«Тело медленно теряло тяжесть, теряло восприимчивость, теряло само себя».
Харуки Мураками, «Пинбол 1973».
Всё это сильно смахивает на сон. Хороший такой, спокойный. Такие сны поутру выветриваются из памяти и оставляют в подсознании неуловимое послевкусие. Сугуру смотрит в потолок: жёлтые пятна в углах и трещины. Щели на штукатурке забиваются сигаретным дымом, а неровности окрашенных стен заполняются цветными отсветами телевизора. Январь обрушивается на окна порывами ветра и втекает в комнату осязаемым полумраком. Слышно, как там, снаружи, гремят стальные листы открытого балкона. Должно быть, на улице совсем не приветливо. Сугуру жалеет всех несчастных, оказавшихся под безжалостным зимним небом. Не слишком искренне, конечно. Скорее, лицемерно. Так жалеют пострадавших от бедствий, отгородившись от реальности экраном телефона — бессмысленно и непрактично. Он лежит на разложенном диване и спиной подпирает стену. На животе — «Охота на овец», раскрытая обложкой вверх. Для чтения становится слишком темно, но протянуть руку к торшеру — задача невыполнимая. Тело тяжёлое — результатом снега за окном и огромной порции «Маргариты», которую ел сегодня на ужин. Сёко пристраивает голову на его левом плече; курит. Сатору прижимается щекой к правому бедру Сугуру и обнимает его рукой. Два дополнительных утяжелителя — плюсом ко всему. Кажется, Сугуру готов пролежать так целую вечность и ещё чуть-чуть — в состоянии анабиоза, равно поделённого на троих. И вроде можно продолжать существовать привычным образом, но как-то совсем не хочется. Хочется вот так — на диване, под фоновый шум фильмов Финчера, пока их комната тонет в дежурных запахах табака и лапши быстрого приготовления. Однажды они обязательно начнут питаться правильно. Но в новогодние праздники? Немыслимо. Вообще-то, Сатору вызывался приготовить моти. Был честно воодушевлён этой идеей. Запал кончился на этапе закупки ингредиентов — они так и не смогли выйти из дома. Попытка заказать доставку до квартиры обернулась предложением заказать готовое. Так и встретили год: с покупными осэти-рёри, незамысловатыми закусками и парой бутылок сухого белого. Даже поставили искусственную кадомацу у двери — ну, просто ради приличия. Такое коллективное затворничество — не то, что казалось нужным, но в результате оказалось необходимым. Пока запасы внутренних ресурсов совсем не истощились, получалось продолжать что-то и как-то; на автопилоте и взаймы. Работа работалась, дела делались; усталость приобретала оттенок хронической, а потому замалчивалась и игнорировалась. Ко всему привыкаешь. Вот и они привыкли. Осознание пришло позже — когда всех троих срубила простуда. Прямо под Новый год. Было немного обидно. Болеть вместе, конечно, было не так обидно, но иногда хотелось придушить Сатору подушкой, когда он начинал клясться, что вот сегодня точно умрёт. Man moment, говорила Сёко, а Сугуру смеялся, пока готовил для умирающего чай с мёдом и имбирём. Теперь от болезни ничего не остаётся — только привычка ничего не делать. Но иногда можно. Так они решили.
WHAT’S IN THE BOX?
На экране надрывается Брэд Питт, и застывшая жизнь приходит в движение. Сёко тянется к подлокотнику, берёт чёрную керамическую пепельницу и втаптывает бычок в другие окурки. Сугуру лениво поворачивает голову в её сторону: на ней старая футболка на три размера больше; кажется, его или Сатору — не разберёшь. Понятие личного в пределах этой квартиры немного стирается за ненадобностью. Когда только съехались, были попытки предъявлять Сатору, что он снова взял чужие носки из общей кучи одинаковых белых носков, но упрямство Сатору не знало границ — и он продолжал воровать носки из вредности. Были даже мысли начать подписывать свои пары инициалами. Но всё это было бессмысленно — носки бы всё равно исчезали, и участие Сатору тут не требовалось. Обычная магия стиральных машин: был носок — и носка не стало. Сёко вытягивает ноги по дивану. В бледном освещении телевизора они кажутся перламутровыми. Красивые, длинные, голые ноги; со светлыми волосками на стройных бёдрах и белёсыми шрамами на коленях — упала с качелей на гравий в детстве. Сугуру невольно задумывается: что такая девушка забыла с ними в одной квартире? Вопрос, конечно, риторический. Дело в их прошлом, в котором их привязало