***
Утром четвертого дня Мэттью входит в амбар с намерением проверить своего подопечного, однако вместо зверя он видит молодого мужчину – тот, стало быть, решил обратиться. Несмотря на то, что волчье тело было сильнее и крепче, оно требовало и бо́льших ресурсов для восстановления. Человеческая форма, пусть и более уязвимая, в иных случаях могла быть не менее гибкой и приспособляемой. Лежа на спине, мужчина спал, обнаженный. Дыхание его было мерным, спокойным – лихорадка спа́ла, и теперь ему требовался преимущественно только отдых, дабы полностью оправиться от полученных ран. Черные брови на красивом лице были чуть сведены к переносице, а изгиб алевших губ сомкнут. Мэттью не отказывает себе в праздном любопытстве скользнуть взглядом ниже, по адамову яблоку, линиям ключиц, темным соскам и отчетливо проступавшему рельефному прессу, чтобы остановиться, наконец, на паховой области. Дорожка темных волос спускалась от пупка к естеству, покоящемуся меж ног, и юноша вздохнул чуть громче, чем того требовали правила всякого приличия. Мужчина ощутил стороннее присутствие и приоткрыл глаза; карие, глубокие, они смотрели на прервавшего его сон хозяина дома изучающе и выжидающе. Казалось, он нисколько не смущался ни собственной наготы, ни своего вторжения на частные владения. Мэттью неловко кашлянул, пойманный, но постарался не подавать виду и тут же осведомился: – Зачем сбросил перевязки? – он чуть качнул подбородком в сторону слежавшихся компрессов с крапивной и можжевеловой мазями. – Жглись, – лаконично ответил волк, на что его собеседник фыркнул: – Конечно, они жглись. У тебя ведь рваные раны. Подойдя ближе, он присел близ мужчины (который, что примечательно, даже не шелохнулся в инстинктивном желании держаться от ведьмы подальше) и цокнул языком: – У тебя разошлись швы. Придется латать заново. Он только было собрался прочесть небольшое заклинание, как волк перехватил протянутую им руку за запястье. – Зачем тебе это? – спросил он, не сводя глаз с юноши. – Что? – Мэттью непонимающе моргнул. – Лечить тебя? Он немного помолчал. В самом деле, мотивы его были весьма туманны. Волкам нечего было делать на ведьминых землях, и всякий решившийся попрать сей закон должен был понести наказание. Однако Мэттью не был безжалостен, как многие в его Ковене, и потому не мог не отозваться на чужую боль. Жизнь в одиночестве учила ничего не бояться и не искать общения, но в нем Мэттью все же нуждался, и с тем решил направить крывшую в сердце природную чуткость на помощь страждущему, пускай по всем правилам виды их должны были держаться друг от друга подальше. Сейчас же он сидит близ дикого зверя, чувствует его, понимает, что физические силы их неравны даже при столь серьезных ранениях последнего, но отчего-то в нем теплится нечто странное, неподвластное толку и разуму, что сподвигает его поверяться, невзирая ни на что. – Да вот думаю сделать Ковену подарок, – нашелся он с ответом, заняв расслабленный вид и по-лисьи прищурившись. – Из волчьих клыков получается отличный порошок для зелий, а настоянная в растущую луну кровь делает выносливее. С мясом только прогадал – жил много. Оборотень усмехнулся, оценив шутку, а затем потянул не успевшего опомниться юношу на себя, так, что расстояния меж ними не стало вовсе. – Зато, – проговорил он негромко, но отчетливо – таким голосом, что у Мэттью, глаза в глаза смотревшего на мужчину, невольно мурашки прошлись по спине, – ведьма, пригревшая меня, выглядит такой вкусной и сочной. Такой только лакомиться самому, ни с кем не делясь. Будто в подтверждение своих слов он прошелся шлепком другой руки по мягким ягодицам младшего, скрытым под одеждой. Тот