Зеркальце

В конце концов, именно длинная память толкает на злодеяния, потому Рене верит и надеется на то, что у святых память неважная, иначе одна из римских великомучениц, огорчённо взиравшая на королевский двор со стен часовни, непременно похлопочет о том, чтобы её батюшка получил должность в Версале. Первые два года Рене до дрожи стискивала переплетённые в молитве пальцы, когда просила провидение всеми правдами и неправдами сократить её разлуку с отцом. Эхо его наивности и честности, оставленные ей в качестве единственного приданого, и без того было ей обузой, присутствие же его самого во дворце обернулось бы полным крахом. Уж лучше она выйдет замуж и родит ребёнка, забот столько же, сколько было бы с папой, но дети легко расстаются с иллюзиями, а стариков правда буквально свежует, да и ребёнка можно вразумить, а вот старую собаку новым фокусам не научишь. Так говорят англичане ― наверное, она запомнила эту фразу от сосланной к брату принцессы Генриетты, хотя больше похоже на Александра. Великий Конде возвращается во Францию с целым караваном призраков, и Рене кажется, если кого и нужно обвинить в ведьмовстве, так это его, ведь раньше её никогда не мучила тень дяди. Дядя Жан-Рене… Рене ― у них одинаковые имена, может, виновата тайная страсть её матери, а может, братское восхищение отца. Рене де Ноай ― она желала выкорчевать из людской памяти фрондёра Жана-Рене де Ноая, чтобы на его месте цвела верная фрейлина Её Величества Рене де Ноай, и вместе с тем она не хотела забывать его сама, будто считая, что она единственная достойна помнить его. Да и в ком ещё, кроме Рене, его имя могло отозваться не только могильным холодком поучительной судьбы предателя, но и старинными песнями, которые много веков пели охотники в их краях, рокочущим смехом и уверенностью в том, что у неё всегда будет заступник? Но в её вылизанной золотом спальне он никогда не смеётся. Он был упрям, дядя, и после смерти остался прежним, таково уж его поколение, поколение людей будто высеченных раз и навсегда из мрамора, как манерные статуи в бесконечных садах вокруг дворца ― они либо никогда не меняются, либо разрушаются. Роскошь французского двора не просто поражала воображения, а заставляло его оцепенеть, превращало в камень, как голова Медузы Горгоны, потому Рене не удавалось выдумать ни одного совета, который мог бы дать ей дядя, впрочем, любовь к ней запретила бы ему сказать правду, а честь солгать, оставалось только молчание, побеждающее даже извечный версальский гомон. Рене не могла опутать его драгоценной сетью этого дворца, слишком уж они не подходили друг другу. Дядя подал голос лишь единожды, когда она, давясь духотой вместе с другими у торжественно закрытых дверей королевской спальни, смотрела, как обувают Его Величество. ― Почему целая толпа с замиранием сердца наблюдает за тем, как одевается взрослый мужчина? Будто бы он не делает то же самое изо дня в день много лет подряд. Он ведь не невеста и не покойник, чтобы в этой церемонии было что-то знаменательное! В голове так шумит, что кажется, её кровь ― кровь настоящих старых дворян, кровь гордецов, золотая кровь, гонимая стыдом, хочет разорвать ей вены и сбежать из её тела. Рене опускает глаза, и брильянт на левой туфле короля властно щёлкает её отсветом солнца по лицу, словно грубо подымая её за подбородок. ― А, я понял в чём дело, придворные рады, что король не будет разгуливать нагишом, ― продолжает ёрничать дядя. ― Что ж, это повод для радости, ведь им бы тоже пришлось расхаживать в исподнем. Полагаю, если бы Его Величество вдруг сошёл с ума, все бы носились по дворцу вместе с ним и морили бы себя голодом, никто бы не стал его запирать в собственных покоях и насильно кормить, как это было с доходягой Карлом VI, помнишь, я тебе рассказывал про него, Сerise? ― Я однажды встречал вас, Сerise, ― ухмыляется на соколиной охоте два дня спустя Конде. Улыбка не горчит ни дерзостью, ни хитростью, Рене вполне искренне улыбается ему и выдаёт всё, что знает об аресте Олимпии, практически за бесценок ― за миленькую старомодную безделушку из её детства, а не за редкое сокровище. Её дядя и Конде ведь ходили по острию одного ножа, никто не виноват, что из маркизов эквилибристы гораздо хуже, чем из принцев крови, так почему бы не омолодить их старую дружбу маленькой услугой, тем более это так просто. Но в Версале только боятся, а не уважают. Уважение — чувство посильное только человеку, а в первый же месяц придворная жизнь окутывает шёлковым коконом, новоприбывший окукливается в гостя короля, и даже в родных владениях он им и останется. Ничего