друг ко другу узлами — без шанса распутаться и спастись. Они даже не пытались. Было в их дружбе что-то смиренное. Можно было существовать автономно где-то за порогом их персональной Вселенной, но опции не вернуться — не было и в помине. А ведь возможность была у каждого. По крайней мере, в финансовом плане; даже по меркам Токио. Сёко сразу после университета подалась в судебно-медицинскую экспертизу. Для своего возраста проявила уникальный профессионализм; как результат — получила повышение через год. Если подумать, из них троих она была самой серьёзной — с такой же серьёзной и взрослой работой. Её ребячество быстро выветрилось, и к двадцати семи ничего не осталось — только редкие колючие шутки, сказанные без тени когда-то живой улыбки. Наверное, это было неизбежно. Женщины всегда рано взрослеют — так она им говорила. Да и как не взрослеть, когда ежедневно вскрываешь трупы? — Мужчины недооценивают силу слёз, — голос Сёко немного хрипит. Она смотрит в экран, на котором Брэд Питт предаётся истерике. Сатору поворачивается к ним лицом. В холодном свете он совсем не кажется настоящим. В его глазах — столкновение айсбергов в северных водах и морозы и льды Урана. Светлые волосы хаотично лохматятся и сумбурно падают тут и там: скрывают лоб и невесомо щекочут кожу. Сугуру невольно засматривается, и его горло пересыхает. Он знает его бóльшую половину жизни, но никогда не свыкнется с его сутью. Нельзя ведь свыкнуться с мыслью, что можно коснуться Бога, стоит только протянуть руку. А он касается — по-всякому, откровенно — больше семнадцати лет. — То есть? — Ну, — Сёко кивает на телевизор, — посмотри на него. Лицо, искажённое отчаянием и яростью; влажные глаза. Он не понимает, почему с ним это происходит. Главное — за что. Практически с полотна Кабанеля. В этом выражении — истинная мужская красота. — М-м, — Сатору думает, отводит взгляд куда-то в сторону, — я бы дал ему в любом случае. — Нахал, — констатирует Сёко без какой-либо выраженной эмоции. — А ты садистка. — Может быть. — И вообще, — Сатору притирается щекой к бедру Сугуру и улыбается не щадящей улыбкой, — Сугуру бы тоже ему дал, я уверен. Прямо сейчас я бы дал только тебе, думает Сугуру и дёргает ногой, на которой лежит Сатору. — Мне больше нравится Джилленхол, — небрежно пожимает плечами, — или Макконахи. — Вы такие геи, — подытоживает Сёко. — Не говори, что не влюблена в Еву Грин. — А кто в неё не влюблён? — Сугуру. Он влюблён в Луи Гарреля. — А Сатору — в Майкла Питта. — Подождите-ка, — Сатору вдруг приподнимается и опирается на локоть, — мы ведь «Мечтатели». Поняли, да? Сёко — Изабель, Сугуру — Тео, а я — Мэтью. — Боже, — Сёко вздыхает. — Давайте обойдёмся без инцеста. — Но вы же не родственники! — возмущается Сатору. — Я не участвую в твоих ролевых играх. — А я бы побегал по Лувру, — с мечтательным выражением лица снова укладывается на Сугуру. — Воспроизведите сексуальную связь между Тео и Мэтью, — говорит Сёко и тянется к пачке сигарет. — В фильме не показали. А в книге было. — Нас обделили самым жестоким образом! — Сатору почти кричит. — Вы наверстаете, — Сёко сухо усмехается и прикуривает. — Можете трахаться под «Мечтателей». Будет аллюзия на киноаллюзию. — Звучит, — Сатору смотрит на Сугуру и приподнимает брови с дурацкой улыбкой. Он отвечает тем же — мягким оскалом. Их невербальные коммуникации всегда оставляют простор для фантазии. — Отвали, — так они флиртуют. — Никогда, — отрезает Сатору и кусает его за ляжку. Сугуру думает, что с «Мечтателями» у них куда меньше общего, чем грезит себе Сатору. Они, конечно, тоже ограничены пределами одной квартиры, но всё-таки по-другому. Менее романтизировано. Куда им до французского пафоса, революций, психологических и сексуальных откровений. У них на троих — старая съёмная двушка: аналог дома на дереве, личная изнанка мира. Чем действительно обусловлено желание жить таким образом — так это невозможностью жить по предписанному канону. И это не вопрос собственной уникальности. Просто иногда хочется вовсе — не быть. Или быть — по ту сторону зазеркалья. Стать невидимыми, забытыми; будто не было никогда. Если Париж до абсурда возвышенный, то их Токио — отвратительно приземлённое. — А что всё-таки было в коробке? — спрашивает Сатору и переворачивается на спину. — Долги