же, растерявшийся на несколько мгновений от столь вопиющей наглости, поспешил разнять тесный контакт, резко отстраняясь. Действие это мужчину лишь позабавило, и он вновь издал смешок. – Идешь на поправку, стало быть, – проворчал Мэттью, усиленно скрывая смущение за насупленным выражением лица. Он не сразу смог унять тот водоворот ощущений, что всколыхнул в нем незнакомец: признаться, ему пришлась по душе его мужественная напористость, однако являть собой легкодоступную добычу, коей, судя по всему, он мог показаться на первый взгляд, ему не слишком-то хотелось. И было совсем неважно, что при соприкосновении их тел он испытал сладостное томление, возникавшее в его теле при мыслях непристойного толка. – Спасибо за помощь, – говорит вдруг мужчина, переводя игривый настрой беседы в более серьезное русло. – Я ведь теперь обязан тебе жизнью. – Не очень-то приятное чувство, верно? – беззлобно поддел его Мэттью. – Быть должным ведьме. Тот же лишь пожал плечами: – Если только она не такая же хорошенькая, как ты. Из амбара раскрасневшийся донельзя Мэттью удалился так спешно, что чуть не запнулся о собственные же ноги. Впрочем, придя в себя, он вскоре заглядывает к своему гостю вновь – приносит ему шерстяные пледы и горячую еду. Немного осунувшийся за время лихорадки, он все еще выглядел немного болезненным: скулы его казались острыми, словно ножи. Внешне же он и вовсе являл собой полную противоположность самому Мэттью: высокий, смугловатый, с точеными чертами лица и пронизывающим взглядом, он разительно отличался от мягкотелого юного чародея с пламенеющими рыжим волосами и чарующим голосом. Различались они и сложением: ничего хоть сколько-нибудь толкового из своего шкафа Мэттью так и не смог подобрать для мужчины и решил наведаться в деревню, дабы приобрести что-то ему на первое время. Не оставлять же его в чем мать родила, право.***
И хотя Джиун – так представляется мужчина – позволяет себе всевозможные двусмысленности в адрес Мэттью, флиртуя с ним напропалую, рассказывать о себе он не торопится. Вероятно, то для него было личным и отчасти болезненным: изгнание из стаи по какой бы то ни было причине – весьма ощутимый удар по гордости и самолюбию. Коль скоро это происходило, путей к существованию у волка оставалось немного: или же он ожесточается, вынужденный выживать самостоятельно, или же решительно отвергает животное нутро, пытаясь скрыться среди обычных людей. Однако долго прятать истинную натуру у них не выходит: в полнолуние оборотни не в силах устоять пред колдовством, наложенным на них, и покуда не забрезжит первый рассветный луч, они меняют форму на звериную. Со вспышками свойственной агрессии они вынуждены справляться самолично, сбегая в лес и воя на слепящий своим сиянием лунный диск. О них ходили шепотки и слухи, но чаще всего к оборотням относились, скорее, с натужной нейтральностью, что, в целом, было не так худо. Вероятно, человек думал, что раз приручил собаку, кинув ей кость, то и Canis Lupus, сиречь волк, поддастся той же дрессуре. Ведьма же являла собой существо непредсказуемое, вздорное, совершенно неподвластное какому-либо влиянию, а потому представляла собой опасность для населения, чрезвычайно тревожно относившемуся к сглазам, порче и скудной урожайности. Джиун рассказывает обо всем Мэттью сам, без расспросов – счел, наверное, вполне справедливым за оказанную помощь. Он заговаривает с ним за ужином: юноша предлагал ему трапезу по-человечески, сидя за одним столом, но волк мягко заметил, что ведьмино колдовство в доме все еще сильно, и от нахождения там ему станет дурно. Мэттью разрешил сию проблему нехитрым путем, принося отныне пищу в амбар и ужиная