнату и оставить на ночь — такое на Лёшиной памяти было впервые. Нет, конечно, в юности он водил сюда друзей, пару раз девчонок, что-то неловкое даже было на этой кровати, но здесь никогда не задерживался тот, кто что-то значил. Тот, к кому тянулась душа.              И от этого незнакомое чувство тёплой волной поднималось по всему телу.              Как только Лёша лёг, Леонид Саввич притянул его к себе тут же и крепко обнял. А Лёше стало хорошо в кольце этих надёжных рук. И он знал: кошмары больше этой ночью не придут.              Наутро Лёша снова проснулся первым. Леонид Саввич ещё спал, и их поза за ночь, так же, как и в Минской гостинице, почти не изменилась: руки Зинченко покоились на Лёшиной спине, а сам Лёша, обвив руками тело командира, прижался к нему максимально близко. Разум начал потихоньку проясняться, и тут Гущин с ужасом в груди осознал, что эта близость дала однозначную реакцию на организм.              На некоторые мгновения Лёша растерялся. Он не знал, как себя вести и что делать. Лежала бы рядом Саша или любая другая женщина — вопрос отпал бы сам собой. Прикоснуться, потереться, разбудить, взять. Всё то, что Лёша делал не раз, но сейчас ситуация была неординарной, к тому же ещё и патовой.              Нет, если бы они с Леонидом Саввичем имели иные отношения, то Лёша бы также не растерялся ни в коем случае: всё же не зря он много фантазировал, но Леонид Саввич был (и наверняка останется) его напарником, командиром, другом. Да он был кем угодно, только не партнёром по любви!              Поэтому Лёша, съедаемый жарким румянцем на щеках, что уже перебрался и на шею тоже, резко отодвигается от командира, тем самым заставляя того заворочаться, а затем медленно раскрыть ещё сонные глаза.              Лёша слегка испуганно смотрит на него в ответ.              — Лёша? — пробормотал Зинченко. — Ты чего?..              И Лёша больше не может слышать этот скрипучий, хриплый, до чёртиков возбуждающий баритон, коим всегда обладал Леонид Саввич.              — Я…              — Кошмар приснился? — тут же подобрался Зинченко. — Тебе плохо? Воды принести?              Заботливый Зинченко — это было что-то из нового. Его голос, весь такой взволнованный и какой-то не такой, как обычно, окончательно добил Гущина.              Утреннее возбуждение даже от растерянности схлынуло, и Лёша посчитал это отличным знаком, чтобы побыстрее сбежать в ванную комнату.              — Нет, всё отлично, Леонид Саввич! — он откинул одеяло в сторону, радуясь, что компрометирующий его факт исчез, и быстро вскочил на ноги. — Мне просто нужно… Отлучиться.              Зинченко смотрел слишком цепко, но Лёша сбежал из комнаты прежде, чем он мог что-то понять.              Ополаскивая лицо ледяной водой, Лёша ощущал неимоверный стыд за себя, своё поведение и свои чувства.              Возможно, та терапия, которую предложил Зинченко, не совсем им подходила. В конце концов, как они могут спать вместе, если они — не вместе?              Лёша вышел из ванной с решительным настроем сказать командиру, что им нужно остановиться здесь и сейчас. Что, если они продолжат — Лёше будет больно, а ему — Леониду — некомфортно.              Но все его слова застряли в горле, когда Лёша увидел, как Леонид Саввич хозяйничает на отцовской кухне. Как ставит чайник, как достаёт из холодильника колбасу, из хлебницы — хлеб, который Лёшка вчера предусмотрительно купил, как делает бутерброды.              Лёша так и застыл в дверном проёме несколько тесной квартирки и не мог оторвать взгляда от ровной спины, которую увидел ещё в первый день, когда пришёл в тренировочный центр.              Зинченко идеально смотрелся в бытовой обстановке. Сердце Лёши грустно дёрнулось — ему бы хотелось, чтобы так начиналось каждое утро, когда они оба в Москве. С ленивых поцелуев в кровати, потом, если есть время, с ласк, а потом вот такой совместный завтрак…              — Чай или кофе? — Зинченко обернулся через плечо, заставая Лёшу врасплох. Гущин втянул воздух, стараясь не выдавать никаких эмоций, но ему показалось, что все они сейчас видны на его лице. Зинченко же выжидательно смотрел на своего второго пилота.              — Кофе, Леонид Саввич, если можно, — сдавленно прохрипел Гущин. Зинченко только лишь кивнул.              Пару минут спустя они сидели за столом и завтракали. За окном стояла серость, а хмурые дождевые тучи кружили над Москвой, словно раздумывали: разразиться ли ливнем по новой или дать жителям столицы передохнуть.              — Заедем по пути на работу ко мне. Я в форму переоденусь, — буднично сказал Зинченко, пока Лёша, отвернув голову в сторону окна, наблюдал за непогодой.              Лёша моргнул. Повернул голову обратно к командиру.              — Мы… Вместе на работу поедем?              Зинченко посмотрел на него, как на идиота.              — Вместе. А ты как хотел, по отдельности?              — Нет, я просто… — Гущин замолчал. Ему было так неловко, будто он нарушил обычный распорядок Зинченко. — Вам, наверное, не очень удобно всё… Это, — Лёша обвёл рукой отцовскую квартиру. — Ехали в ночь из-за меня, встали… Рано. Теперь вот обратно ехать, вместо того чтобы спокойно позавтракать и отправиться на работу, — Лёша вдруг горько усмехнулся. — Со мной всегда так. Непутёвый я.              — Гущин, — Зинченко отхлебнул из чашки, — что за хандра с утра? Кошмар опять приснился, да? Ты и словом не обмолвился. Вылетел из комнаты, как ошпаренный. А я сиди, гадай, что произошло. Может, всё же поделишься?              «Люблю я Вас, Леонид Саввич. Очень люблю», — это были непритворные мысли. Лёша в своей жизни не так уж и часто говорил это кому-то. Первой любви и Саше, если бы точнее. Только сейчас понимал, что с Сашей поторопился он. Не было там любви. Только похоть. И отчаянное желание забыться, спрятаться от других, более сильных и настоящих чувств.              Лёша посильнее стиснул кружку в пальцах.              — Рядом с Вами не было больше кошмаров, — в итоге выдохнул он. Командир искренне переживал за него, и Лёша не мог увиливать от ответов. Не мог совсем уж врать в глаза тому, кто пытался помочь. — Я, правда, хорошо спал. Просто… Не хотел смущать Вас… — нёс полную ахинею, лишь бы не выдать настоящие эмоции. Брови Зинченко поднялись вверх в изумлении, а Лёша сильнее спрятался за ободком чашки. Этот разговор хотелось прекратить.              И как спасение — раздался звонок на телефоне Зинченко. Тот незамедлительно снял трубку, выслушал говорившего на том конце со всей своей сосредоточенностью, с которой поднимал и сажал самолёт, а затем, поблагодарив за информацию, кивнул.              — Корректировка рейса. Выезжаем ко мне прямо сейчас. Время вылета снова изменили. Во Владивостоке грозы ожидаются с завтрашнего дня. Поэтому мы должны успеть до того, как непогода опять завладеет положением.              Лёше казалось, что кто-то сверху решил конкретно поиздеваться над ним. Ладно, он мог бы смириться с грозами в центральной Европе, но почему именно в другой части света — Азии — эта стихия также стремилась найти его? Будто специально щекотала нервы и не давала забыть о главном страхе.              Собрались они очень быстро, и уже в последующие полчаса тарахтели в сторону Химок — Леонид Саввич после развода переехал туда, в квартиру своей бабушки по отцовской линии.              — Бабка моя ещё при жизни мне её отписала, — рассказывал Зинченко, пока они ехали по автостраде, миновав наконец внушительную пробку. — Сначала я думал, будем с Ириной в ней жить, но потом понял, что до работы совсем неудобно добираться, даже на машине. Вот и решили новую квартиру в складчину купить, а эту сдавали. Деньги лишними никогда не бывают.              Лёша слушал с интересом. Ему всегда нравилось узнать что-то новое о командире, и каждый факт о Зинченко откладывался на подкорке памяти.              Квартира Леонида Саввича была двухкомнатной, с современным ремонтом и довольно просторной. Пока Лёша ожидал Зинченко, то позволил себе рассмотреть старую коллекцию литературы зарубежных писателей.              Среди них были и Джордж Бернард Шоу, и Конан Дойль, и Агата Кристи, и Эрих М. Ремарк, и многие другие.              Лёша любил читать. Это с детства ему привил отец, который часто обращался к хорошей литературе. Только литература его была по большей части про механику, инженерию и авиаконструкцию — сухая и чопорная — когда как Лёша предавался романтике. Ему нравилось читать про похождения Холмса и Ватсона, проявлять сочувствие с Джейн Эйр, а ещё он искренне сопереживал герою Каверина из повести «Два капитана» — Александру Григорьевичу — такому же лётчику, всю жизнь искавшему справедливость.       — Это бабулина коллекция, — позади послышался голос Леонида Саввича, и Лёша не мог не заметить, как тепло отзывался командир о бабушке. Похоже, у них были близкие отношения. Сам Лёша своих бабушек, да и дедушек не помнил — рано ушли из его жизни: он тогда ещё был сопляком, гуляющим под столом.       — Хорошая коллекция, — кивнул Лёша, — она явно любила почитать. Я вот Агату Кристи в руках никогда не держал. Не довелось.       — Если хочешь — возьми, — невозмутимо отозвался Леонид Саввич, пакуя вещи в чемодан. Лёша не сдержал улыбки.       — Обязательно. Только «Ведьмака» дочитаю, — он ухмыльнулся, зная, как эта сага действует на командира. Зинченко был слишком старой закалки, хоть и разница в возрасте у них была не такая уж и существенная — всего двенадцать с небольшим лет, и не воспринимал современную литературу. Особенно фэнтези.       — О, — скривился командир, — только не говори, что ты прихватил с собой это ужасное произведение.       — А как иначе, Леонид Саввич? — ещё больше усмехнулся Лёшка. — Это я Вам ещё «Гарри Поттера» не читал. Уверен, Вы даже о нём не слышали.       Зинченко ощетинился.       — Отчего это я не слышал? У меня Валерка на этих фильмах вырос! Как не приезжал с рейсов домой, так он вечно про этого волшебного мальчика смотрел. Лучше бы так английский учил, честное слово.       Непринуждённая беседа расслабила Лёшку окончательно, и, казалось, его утренний конфуз почти забылся. Он поймал себя на мысли, что ему нравится квартира Леонида Саввича. Что есть здесь свои уют и тепло.       Даже странно, что он, будучи уверенный в своих чувствах к Саше, никогда не ощущал себя у неё, как дома. Ему всегда казалось, что он — временный гость.       И так в итоге и получилось.       Интересно, а как было бы с Леонидом Саввичем?..       

      ***

             Гроза во Владивостоке началась ровно тогда, когда Лёша сдавал документы. Гром грянул неожиданно, и рука бывшего стажёра дёрнулась, когда он отдавал бумагу миловидной девушке, которая робко улыбалась пилоту из «Аэрофлота».              — Ну и погодка, да? — она решила начать разговор первой. Лёша, на секунду переведя взгляд на окна, за которыми с жутким шипением вспыхнула молния, криво улыбнулся, уже понимая, что сегодняшняя ночка обеспечена красочными снами.              — Да, что-то не особо, — сдержано ответил Алексей, но девушка словно не заметила его равнодушной интонации, потому как в следующее мгновение на её лице возникла ещё более широкая улыбка, чем до этого. Казалось, она как-то воспряла духом от того, что пилот поддержал беседу.              — Уже давно гроз не было, — её светлые глаза опустились на секунду на документы, а затем взгляд вернулся к Лёше, — наверное, это Вы из Москвы привезли, товарищ пилот, — она кокетливо улыбнулась. Лёша, однако, улыбку не вернул. — Меня, кстати, Настя зовут, — всё продолжала напирать сотрудница диспетчерской, и Лёша уже хотел ей ответить, что незаинтересован в случайных знакомствах, как его спас командир:              — Гущин! — жёстко окрикнул он его, и Лёша, мысленно выдохнув, обернулся на Зинченко. — Мы идём или как?              Он снова посмотрел на Настю и, снова криво ей улыбнувшись, сказал:              — Извините, Настя, но мне пора. Начальство зовёт.              Круто развернувшись на каблуках, Лёша поспешил к не очень довольному Леониду Саввичу. Тот, стоило Лёше оказаться рядом, толкнул дверь, ведущую на выход, успев проворчать:              — Чего ты там так долго?              — Да барышня медленно документы принимала, — отмахнулся Лёша.              На улице было ветрено и неприятно. Дождь только начинал накрапывать, и благо, что гостиница, в которой они должны были переночевать, находилась вблизи аэропорта. Остальной экипаж уже отбыл, и Лёша с Леонидом Саввичем, покинув здание аэропорта, быстрой поступью пошёл в сторону небольшого трёхэтажного строения. Эта гостиница предназначалась для сотрудников авиации и пассажиров, чьи вылеты задерживались на длительное время.              За стойкой регистрации сегодня сидела Ирина — женщина средних лет, старая знакомая Зинченко.              — О, Леонид Саввич, Алексей, — она приветливо улыбнулась. С Лёшей ей довелось познакомиться, когда он ещё был стажёром в «Пегасе». — Добрый вечер. А я уж забеспокоилась. Весь ваш экипаж проводила, а пилотов всё нет и нет.              — Ирочка, — улыбнулся ей Зинченко, и Лёша не мог не отметить, как всё же шла командиру эта редкая эмоция. В уголках его глаз тут же собирались смешливые морщинки, а упрямые складки разглаживались, убирая извечную строгость и придавая чертам лица мягкость. — Вечер добрый. Немного задержались.              — Добрый вечер, Ирина Петровна, — кивнул Лёша следом.              — Вам, как обычно, два одноместных, — она не спрашивала, а констатировала факт, и тут же стала клацать мышкой. За окном, по небу в этот момент блеснуло около трёх ветвистых молний, а следом за ними послышался раскат грома, что вдруг резко напомнил Лёше камнепад на Канву, когда они ехали на микриках, петляя по опасной дороге и молясь, чтобы следующий камень не прилетел на крышу автобуса.              — Ирочка, — рядом послышался уверенный голос Зинченко, — нам, пожалуйста, один двухместный.              Ирина, не отрываясь от экрана, кивнула и уже в следующую секунду подавала Зинченко ключи.              — Вам, Алексей, ключ нужен? — поинтересовалась она. Гущин же несколько побледнел от недавних мыслей и отрицательно качнул головой. Уходить он никуда не собирался, а потому и запасной комплект не требовался.              — Спасибо, Ирин, — Зинченко кивнул и внезапно взял Лёшу за локоть, отводя от стойки. Лёша повиновался, как безвольная кукла, и очнулся только тогда, когда приехал лифт. Их номер был на третьем этаже. Отпустив стажёра, командир прошёл внутрь кабины, Гущин молчаливой тенью за ним. Стоило двери закрыться, как до Лёши дошло, что Зинченко взял один номер.              — Леонид Саввич, Вы…              — Погоду за окном видел? — резко прервал его Зинченко. — А себя видел? Бледнее моли. Ты мне завтра работоспособный нужен, ты — Лёша Гущин, а не твоё подобие. Вместе будем. Как и до этого.              Вот и что тут возразишь? Да и… Возражать как-то не хочется.              Оказавшись в номере и скинув дорожную сумку на пол, Лёша ощутил, как он устал. Последние две ночи без качественного сна и немного тяжёлые перелёты давали о себе знать.              — Ты пойдёшь на ужин? — спросил Леонид Саввич, когда они оба сняли форму и переоделись в более комфортную одежду. Лёша, сидевший на кровати и чуть ли не клевавший носом, отрицательно мотнул головой.              — Чуть позже. Хочу полежать немного.              — Ладно, — чуть замешкавшись, ответил командир, — только не задерживайся. Хороший ужин — тоже благоприятный отдых.              Лёша пробормотал тихое «хорошо» и, когда за Зинченко закрылась дверь, прилёг на кровать. Он пообещал себе просто недолго полежать с закрытыми глазами, а потом составить командиру компанию, но не заметил, что сознание погрузилось в затяжной сон.              «— Почему мы здесь оказались? — спросил Лёша, держа руки на руле. Он уже и позабыл, зачем они с Леонидом Саввичем сели в микрик и поехали по горной местности.              Перед глазами открывался огненный вулкан, извергающий смерть и разрушение, а потоки раскалённой лавы стремительно стекали по склонам гор. Лёша силился вспомнить, что привело его и Зинченко сюда, но память никак не хотела напоминать ему о предшествующих событиях.              — Как — почему? Стажёр, ты головой, что ли, стукнулся? — Зинченко даже в такой ситуации оставался ворчливым занудой. Но за это Лёша его и обожал. — За возлюбленной твоей едем. Она же там, в горах с людьми в автобусах застряла.              Лёша сильно нахмурился. О какой такой возлюбленной говорил его командир? Лёша никого не любил, разве что… Его глаза на секунду скосились на пассажира рядом, сердце привычно трепетно забилось при мысли о Леониде Саввиче.              — Надеюсь, с ними всё в порядке, — продолжил Зинченко. — Александра уже, наверное, и так натерпелась.              Александра! Теперь Лёша вспомнил. Да, была у него когда-то мимолётная связь с Сашей, но… Но сердце она его так и не разбудила. А потом как-то глаза всё чаще и чаще стали смотреть на Зинченко, слух ловил его голос, а желание находиться рядом вполне стало постоянным спутником.              — Ну ничего, увидит тебя — силы появятся.              Руки Лёши непроизвольно сжали руль. Лава уже подбиралась к дороге, и ему нужно было вдавить педаль газа в пол, чтобы успеть проскочить опасный участок.              Но прежде, чем он это сделал, он сказал:              — Я не её люблю, Леонид Саввич.              Лёше показалось, что земля под автомобильным полом задрожала. Словно началось землетрясение, хотя, вероятно, именно так всё и было: вулкан сотрясался, извергая из себя ещё более мощный поток огня, а земля дрожала от этой мощи.              Лёша вдавил педаль газа в пол, и машина миновала тяжёлый участок дороги.              — Как — не её? — несколько растеряно переспросил Леонид Саввич.              Микрик тряхнуло на повороте.              — Вот так, — равнодушно ответил Лёша. Он двигался по инерции, обходя особо сложные участки. Раз там были люди — им требовалась помощь. И едет он туда точно не из-за Саши. — Не она мне придаёт силы. А я — не её икона.              Лёша даже не помнил сейчас из-за чего они конкретно разошлись. Всё это казалось уже неважным. Потому что в данный момент времени рядом сидел тот, о ком Лёша беспокоился в первую очередь. Почему, почему Леонид Саввич не остался там, в аэропорту?              Дорога заканчивалась. Впереди начали виднеться каменные груды, а ещё мелкие фигурки, похожие на человеческие.              — Вон там, похоже, — резюмировал Зинченко. Лёша кивнул, набрал скорость, и внезапно откуда-то появился поток лавы, который слишком молниеносно перегородил дорогу. Асфальт начал плавиться, а Лёша не успел затормозить. Красная лава тут же принялась лизать шины, в надежде поглотить, чтобы расплавить их целиком. Лёша попытался сдать назад, не вышло. Вперёд — тоже.              — Чёрт, чёрт, чёрт, ну давай же, ну, — он нещадно вдавливал педаль, но машина лишь свистела и совсем не двигалась с места. Лёша старался не паниковать: он не мог позволить Леониду Саввичу сгореть здесь, в машине заживо. За себя как-то страшно не было, а вот за командира…              — Лёша, Лёша, соберись, надо подумать, — рука Зинченко накрыла руку Лёши, которая держала коробку передач. Прикосновение — жаркое. Лёше казалось, что он начал плавиться не от лавы, а от этих пальцев, что сжимали крепко. — Давай я сяду за руль, попробую сдать назад, а ты разобьёшь задние стёкла и выберешься.              