странного в том, что Конде не поверил ей, нету, да и в том, что он не разделял обуявшие Рене сантименты, если вдуматься, тоже; однако много раз трещавшее в груди сердце разлетается на сотни осколков именно после изобличительной речи принца. Что ж, перевес в этой партии на её стороне, она знает, как ворчит свора, предвкушая кровь, но свита короля вальяжна, значит, они не чувствуют хозяйского гнева ― Его Величество жалеет её, и пожалеет ещё сильнее, когда она напомнит, сколько ей было лет в год поражения фрондёров. Лопнувшее сердце сочится гордостью, когда она со страдальческим видом заявляет о том, что ей руководствовала только любовь к дяде, что маленькой девочкой она ничего не понимала в политических играх взрослых ― правда лучшая муза, такое звонкое, сияющее красноречие ещё не снисходило на неё, нужно будет лишь вовремя остановиться, рассекать по этой честности, как птица по воздухе, но не дать ей унести себя слишком далеко. ― Я ничего не смыслила в делах дяди и его соратников, и мне ужасно грустно, что я не могла сделать большего. Будь мне хотя бы шестнадцать, быть может, дядя был бы жив. К слову, принц, даже не мечтайте о его смерти, о смерти мужчины, о смерти дворянина, вы погибнете не от меча: вас отравят, как надоевшую любовницу. Война с Испанией окончена, более вас здесь терпеть не станут, ― если бы предсказания не вышли из моды так внезапно, Рене бы точно сказала это, но фрейлина королевы должна уметь подбирать тему беседы, украшать собой двор, особенно если королева не в состоянии этого сделать сама. Король даже бровью не ведёт, будто два добрых приятеля повздорили из-за карт забавы ради: их перебранка, похоже, недостойна его справедливейшего вердикта, он просто велит Рене и Александру следовать за ним, как если бы ничего не стряслось. После гравированного удивлёнными лицами придворных тронного зала нетронутость только-только шпаклёванных стен необыкновенно умиляет её. Наверное, где-то здесь и будет зеркальная галерея, о которой щебетала Катерина на днях. Только вот зачем королю эта зеркальная галерея? Зачем портить эту меловую пустоту драгоценными венецианскими зеркалами? Разве весь этот дворец не его отражение? Разве каждый обитатель Версаля от поварёнка до дофина, от камеристки до королевы это не зеркало, в котором отражается Его Величество? ― Блестящий полководец, но такой бездарный политик, даже немного огорчительно видеть, как он сам роет себе могилу. Хотя речь не о нём, мадмуазель. Вы дрожали, когда говорили с Конде, неужели вы считаете, что он открыл глаза королю на вашу генеалогию? Нелестного же мнения вы о своём благодетеле, маркиза, ― Рене уже заметила, что чем дольше месье Бонтан желает её, тем чаще жалит её напоминанием о том, что она всё ещё его протеже, и тем чаще называет её маркизой. Маркиза ― он даже боится перебить вкус этого слова, всегда оставляя её титул на конец фразы. Верно, он бы и в спальне обращался к ней так, ведь плебею лестно держать в объятиях дворянку, чтобы потом хвастаться их связью перед собутыльниками в самой зловонной таверне, словно это он возвысился, а не его любовница упала, перепачкалась его наглостью, как сажей. С личика Рене можно рисовать купидонов на портретах пассий короля, из-за него кажется, что у неё нет ни чаяний, ни требований, одни лишь милые капризы. По нынешним временам вполне недурственно, вот и сейчас щёки у неё багровые, будто она одна получила все пощёчины, предназначенные дворянству от дома Бурбонов, а глаза застилают злые слёзы, но Александру, к счастью, подумается, что она так прелестно порозовела от смущения ради его удовольствия. Он считает, впрочем, что и её кожа походит на сливки ради его удовольствия, и предки её не боялись выбивать королей из седла на рыцарских турнирах ради его удовольствия, и прапрабабушка, первая невеста герцогства, погубила своей красотой наследника престола исключительно ради его удовольствия. Самым унизительным для Рене было то, что пускай месье Бонтан по достоинству оценил её молодость ещё у тёти Сюзанны, внезапной страстью он воспылал к ней, когда король великодушно отступился от своего прожекта скоротать беременность Атенаис рядом маркизой де Ноай и вновь ненадолго обратил внимание на Бонну. Государь подарил её своему другу за верную службу, как невольницу, как рабыню ― все цветы, все плоды этого помпезного гарема принадлежат ему, и ежели он не тронул кого-то, то лишь потому что не захотел, но Александр слишком трепетно относится к королевским подаркам, чтобы его это смутило, напротив, благословлённое королём увлечение издали напоминает любовь. Новое