вместе со своим гостем. – Свои постарались, – сказал он, коротко указав взглядом на все те раны, что лечил юный маг. – Гнали, не щадя. – Но... почему? – сказанное отозвалось в Мэттью недоумением. Он знал о том, как жестоки могут быть люди, как безжалостны могут быть ведьмы, однако животная ярость казалась ему пугающей вдвойне: звери рвали, впадая в неистовство, и одному с целой стаей, конечно, было не справиться. Джиун усмехнулся, размешивая ложкой овощное рагу, что сготовил его компаньон: – Нашему лидеру не понравилось, что я посмел посягнуть на одну из омег. Его омег. Он захотел сразу двоих. – Но разве... Так можно? – Что? Иметь сразу двух партнеров? Ему – да, полагаю. Судя по тому, с какой интонацией Джиун произнес последнюю реплику, мнения о бывшем вожаке он был явно невысокого. Оно и понятно: обычно волки были моногамными существами и выбирали пару на всю жизнь. Идти против подобных традиций было явным вызовом, хотя едва ли здесь крылась борьба за одни только поруганные устои. – Кей никогда особенно меня не любил, – продолжил Джиун. – Наш лидер. Хотя мы росли вместе, бок о бок. Когда он стал вожаком, то требовал беспрекословного подчинения. Злился, когда я указывал ему на ошибки, хотя для меня община была первостепенна. Это был и мой дом тоже, и я хотел ему благополучия. Что ж, – он чуть пожал плечами, – путь неприемлющего критики лидера тернист и сложен. Джиун был слишком горд для того, чтобы проявлять смирение перед тем, кто был наравне с ним, а Кей был слишком требователен и жёсток. Полумеры для последнего были что слабость, а Джиун не потерпел бы самодурства. – Что до омег… – мужчина игриво прищурился; глаза его характерно блеснули: точно таким же взглядом деревенские ловеласы провожали молодых женщин, проходящих мимо них, оценивающим, почти плотоядным. Мэттью ощутил вдруг всплеск не пойми откуда взявшейся ревности, ведь тот говорил об объектах распри, но взор Джиуна был направлен на него, и потому он несколько смешался, не понимая, как расценивать подобную малопристойность. – Омеги никому не принадлежат, пока не покрыты. Если на них не стоит метка собственности, они свободны. Один из них, Харуа, был свободен, и я захотел его себе. Примерно тогда же Кей решил, что одного партнера, который у него уже был, – Джо, – ему недостаточно, и он покрыл Харуа. И тот, и другой – его родные братья, но против зова крови идти сложно. Исход подобных разногласий издревле определяло прямое столкновение. Оно и без того было неизбежным, учитывая непокорность и свободомыслие молодого волка, а уж с тем, что тот посмел претендовать на понравившуюся вожаку самку и вовсе готово было разразиться в любой момент. Две сильные личности не могут сосуществовать на одной территории без какой-либо ее дележки, и потому один из них должен был уйти, сам или по принуждению. Джиуну не оставили выбора, решив напоследок крепко унизить, дабы у него не возникло и малейшего желания когда-либо вернуться в «семью». Там его не ждали, а потому идти ему было, по существу, некуда. Мало кто из волков готов был бы принять чужака. Из прошлой жизни у него остались лишь воспоминания да золотая сережка в одном ухе, которую он периодически теребил, задумываясь о чем-либо. – Я не задержусь у тебя слишком надолго, – отметил Джиун, будто прочитав мысли своего собеседника. – На севере есть другая община, в которой у меня кузен. Как только полностью оправлюсь, то уйду: должно быть, я причинил тебе много хлопот, верно? Он говорил это так спокойно и гладко, что казалось, будто привал в ведьмином жилище не отозвался в нем и крупицей человеческого тепла. Мэттью не нуждался в благодарности, но его задело то, с какой