Лёша упрямо помотал головой.              — Без Вас никуда не пойду.              — Алексей… — по-командирски начал Зинченко, но Лёша был упрямее стократ:              — Не пойду без тебя! — не заметил, как слегка повысил голос, как перешёл на «ты», как опять использовал ту же фразу, какую использовал всегда, когда оказывался в очередном кошмаре.              Их глаза — такие одинаковые по цвету — пересекаются.              В глазах Лёши — упрямство и отчаяние; в глазах Леонида — теплота и смиренность.              — Почему, Лёш? — спросил тихо, не отводя взгляда.              — Да потому что… — болезненно простонал Лёшка, понимая, что другого шанса не будет. — Да потому что только ты важен!              Автомобиль начало трясти. Мощный поток лавы понёс машину к обрыву. Если они не выберутся сейчас — они уже никогда не выберутся.              Леонид Саввич улыбается несколько грустно. А потом вдруг протягивает ладонь к Лёшиному лицу, и его пальцы ласково касаются скулы, на которой кляксой застыла копоть.              — Лёшка… — горестно выдыхает он, и вдруг происходит взрыв…»              …Лёша распахивает глаза и подскакивает на кровати. Только что за окном прозвучали раскаты грома. Его сердце бешено заходится. В груди — больно.              Опять. Он опять не успел.              Пальцы зарываются в волосы, и хочется рвать их, как и хочется вырвать жалящее чувство безысходности, поселившееся внутри.              В этот момент дверь в номер открывается, и на пороге появляется Зинченко с какими-то контейнерами в руках.              Лёша знает, что выглядит хреново. Одного взгляда на него будет достаточно, чтобы понять — ему опять приснилось что-то ужасное.              — Лёш?.. — кровать прогнулась под весом командира, его рука ласково коснулась Лёшиных волос. Леонид Саввич вёл себя с Гущиным так, словно тот — пугливый зверь. — Снова?              Лёша угрюмо угукает. Больше слов не находится. Карниз сотрясается от дождя, который ни хрена не успокаивает.              Зинченко встаёт с кровати и тянет на себя Алексея.              — Идём, стажёр, тебе поесть надо. Да и поговорим нормально уже.              Леонид Саввич хлопочет, как заправская домохозяйка, и эта забота откликается в душе у Лёши. Обычно он сам старается налить, сделать, приготовить, но сегодня чувствует — нет сил.              В контейнерах, что принёс с собой командир, обнаруживается салат «Оливье», картошка пюре и сочные, с золотистой корочкой куриные отбивные. У Лёши при виде на них тут же слюна скапливается во рту.              — Надо было со мной на ужин идти. Так и знал, что ты уснёшь, — ворчал Леонид Саввич, пододвигая контейнеры с едой ближе к Гущину. — Давай, ешь.              Они уже сдвинули кровати, и теперь сидят друг напротив друга. Позади на журнальном столике шипит чайник.              Лёша ест не спеша, тщательно пережёвывая пищу, Леонид Саввич листает старый журнал на автомобильную тематику. Печатное издание несколько потрепалось, а год выпуска на нём значился две тысячи восьмой. И зачем вообще хранить такое старьё в номерах?              Чайник вскипел, отвлекая от ненужных мыслей, и пока Лёша ел, Зинченко навёл чай.              По мере насыщения желудка Лёша чувствовал, как становится лучше.              — Ну а теперь рассказывай, — Леонид Саввич, видя, что Гущин опустошил контейнеры и взялся за чай, тоже подцепил пальцами кружку.              Лёша вздрогнул и, не смотря на командира, почти неслышно спросил:              — Что именно?              — Всё, — немного жёстко отрезал Зинченко. — С того момента, как мы расстались на том острове.              Лёша судорожно выдохнул. На короткое мгновение закрыл глаза, затем открыл их и начал говорить.              Он говорил о сложной дороге в горах, о лаве, преследующей микрики, о мальчике, застрявшем в автобусе, о Валере, который кинулся спасать.              — Я его даже остановить не успел, — вдруг взвыл Лёшка. — Стоял там, вглядывался в эту щель и молился, чтобы он оттуда живым выбрался. Я бы себе никогда не простил, если бы с ним что-то случилось, — и ещё тише: — И Вы бы меня никогда не простили… — Лёша понуро уставился в чашку, на дне которой чаинки исполняли медленный танец. Они слегка покачивались, когда пальцы тревожили стеклянную посуду, ставшую их пристанищем, и Лёша засмотрелся на них, не в силах взглянуть в лицо Леонида Саввича.              — Стажёр… — выдохнул Зинченко. В этом выдохе сочеталось и ошеломление, и благодарность, и что-то ещё нежное… Но, возможно, последнее Лёше просто показалось.              — Я его от себя ни на шаг не отпускал, когда он с пацаном мелким вылез, — у Лёши болезненный взгляд. — Он у Вас герой, Леонид Саввич. Не побоялся трудностей. А я каждый шаг старался просчитывать. Лишь бы с ним всё в норме было. Потому что только о Вас и думал. О том, как Ваш взгляд потемнеет, если я не дай Бог с ним не вернусь. Да я бы и не вернулся, если… — Лёша покачал головой, не став даже договаривать. И так было понятно, что последовало бы за тем, если бы с Валерой что-то случилось. — Потом чуть Андрея не потеряли. Потоки лавы второй микрик заживо сожрали. Он еле успел выбраться, мы с Валерой его буквально из огня ловили. Один микрик и полчище людей. А до аэропорта в целом рукой подать, — Лёша теперь переводит взгляд на окно. Оно ещё не зашторено, и ему видно, как капли дождя рисуют свои зигзаги на стёклах. — И у всех надежда на меня одного. Андрей как на командира смотрит. Валера тоже дёргает, словно я — авторитет. Да и люди, испуганные, тоже. Это… Большая ответственность. Я, конечно, привык всё на себя брать, но в тот момент это даже для меня было слишком… Пообещал себе, что, если выберемся — буду более серьёзно подходить к жизни, — Лёша перевёл дух, затем продолжил: — В аэропорту, когда стало ясно, что Вы с пассажирами улетели, я пытался понять, как же мне действовать дальше. И вот она — снова огромная ответственность. Но мозг в такие ситуации работал как-то сам собой. Знаете, — Лёша горько усмехнулся, та ночь будила старые раны, — я, когда Вас услышал в динамике, едва не расплакался. Понял: жив, — Лёша даже не заметил, как перешёл на единственное число. — И опять незадача. Чёртов топливный бак. Да я душу дьяволу готов был продать, лишь бы Вас спасти, — в отчаянии выдал Лёшка. Глаза заблестели. Кажется, он только что выдал себя с головой. Себя и свои неуёмные чувства. — Потом момент с тросом… — Лёша, честно, не хотел это вспоминать, но память услужливо подкидывала картинки той страшной ночи. — Да я, наверное, готов был вниз упасть, лишь бы удержать, — ладони прижались ближе к кружке — к спасительному теплу, которого Лёшке по жизни не хватало. Отец не дарил ласку, с Сашей тоже всё выходило чёрство… — И самое важное для меня оказалось знаете, что? Ни живая Саша зашедшая в кабину, ни пассажиры, которым чудом удалось перебраться на наш борт, а ответ на мой вопрос о Вас. Когда Александра смотрела на меня, благодарила, я не спросил у неё про её самочувствие, не убедился, что с ней всё в порядке. Я спросил: «а что с Зинченко?». И потом, когда Вы зашли в кабину, я… Да я словно жить заново начал, — поток Лёшиных слов, как поток лавы на Канву, остановить уже было невозможно. Он понимал, что, вероятнее всего, выставил все чувства напоказ, но это больше его не волновало. Он будто скидывал цепи, которые долгое время держали его закованным, делая заложником собственных эмоций.              Оставалось надеяться, что Леонид Саввич не начнёт испытывать презрения и не выставит его из компании.              — …и кошмары эти… С Вами связанные. Всегда одно и то же. Не могу спасти, — Лёша поднимает-таки глаза, — не могу удержать, — следом кривит губы. — Неуравновешенный я, да? — неожиданно в сердцах восклицает он. — Гнать меня надо из пилотов… — лицо Зинченко вытянулось от изумления. Лёша тут же пояснил: — Я Вас когда первый раз увидел, именно это Вы сказали тому молодому человеку, который спорил с Вами о своей профпригодности. Теперь со своими кошмарами чувствую себя таким же, — глаза снова опустились в уже пустую кружку. Лёша и не заметил, как сквозь свой монолог выпил почти весь чай.              — Эх, Лёша-Лёша, — неожиданно покачал Леонид Саввич головой и мягко забрал кружку из рук Лёши, затем убрал и поднос с пустыми контейнерами, потом вернулся к Гущину и сгрёб его в охапку, а Лёше ничего не оставалось делать, как обнять своего командира со спины, прижаться ближе и почувствовать живое тепло другого человека.              Именно этих объятий ему долгое время не хватало. Стоило сделать это ещё тогда: в Петропавловске, но Лёша просто не решился. Испугался своих порывов, не понял сигналы сердца.              Рука Леонида Саввича зарылась в короткие волосы и просто поглаживала затылок.              — А моя история почти не отличается от твоей. Ну, в плане чувств, — вдруг тихо, с хрипотцой заговорил Зинченко. Лёша замер в его руках. — Когда вы уехали, я ведь больше и места не нашёл. И не только потому, что Валерка и Андрюха там были, а ещё и потому, что ты, бравый, глупый воин, как всегда, кинулся всех спасать. Знаешь, о чём я подумал в тот момент, когда чёртовы микрики скрылись из виду? — Лёше показалось, что Зинченко горько усмехнулся. — Что я буду делать без второго пилота, если с тобой не дай Бог что-то случится.              Лёша чуть отодвигается, чтобы заглянуть в лицо командира, но так, чтобы не разорвать спасительное объятие.              — Но… Но у Вас же ещё была Саша…              Зинченко скривил губы, будто ему стало больно.              — Таких опытных пилотов, как Кузьмина, у нас в авиации достаточно, а вот таких, как ты, Лёшка… Их попросту нет. Ты был моей единственной надеждой. И когда я, скрипя зубами и сердцем, поднимался на борт грузового, я всё ещё верил, что ты жив и что ты вытащишь и моего сына, и всех остальных. Вот такая слепая надежда. И когда я услышал твой голос в наушниках… — тут Зинченко стиснул Лёшку ещё крепче. — Я решил, что это самое лучшее, что может быть перед смертью. Я ведь не верил, что выберусь. До последнего не верил. Даже когда Андрюха меня поймал, в последний миг, даже, когда Валерка обнимал. Я, наверное, поверил в это, когда в кабину вошёл и тебя увидел. И твой преданный взгляд.              — Я бы сделал всё возможное, чтобы спасти Вас, — глухо прошептал Лёша, едва не тычась губами в шею командира. Уж такую вольность он себе позволить не мог. Хоть и хотел…              Зинченко кивнул.              — Знаю, Лёша. И за это всегда буду тебе благодарен.              Лёша судорожно выдохнул в шею Леонида, даже не заметив, как та покрылась мурашками.              — Леонид Саввич, это не всё… — терять честь и достоинство так полностью — решил Лёша. Всё равно он и так уже открыл свою душу.              — Говори, — шёпотом просит Зинченко.              — Я… Канву мне глаза открыл. Я понял, когда там с троса кто-то упал, я всё понял. А когда Вы в кабину вернулись… Это с двойной силой ударило. Простите меня, — Лёша в последний раз сжимает в руках командира и отстраняется. — Я обещаю, что не посягну на Ваше личное пространство. И мои… Чувства, — Лёша не смотрел на командира, взгляд его был устремлён в пол, — к Вам не станут преградой для совместной работы. Только… — он на секунду зажмурился. — Только не выгоняйте меня. Я не смогу. Ни без Вас. Ни без неба.              Ну всё. Финиш. Он вывалил всё, что копил эти последние полгода, даже, вероятно, чуть больше. Наверное, что-то особенное проснулось к командиру в момент, когда тот забрал сумку и папку с документами из аэроэкспресса, заставив тем самым Лёшку бежать за ним. Что-то особенное начало ворочаться, когда Лёша кричал, видя сосредоточенное и практически невозмутимое лицо Зинченко перед собой, и это что-то особенное продолжало преследовать Лёшу, пока он готовился к новому вылету, потому что за него поручился один «придурок». Придурок, имя которому было Зинченко Леонид Саввич.              Он отстоял Лёшку. Не дал сделать необдуманный шаг. А Канву превратил это что-то особенное вполне понятное и осязаемое.              Пальцы Зинченко дотронулись его скулы и настойчиво развернули к себе. Лёше было страшно встретить в таких же тёмных глазах ледяное презрение и суровое осуждение.              Но, к его счастью и облегчению, негатива в них не было. Было только что-то тёплое и незнакомое.              — Ты так ничего и не понял, да? — севшим голосом спросил Леонид Саввич. — Думаешь, только для тебя Канву глаза открыл? Я ведь тоже… Тоже понял… Нужен ты мне, Лёшка. Нужен как никто другой.              Рука командира спустилась ниже, обхватывая шею и притягивая ближе, и Лёша, ещё до конца не осознавший смысл сказанных слов, просто повиновался.              Губы встретились быстро. В первом прикосновении ощущались вся жадность и все те желания, что уже давно преследовали.              Дыхание у них становилось учащённее, сливаясь и растворяясь в долгом, долгожданном, страстном поцелуе, соединившем сейчас не только их губы, но и их сердца. Лёша даже не стал сдерживаться: он целовал с одержимостью утопающего, ощущая, как изнутри поднимается огненная волна. Словно он — вулкан, который разбудили.              Руки сначала несмело опускаются ниже, на грудь, затем ведут вниз, очерчивая рёбра, и пытаются забраться под футболку.              Лёша цепляет края, с наслаждением тянет мешающую вещь вверх: ему необходимо дотронуться до голой кожи так, как он давно хотел. И Леонид Саввич позволяет ему сделать это.              — Лёшка, — голодный тон, какой-то животный, и Лёша не может совладать с собой: прижимается ближе, едва ли не садится на колени — так сильно ему хочется ощущать под собой любимого человека.              Его футболка тоже улетает куда-то в сторону, и Лёня пальцами проводит по обнажённому торсу, а Лёша судорожно выдыхает. Эти руки, что так всегда крепко держат штурвал самолёта, теперь трогают его. И они такие ласковые и такие приятные.              — Лёня, — Лёша выдыхает на ухо новое, пока ещё непривычное обращение, и тут же понимает, что ему нравится. Нравится больше не соблюдать субординацию.              Леонид Саввич реагирует тут же. Его глаза наполняются чем-то тёмным, он весь взбудоражен.              — Повтори, — просит он, и Лёша снова называет его по имени.              Вот уж любопытная реакция. Лёша запоминает это и прокладывает цепочку поцелуев от местечка за ухом до шеи, которая, как оказалась, всё же является эрогенной зоной.              