по кредитке? — предполагает Сёко. — Точно. По экрану ползут титры, а настенные часы отсчитывают третий час ночи. Сёко докуривает сигарету в две глубоких затяжки и снова тушит бычок. — Вам не кажется странным, — начинает Сугуру, — что Дэвид застрелил того маньяка несколько… поспешно? Он ведь не видел, что в коробке. Видел детектив, и видел маньяк. И каждый навязывал ему своё мнение: один говорил, что надо успокоиться и отдать ему пистолет, второй — что убил его жену. Но он не видел, что в коробке. Он просто позволил себя убедить. — Поддался влиянию, — согласно кивает Сёко. — Слишком быстро для копа. — Он же человек, — подключается Сатору. — Любой свихнётся, если какой-нибудь псих во всех красках опишет, как убивал кого-то близкого. — Я бы для начала открыла коробку, чтобы убедиться. — А потом? — Потом бы спустила курок, — Сёко произносит это с завидной хладнокровностью. Слово спустить курок и убить человека — что-то совсем обыденное. — Ты опасная. — Напоминаю, что я каждый день ковыряюсь в трупах, — скучающе замечает Сёко. — Смерть мне уже абсолютно понятна. — Да, — возражает Сатору излишне эмоционально, — но ты не убивала этих людей. Просто вскрыла по факту. — Принципиальной разницы нет. Занести скальпель над мёртвым человеком или занести его над человеком, которого перспективно хочешь видеть мёртвым — по ряду причин — одна хуйня. — Теперь я боюсь тебя. — Спи с открытыми глазами, — советует Сёко и наклоняется к Сатору, чтобы ткнуть его пальцем под рёбра. Он взвизгивает и ищет защиты у Сугуру, но он лишь отмахивается и глухо смеётся. Хронометраж фильма официально заканчивается, и плеер встаёт на паузу. Комната погружается в идеальную тишину, в которую мягко вшивается размеренное дыхание. В такие моменты время ощущается по-другому. Не идёт быстрее, не замирает; просто исчезает — теряет смысл. Создаёт абсолютный вакуум, избавляет от ощущения тяжести, заставляет забыть закон притяжения, лишает тело земной телесности. Сугуру перестаёт чувствовать и вес головы Сатору, и плечо Сёко где-то рядом с собой. Ещё чуть-чуть — и его поглотит диван; не останется даже скомканных простыней и смятого одеяла — в напоминание, что когда-то существовал. Иногда его накрывает неподъёмным осознанием, что с его исчезновением ничего не изменится. Мир не пошатнётся, Земля не сойдёт с орбиты, в масштабах человечества ничто не претерпит радикального сдвига. Хуже не станет. И лучше тоже. Его жизнь, как явление, имеет значение только в локальном размахе — в пределах площади этой квартиры, с суммарным охватом в два человека. С другой стороны — это не плохо. Надо быть извращенцем-нарциссом, чтобы дрочить на идею внедрения собственной личности в частные жизни других людей. Любая война — хороший пример. Всё это очень и очень абсурдно. Сугуру не хочет об этом думать. Думать об этом сейчас — нечестно, по меньшей мере. Сейчас, когда Сатору уютно лежит на его бедре, а Сёко почти засыпает и снова укладывается на плечо. Вот он — его обретённый смысл. Главная причина остаться здесь. — Эй, — мягко притирается виском к голове Сёко. От волос исходит ненавязчивый цветочный аромат, перемешанный с запахом табака. — Спишь? Сёко глубоко вздыхает и выпрямляется. Трёт глаза костяшками пальцев. — Сплю. — Иди к себе? — предлагает Сугуру. — Можешь спать с нами, если хочешь. Но Сатору храпит. — Что-то я не понял, — Сатору возмущённо охает, почти театрально. Врёт, конечно. Да и Сёко прекрасно знает, что не храпит. Им не впервой спать втроём — всякое в жизни случалось. Сейчас такое редко бывает — повзрослели, наверное, слишком. Сёко всё чаще закрывается в своей комнате и почти не выходит оттуда. Её можно понять: с её-то ненормированным графиком и трупами, трупами, трупами… — Ну вас, — Сёко забирает сигареты, встаёт с дивана и уже хочет выйти из комнаты, но замирает в дверном проёме и оборачивается к Сугуру. — А что бы ты сделал на месте Дэвида? Если бы тебе сказали, что кого-то из нас убили. — Я бы спустил курок. — Сразу? — Сразу, — не думает ни секунды. — И не стал бы спрашивать, что в коробке. Сёко недолго молчит. Её лицо редко выражает явные эмоции — чаще застывшая маска: спокойствие и отрешённость, — но сейчас выглядит как будто задумчиво. Может, самую малость грустно. — А если бы это оказалось неправдой? Что