легкостью тот говорил о своих планах, словно их ничто не связывало. Впрочем, по существу, так оно и было – лишь два незнакомца, сошедшиеся по случайному умыслу. Чародейство и звериная мощь. Ведьма и оборотень. Силы, что вечно противоборствуют и вечно питают друг к другу взаимный интерес. – Могу пожелать лишь доброго пути, – нарочито сухо ответствовал Мэттью, не поднимая глаз. Он собрал опустевшую посуду, намереваясь оставить гостя, однако тот мягко задержал его, накрыв своей рукой, большой и теплой, маленькую руку младшего, тонкокожую, с чуть просматривавшимися холодными венами сквозь. – Моя ведьмочка не хочет, чтобы я уходил? – мужчина смотрит на него долго, оценивающе, его улыбка полна обольстительности. Не волк – хитрый лис. – Как же ты себя любишь, – Мэттью состроил вредную-вредную рожицу, даром что на самом же деле хотел сделать вид, будто подобные намеки его не трогали. – Мне все равно. Я все еще могу сдать тебя Ковену. Тем более, что ты выздоравливаешь. – Маленький обманщик, – усмехается Джиун; он мягко надавливает на точку на запястье младшего и констатирует: – Твой учащенный пульс говорит об обратном. Он незамедлительно подался ближе и, уткнувшись в изгиб шеи Мэттью, с наслаждением вдохнул запах его тела. Он потерся кончиком носа о нежную область за ушком, а после позволил себе чуть прикусить мочку, отчего юноша жалобно ахнул. Близость тел опьяняла, но еще более кружила голову нерушимая уверенность Джиуна в своих действиях, в своем, казалось бы, абсолютном праве на чувственные касания того, кого он хотел. В желаниях его Мэттью мог не сомневаться: зверь был разгорячен, раздразнен присутствием рядом столь привлекательного для него создания, и потому, разумеется, открыто заявлял о своих намерениях. Меж ними едва ли не с самого начала всполыхнуло взаимное влечение друг к другу, очевидное, почти осязаемое физически. Мэттью не надо было очаровывать жертву взглядом нарочно – должное воздействие он произвел и так. В свою очередь, Джиун возбуждал в нем плотские желания совершенно животные. С предыдущими своими партнерами Мэттью хотел усладить тело, получить желаемое удовлетворение и не размениваться на чувства. Ныне же он ощущал влечение, что не питал прежде ни к одному мужчине, и с тем он был совершенно не в силах противостоять ему. – Стой... – шепчет он, старательно выставляя руки и упираясь ими в грудь старшего. – Разве я не заслужил десерт? – не остается в долгу Джиун, чувственно сжимая мягкое и сочное тело своей добычи. – Такой сладкий и нежный... Не могу устоять. И все же Мэттью прерывает тесный контакт, что вот-вот пресек бы грани всего разумного и допустимого. О, силы леса, боги всего сущего, о природа-мать, сколь трудно ему было вырваться из пут собственных греховодных страстей! – Тебе... тебе еще нельзя, – только и смог что выдавить из себя он, а затем встал, заметно пошатнувшись; ноги вмиг стали ватными, наряду с заалевшими щеками выдавая крайнее волнение. – Как скажешь, док, – промурлыкал Джиун, до неприличного довольный тем, какой произвел эффект. – Ты просто прелесть, когда смущаешься. Я хочу съесть тебя. – Животное, – произнес Мэттью почти с нежностью. Его сердце билось так оглушительно, что готово было вот-вот выпрыгнуть из груди.***