Зинченко откинул голову чуть назад и позволил Лёше скользить раскованными губами по коже, выводить незамысловатые узоры языком и ласкать так хорошо, вырывая хрипы и стоны из горла.              А Лёша упивался происходящим. Всегда такой холодный и твёрдый командир сейчас в его руках был таким горячим и мягким. И это их — целое таинство. Только они вдвоём будут знать, что здесь происходило.              Лёше трудно было отнять руки от Лёни. Да и руки Зинченко тоже не висели без дела: шарили по телу в ответ, пытались убрать так сейчас мешающую одежду.              Лёша и не заметил, как оказался прижат к кровати. Зинченко крепко удерживал его запястья руками, и Лёше нравилась эта несвобода.              Возбуждение прокатилось ещё большей волной, и Лёше нужен был контакт. Он чуть приподнялся, встречаясь своим возбуждением с ответным возбуждением своего командира, и это — его ошеломило. Ощущение, что его так же безумно хотели, дарило чувство собственной значимости в чужой жизни.              И правда, как Лёша ничего не заметил?              Леонид Саввич развёлся. Помог ему один раз справиться с кошмаром. Приехал во второй раз посреди ночи, знал, что Лёше плохо. Намекнул ему, что теперь свободен, сейчас попросил один номер на двоих. Рассказал о своих чувствах. И вся эта забота… С чаем, с едой… Этот уютный быт, в который Лёша хотел бы окунуться… Всё это имело вес.              Лёша был значим. И это ощущалось в обжигающих прикосновениях.              Они набрасывались друг на друга, точно школьники, впервые познавшие половое влечение и любовь, но остановиться — выше сил. Да и зачем останавливаться, когда всё взаимно?              Губы и язык Леонида исследовали Лёшино тело, и Лёше только оставалось, что принимать ласку. Разум затуманился окончательно, и Лёше казалось, что так хорошо ему ещё никогда не было.              Когда Лёня вернулся к его губам, то поймал несколько срывающихся Лёшкиных стонов. А Лёша снова целовал жадно, будто больше не дадут и не позволят. Хотя Лёня тоже не отставал. Они терзали губы друг друга, как будто действительно думали, что это — первый и последний раз.              Пальцы Лёши скользнули вниз, прогулялись по горячей груди. Прикасаться к ней оказалось приятно. Тёмные глаза Лёни блеснули в тусклом освещении номера, и Лёшу ещё больше завели эти затопленные чёрным зрачком глаза.              В какой-то момент Лёша ловко вывернулся, и теперь Лёня оказался снизу. Они всё ещё не избавились от нижней части гардероба, и Лёша это быстро исправил. Сил терпеть почти не осталось. Хотелось прикоснуться, взять, ощутить, подарить ласку.              Что он тут же и сделал. И ему казалось это таким естественным, будто сейчас был не первый раз. Его преследовало только желание доставить удовольствие, довести до пика, показать свои, пусть и скудные, высосанные из теории умения.              Однако сдержанные полувздохи и явно тяжёлое дыхание говорили о том, что Лёша движется в верном направлении.              Он восторгался тем, что это сейчас из-за него неприступный командир рассыпался на части, тем, что это они растворялись друг в друге, что это Лёша получил взаимность там, где не ждал.              Лёня в долгу не остался. Он ласкал Лёшу с ювелирной точностью, словно Лёша — самый лучший на свете бриллиант, требующий аккуратности, нежности и точности.              Сладострастное ощущение, скрутившееся внизу живота, говорило о приближающемся конце. Хотелось бы растянуть это удовольствие, но на первый раз эмоций было больше, чем достаточно, поэтому Лёша, дёрнув Зинченко на себя, жёстко поцеловал его в губы и одной рукой опустился вниз, сжимая, насколько это было возможно, оба члена, которые тёрлись друг о друга в последних попытках поймать ласку перед завершением.              Оргазм, разделённый один на двоих, почти одновременный стал завершающей точкой невозврата.              Наступившая тишина прерывалась только шумным дыханием. Лёша сжимал в руках Зинченко и был не в силах пошевелиться. Казалось, напряжение, копившееся полгода, сейчас наконец-то покинуло его тело.              — Лёшка… — губы Лёни коснулись его вспотевшего виска. — Наконец-то мой.              — Давно уже, — хрипло ответил Лёша, чувствуя, как в груди что-то переворачивается от этого «Мой». Сразу почувствовалось единение и сплетение душ.              Лёня стиснул его в крепких объятьях. Они ещё лежали какое-то время, но потом нашли в себе силы добраться до душа и приняли его вместе, стараясь не упустить ни единой секунды, отведённой на глубокие долгие поцелуи.              Теперь Лёше хорошо и спокойно. И, когда он устраивается на груди у Лёни, то уверен: кошмары его больше не побеспокоят, потому что в реальной жизни он теперь знает — Леонид Саввич с ним, рядом и спасать его больше не требуется.