имя, вульгарное, гнусное, уже притаилось за очередным поворотом кипучей биографии, судьба уже снимала с Рене мерки… Мадам Бонтан ― маркитантка, лавочница… Мадам Бонтан ― отдаёт чем-то несвежим и затхлым, может быть, коморкой, в которой держат выбеленные фартуки для похода на ярмарку и уксус из скисшего вина. Хотя король не должен делать ничего вполсилы, и уж если он так щедр к своему слуге, милости должны посыпаться на него будто из рога изобилия. Меньше столетия назад герцога де Гиза боялись короли, а нынче титул герцогини вручили овечке Луизе вместо носового платка. Вполне вероятно, что и Александр получит ко дню свадьбы дворянство и маскарадный пёстрый герб. О нет, «Мещанина во дворянстве» стоило написать Расину, ибо это самая страшная трагедия их века, а прологом к ней могло бы быть история о том, как постояльцы фамильного склепа де Ноай восстают из мёртвых, перепутав насмешливый перезвон венчальных колоколов с трубным гласом. Рене морщится, когда они с Александром возвращаются после отчёта королю той же дорогой, а он упрямо не желает отступить от неё, вспомнить о том, что у него есть какое-то дело, позволить ей в одиночестве вздымать шлейфом пыль в непорочных комнатах нового крыла, как сухой снег. Ах, это место ещё и не знает, что тщеславие короля его судьба, ещё и не знает, сколько тысяч Людовиков осквернят его: десятки пугающе одинаковых Людовиков в пронзённых бликами золота и хрусталя зеркалах и ещё несколько сотен перешёптывающихся Людовиков в разных ипостасях за спиной настоящего. Даже теперь рядом с ней идёт не Александр Бонтан, а живое зеркало, всё ещё отражающее короля ― в это зеркало Его Величество смотрится, чтобы увидеть себя щедрым, преданным старой дружбе, справедливым, простым в обращении. Герцог Орлеанский пригодится, если он захочет убедиться в своём благоразумии, трудолюбии, в том, что Господь не ошибся, послав именно его первым монаршей чете; прощённый изменник Конде предаёт ему смелости, дерзости, располневшая вслед за Атенаис Бонна ― мужественности, обольстительности… А она, она сама что-то вроде зеркальца с перламутровыми розами на ручке, которое королеве подарила покойная свекровь: маленькое, но ясное, удобно в него глядеть, повернувшись спиной к зеркалу побольше, чтобы понять, хороша ли причёска сзади, или что творится позади тебя. Если король на самом деле знал, кто она такая ещё до того, как она с перепугу представилась ему своим настоящим именем на спектакле, каждый её шаг по Версалю напоминает ему о том, как он незлоблив, как милосерден ― какой другой монарх выносил бы племянницу заговорщика в своём доме? Впрочем, какой другой монарх так самонадеян, что даже не заподозрит, с каким измученным, усталым отчаянием его и его власть ненавидят… ― Какая чувствительность, после стольких месяцев, проведённых при дворе, это просто поразительно, ― ну вот Александр обнаружил в ней ещё одно достоинство, хотя едва ли раньше он считал плаксивость неизбежной спутницей женственности. ― Вы расстроены тем, что до сих пор не нашли отравительницу? Не стоит, ведь это в самом деле трудно, одно дело идти по следу интриганов, в чьих действиях есть хоть толика здравого смысла, и совсем иное преследовать сумасшедшую даму, которая и сама не знает, что будет через минуту делать. Коронация маленького дофина вдруг так живо предстаёт перед глазам Рене ― на короне у него не лилии Бурбонов, а цветы дурмана, вместо елея, которым крестили Хлодвига, в Святой Стекляннице яд, которым отравили отца маленького короля… Королева Мария-Терезия слишком скромна, чтобы дальше отнимать у дворян то, что принадлежит им по праву, и разорять казну на этот вертеп, но она и слишком боязлива, чтобы править в одиночку, тогда кто же? Месье? Шарль де Лапорт, гоняющийся за своей беглой супругой по всей Европе? Александр? Принц Конде, возглавлявший фронду? Да на что способен Конде теперь? Только влезть в парчовый камзол Людовика и точно так же тиранить двор своим величием, только не так талантливо. Ах, если бы дядя Жан-Рене был жив, он, может быть, сумел бы исцелить их искалеченное унижениями сословие… ― Ну-ну, король и без того раздражён предстоящей казнью, нельзя, чтобы за ужином он заметил, что у вас блестят глаза, король не любит женских слёз. Успокойтесь, успокойтесь, моя маленькая маркиза, ― корчит Александр сострадательную гримасу и вытирает шершавыми пальцами только-только покатившуюся по щеке Рене слезу, будто от неё мог остаться шрам, по которому её уличили бы в том, что она посмела быть несчастна в самом центре мире. ― Вы не правы, король обожает блеск, ― тихо отвечает Рене.