Последующие несколько дней протекали вполне спокойно. Пока на теле Джиуна затягивались последние раны, он оказывал Мэттью посильную помощь. Вообще-то, подмога его пришлась очень кстати: к грядущей зиме необходимо было хорошенько подготовиться, и пока сам хозяин дома хлопотал с закрутками и сбором трав, мужчина занимался физическим трудом. Он колол дрова, под завязку набивая запасы, носил воду, помогал с тяжелыми вещами. Подсобил он и в доме, прибив перекосившиеся полки, поправив ставни и подлатав крышу бани, прохудившуюся в одном углу. Наставница, старуха-ведьма, не слишком-то обращала внимание на бытовые неурядицы, а Мэттью вырос без базовых знаний даже о том, как держать в руке молоток, хотя инструменты в доме для чего-то имелись. От кого бы ему было учиться? Зато в своем деле Мэттью был весьма подкован. Он снял часть заклятий, что отпугивали волчью братию от его земли и окурил территорию мягкими благовониями, дабы Джиун стал вхож в дом. Конечно, таким образом он словно бы оставлял недругам ключ в замке́, но поскольку ныне с ним соседствовал большой и страшный зверь он мог не бояться за свою сохранность: уж если кто и позарится на его уже не девственную плоть, так это сам голодный сторож. – И как ты не путаешься, чего и в каких пропорциях добавлять, – сказал тот как-то, с некоторым восхищением наблюдая за тем, как умело и ловко маленькая ведьма смешивала, взбалтывала и толкла самые разные ингредиенты. – Положишь что-то не в том количестве и – бум! Колдовство не сработает. – Ну, все не совсем так, конечно, – усмехнулся Мэттью; ему было лестно чужое внимание к своей работе, и под сторонним взором он вдруг принялся выполнять ее еще старательнее. – Сработает, просто эффект может быть менее долгосрочным. – Ты делаешь это так мастерски. – Могу ответить тебе тем же. Ты выглядел очень впечатляюще, когда рубил дрова, – пояснил он с кокетливой улыбкой, когда Джиун чуть вопросительно изогнул бровь. – И свежевал кролика на обед. Честно говоря, я профан что в первом, что во втором. В первом мне не хватает силы, а что до животных, то у меня порой не поднимается рука. В конце концов, сородич этих ушастых привел маленького меня тогда, в тот день, в лес... И я остался жив. Поделившись мимолетным воспоминанием, он вернулся к своему занятию. Джиун же тихо поднялся с места и подошел к Мэттью сзади, мягко смыкая руки на его талии, чем заставил встрепенуться и прерваться на мгновения вновь. – В таком случае, лесу до́лжно воздать за твою жизнь, – его голос звучит еще бархатнее, еще соблазнительнее обычного, когда он принимается покрывать неторопливыми поцелуями шею младшего. – Лесной Царь знал, что делал, когда укрывал в своих владениях такого прелестника... Мэттью возблагодарил все сущее за то, что мужчина не видел его вспылавшие маковым цветом щеки, однако долго сие ликование не продлилось, потому что спустя череду ласканий Джиун обернул его к себе лицом, не прерывая близости и не отнимая рук. – Ты такой красивый... такой аппетитный, – говорит тот, и Мэттью увязает все сильнее в своих чувствах. Его разум оказывается ему неподвластен – его заволокло любовным снадобьем, тягучим и розовым, что малина, под сладким соком которой он прятал настойку из заговоренных трав. Он не раз поставлял лавочнику приворотное зелье, продаваемое им из-под полы, однако в одночасье сделался плененным сам, и воздействие на поверку вышло не хуже собственного творения, если не сказать еще оглушительнее. Прежде он влюблял в себя незнакомцев для одной лишь телесной связи, Джиун же заставил влюбиться его самого, не прибегая при том ни к какой ворожбе. Оборотень, владевший искусной магией любви, ведьма, поддававшаяся всему животному, что было в ее человеческом начале. Они стоили друг друга и должны были слиться в страсти и чувственности – не иначе, как истинное предназначение, уготованное им с первого дня. Джиун целует его глубоко и страстно, нисколько не сомневаясь, что имеет на то полное право. Привыкший брать, он прижимает к себе размякшего, теплого Мэттью, которого ведет от мо́рока чувств. Он хочет его здесь, сейчас