тогда, Сугуру? — Выдохнул бы с облегчением. — А труп? — А трупу не нужны ответы на вопросы, — улыбается как-то устало, — и мои муки совести тоже. Сёко кивает и отворачивается. — Спокойной ночи, мальчики. — Спокойной ночи, дорогая, — в один голос. Сёко выходит и закрывает дверь. Из соседней комнаты слышится мягкая поступь, приглушённый кашель и поскрипывание кровати. Вскоре всё прекращается — Сёко засыпает быстро и снов никогда не видит. — Получается, ты тоже поддался влиянию, — с лица Сатору слезает ухмылка, и он смотрит на Сугуру прямо и безмятежно. — Нет, — запускает ладонь в светлые волосы и накручивает прядку на палец, — я не позволил себя убедить. — Ты убил человека. — Я ещё никого не убил, — Сугуру тихо смеётся. — Просто я никому не позволю посягать на вас. Даже в шутку. Или в качестве угрозы. Неважно всё это. Не вижу смысла ценить человеческие жизни, если это не ваши жизни. — Все мы твари божьи. — Меня интересуют только отдельно взятые твари, — Сугуру шутливо сжимает волосы в пальцах, не сильно и совсем не больно. — С каких пор ты стал набожным? — Я и не стал, — Сатору по-кошачьи ластится к ладони, — просто ты выглядишь очень сексуально, когда ненавидишь всех, кроме нас. Хотел продлить момент. — Ты больной. — Да. А кто здоровый? И не поспоришь даже. Собственное безумие очень скоро перестаёт казаться безумным — к нему привыкаешь, с ним уживаешься, с ним просыпаешься утром, с ним же ночью ложишься спать. Чужое безумие Сугуру во внимание не принимает. На самом же деле, он не принимает во внимание всё, что можно окрестить «чужим», а критерии определения до примитивного очевидны. Folie à trois. Вот и вся его правда. — Сугу-уру, — не говорит — урчит практически. И улыбается снова, пока во взгляде танцуют трикстеры. Он трётся щекой о чужое бедро, подползает ближе, цепляется пальцами за резинку спортивных «Adidas» с тремя полосками, а Сугуру непроизвольно задерживает дыхание. Такой Сатору — его персональное испытание. Это испытание не от Бога — от кого-то более искушённого. — Чего тебе? — пытается сохранять голос ровным, но даётся с трудом. — Я возбудился. — Боже. — Бога тут точно не будет, — и Сугуру сглатывает. Что и требовалось доказать. Они целуются жадно и влажно. Сатору седлает бёдра Сугуру и несдержанно двигается вперёд и назад. Сугуру сжимает его талию пальцами, сползает ладонями ниже, гладит красивые ягодицы, обтянутые шёлковыми штанами нежно-розового цвета. Не удивится, если окажется, что он украл их у Сёко — и как только налезли? Неважно. Важен лишь факт, что Сатору в этих блядских штанах выглядит сногсшибательно горячо и удобно скользит по его стояку. Сугуру кусает губу, кусает Сатору, кусает искрящийся между ними воздух, плотность которого очевидна, как осязание кожи под пальцами, под ногтями, под тяжестью веса накрывающей эйфории. Сатору весь из себя — вирус в его программном обеспечении, напрочь уничтожающий способность мыслить логическими суждениями. Тишина головы опьяняет. Негромкие стоны Сатору нещадно долбят лимбическую систему. Он хочет его. Хочет, как в первый раз. Хочет, как десять лет назад, когда было страшно и весело; когда неумелость собственных действий отдавала идиотизмом; когда конечный результат оказался далёким от ожиданий, но близким к открытию новых истин. Хочет почти отчаянно. Хочет, словно в последний раз. Он хочет его. И он всегда его получает. Сатору опускается вниз, стягивает штаны и бельё, широко проводит языком по длине и смотрит наверх помутнённым взглядом. Он стонет. Стонет просто потому, что ему отсасывает — и это срывает остатки ограничителей. Сугуру сжимает его волосы пальцами и провоцирует брать глубоко: до слёз на глазах, до искр на оборотной стороне век. Язык Сатору творит немыслимое. По нейронным дорожкам-траншеям — к дофаминовому теракту в зоне таламуса в голове. Он не продержится долго. И Сатору об этом знает. Когда Сугуру почти на пике, Сатору издевательски всё заканчивает. Остаётся только выдохнуть огорчённо — этот незавершённый минет точно станет причиной одной смехотворной смерти. — Мы забыли! — Сатору с сардонической ухмылкой вскакивает с дивана и одним махом пересекает комнату — к ноутбуку, подключённому к телевизору. — Нам надо включить «Мечтателей». — Я убью тебя, — говорит Сугуру. Я люблю тебя, думает он.