и немедля, и с тем подхватывает юношу под бедра, осторожно устраивая его на краю стола. Склянки, небрежно сдвинутые, тревожно задребезжали стеклом, часть их упала, покатываясь и рассыпая порошок по поверхности. Позже Мэттью обязательно посетует на то, что основа для травяного бальзама безнадежно испорчена, но покуда его сжимали, мяли и трогали сильные руки зверя он не мог думать ни о чем кроме того сколь сильно ему в самом деле хотелось позволить им делать с собой что угодно. Остатки здравого смысла в нем усиленно вели борьбу с плотским, неукротимым и жарким. Ничто не мешало ему предаться горячей любви с молодым волком, и все же нечто останавливало его, нечто беспокойное, подтачивавшее изнутри словно червь спелое яблоко. Мэттью питал к Джиуну пылкую влюбленность, невообразимый накал телесного напряжения, и с тем, как мужчина всевозможно искал с ним связи он тоже хотел возлечь с ним, отдаваясь и принимая, и хотел этого, пожалуй, так, как никогда и ни с кем. Однако изъедавшие сомнения не оставляли его, напоминая, что Джиун не останется с ним. Он хочет удовлетвориться, как хочет всякий мужчина, но затем же он уйдет восвояси – на север, как и говорил. Да и оставив свою общину в прошлом, он едва ли так быстро позабыл об омеге, из-за которого, в том числе, и пошел против вожака стаи, а Мэттью не хотел делить своего мужчину с кем-то пусть даже уже и несбыточным. Отчего-то его очень глубоко затронуло то, что для Джиуна он станет одним из многих. Все это терзало его, и он отстраняет мужчину от себя, до того, впрочем, вдоволь с ним нацеловавшись – до сбивчивого дыхания, до раскрасневшихся щек, до припухших чувственных губ, приоткрытых и потому зовущих к новым ласкам. – В какие игры ты со мной играешь? Джиун немало заведен; он хочет Мэттью, а тот не дается, то при любом случае пытаясь удрать, то намеренно распаляя своим аппетитным телом и прерывая близость. Хотел бы он знать, почему юноша, прекрасный, сладкий, соблазнительный, давал ему повод думать, будто он отнюдь не против развлечься, а затем стремился все прекратить. Как зверя его это заводило, вызывало азарт преследовать добычу, гнать ее, словно олененка, но как человека – ввергало в некоторое недоумение, потому что, очевидно, их желание заняться любовью было взаимным: Джиун чувствовал это, впитывал, благодаря обостренному обонянию. Если сам волк пах терпкой пряностью мужского тела, то Мэттью пах медом, корицей и сексом, теплой и смятой постелью, куда его следовало бы хорошенько втрахивать. При мысли о нем Джиун ощущал животное возбуждение, мягко нараставшее по мере тесности их контакта. Во рту появлялась вязкая слюна, которую он сглатывал, бесстыдно скользя глазами по округлым бедрам и мягким бокам младшего, и если прежде по мере того, как он насыщался, сознание его избавлялось от пелены временного помутнения, то нынешний голод был самым ощутимым, самым стойким. Мэттью видит это во взгляде, полном похоти, в напрягшейся твердой плоти, что упирается в него через одежду, в линиях проступавших на жилистых руках вен. С хищниками нельзя играть – на то они и дикие звери, безжалостные и бескомпромиссные в своих инстинктах. Сейчас он не может позволить себе юлить и дразниться, поэтому, помявшись буквально с несколько мгновений, нерешительно выражает то, о чем думал и переживал: – Я... не хочу, чтобы ты уходил, – произносит он. – Ты мне очень нравишься. Джиун замирает, прекратив всякие действия. Горячая жажда его сменяется вдруг холодом отстранённости, будто Мэттью затронул в нем ту струну души, касаться которой не стоило. – Нет. – «Нет»? Отказ заставил Мэттью растеряться. Право, он едва ли заслуживал подобное, учитывая, что в его словах не было ничего, что могло бы вызвать столь отрицательную реакцию. Ему неприятно и больно, однако он хочет хотя бы понять причину. – Почему? – Потому что ты не знаешь меня. Много ты видел за свою жизнь оборотней? Не на страницах книг? Оборотни разорвут и обглодают тебя. В полнолуние они опасны даже для себя самих. И я – такой. Ты думал, я шутил, говоря, что хочу съесть тебя? Он резко подался ближе и, уперев о стол руки по обе стороны, навис над Мэттью, который, затаив дыхание, выжидал, пока тот закончит со своим монологом. – Не будь глупым, зайчик, – говорит он. – Я не тот, кто тебе нужен. Его тон звучит снисходительно и словно бы с подспудной издевкой, и потому Мэттью вдруг исполняется робким возмущением. – А кто тебе нужен? – и пусть выходило не особенно хорошо, он старательно занимает по-равнодушному невозмутимый вид, будто сказанное его ничуть не тронуло. – Сородичи? – Хотя бы. Волки всегда держатся своих. – И потому готовы изгнать за любой проступок, верно? Хороша семья. Трусливые шавки, – бросает Мэттью в запале, и только после понимает, что сердечная его эмоциональность сослужила ему плохую службу. Такое не прощают, не спускают с рук. Не Джиун с его и без того поруганной гордостью. От прежней насмешливости мужчины не остается и следа. Он выглядит задетым за живое, и по мере того, как маленькая ведьма перед ним все более теряет в уверенности, он чувствует иррациональную злость на то, что та посмела уязвить его самым бесчестным образом. Зрачки его налившихся гневом глаз тотчас расширяются, а сам он лязгает зубами, демонстрируя очевидную животную агрессию, рычит и ударяет кулаками о стол, отчего склянки вновь беспокойно позвякивают, соприкасаясь замутненными стеклянными бочкáми. – Не смей и слова говорить о моей стае, – выплевывает он, разъяренный. – Не тебе их судить, ведьма. Более он не задерживается: в несколько шагов оказывается у входной двери и с грохотом хлопает ею, уходя. Мэттью приходит в себя лишь несколькими минутами позже, когда, переводя дыхание, соскальзывает со стола и ступает на пол. Что ж, Джиун был прав. Мальчишка не знал об оборотнях совершенно ничего. Несколько дней кряду с ним рядом жил зверь, который на самом деле мог с ним расправиться – перекусить шею, вгрызться в мягкую плоть, посмаковать сочную сладкую человечину. Джиун не был связан с ним родством или долгими тесными узами, а потому мог претворить свои хищнические потребности в любое мгновение. Мэттью испытал страх, чистейший, по-настоящему первобытный, когда альфа оскалил перед ним зубы, инстинктивно являя животную натуру. Весьма вероятно, что лишь в знак былой признательности он не разорвал его на месте. Попадись он ему в условиях менее морально-отягченных – стал бы плотной трапезой, сомнений быть не могло. Отчасти его все-таки сумели достать острые зубы волка: Джиун истерзал ему сердце с той беспощадностью, с которой, должно быть, прежде разгрызал тушки загнанных им жертв. Совладав с эмоциями, Мэттью наспех убрал порошки и сушеные травы – все равно из-за нервной дрожи в руках он не смог бы делать свою работу с присущей ему кропотливостью. В амбаре волка ожидаемо не оказалось: едва ли он также смог скоро успокоиться. Он был куда более горячным, вспыльчивым, нежели приютивший его юноша, и хотя чаще он пребывал в размеренно-спокойном настрое, стоило затронуть его и без того задетое самолюбие, как он взорвался. Хотел ли он ударить Мэттью или ограничился бы тем, что впился бы ожесточенным укусом в его хрупкую шею? Было очевидно, что разозлился он настолько, что всенепременно испытал подобные порывы, однако сдержал их, не опускаясь до рукоприкладства. Так смел ли Мэттью надеяться, что произошло (а точнее, не произошло) это потому, что для Джиуна он что-то да значил? Или же тот испытал столь сильное отвращение, что не захотел марать руки? Ужинал он один. Джиун так и не вернулся, и чем дольше он отсутствовал, тем сильнее Мэттью начинал тосковать. Будь хоть трижды проклята эта правда, если из-за нее ушел тот, кто стал ему так дорог! Вместе с тем он был иррационально зол на себя самого: зверь он и есть зверь. Сколько ни корми, ни привечай волка, тянуть его будет в темные чащи, в далекие земли – лишь бы не прозябать с чуждым ему колдовством бок о бок. В года, когда наставница была еще жива и приобщала Мэттью к искусству магии, мальчик живо заинтересовался сбором гербария – в конце концов, с всевозможной флорой он сталкивался в ходе обучения. В старый альбом с плотными, пожелтевшими от времени страницами он вклеивал самые разные листья, лепестки и цветы, прежде полнившиеся жизнью, а затем увядшие и сплющенные. Неизбежный закон жизни – за молодостью, напоенной радостью и безмятежностью, приходит зрелость, а засим и истление. Как красота веками живет в портрете и скульптуре, как воспеваются извечные благодетели, так легкость бытия живет в ломких стебельках, заточенных на бумаге. Природе Мэттью воздавал должное как созидательнице, как самой искусной волшебнице, что сотворила дивное алое буйство маковых полей, густых древесных крон, а валуны и пни в одно касание изрисовала комья пушистого мха, что пах сырой землей. Природа таила в себе как ужасное, так и прекрасное, и сей баланс составлял всю ее изменчивую, но чарующую натуру. Язык цветов Мэттью знал в совершенстве – выучил за все то время, что собирал свою книжицу да варил снадобья. Особенно воспользоваться сими познаниями в романтическом смысле ему было не с кем, хотя он, бывало, представлял, как обменивался с каким-нибудь другим молодым человеком тем или иным цветком, намекая и флиртуя, как в куртуазных любовных романах. Деревенские парни, выросшие на физическом труде, едва ли могли разделить его духовные устремления, а посему с ними Мэттью удовлетворялся только телесно. Маленьким мальчиком он коллекционировал сухие цветы, а став старше занялся вопросом тычинок в ином понимании. Перелистывая свой мертвецки-прекрасный сборник, он натыкается на несколько бледно-сиреневых цветочков дикой гортензии. Края их истончились настолько, что начали крошиться. Символически гортензия значила «я скучаю по тебе», «вспомни обо мне». Тайная любовь. Свою влюбленность Мэттью не особенно-то и пытался скрыть. Да и как бы у него то вышло? Стоило Джиуну взглянуть на него своим особенным долгим взглядом, будто им он намерен был избавить юную ведьму от всякой одежды, как младший тотчас же терялся, а щеки его принимались трогательно пунцоветь. Конечно же, он скучает по Джиуну. В сердцах они наговорили друг другу не самые приятные слова, и все же отчасти он не мог корить себя за искренность. Волки поступили со своим соплеменником не по-человечески, позабыв о том, что их связывало многолетнее братство. Из-за территорий, власти, омег они накинулись на былого друга и без устали преследовали его, жаждая мести и расправы, драли шкуру когтями, рвали, смыкая клыки. Но и Джиун был силен, если даже не сильнее, потому что нападавших было несколько, однако он сумел дать отпор им всем. Крепкий и выносливый, он выжил и оправился, хотя при первой встрече выглядел крайне неважно. Пятна бурой крови, влачившиеся за зверем смазанным следом, вызвали у кур живой интерес, и Мэттью спешил отгонять сих плотоядных стервятников. Заботясь о Джиуне, он все больше к нему привязывался, и оттого столь одномоментная разлука, да еще и на ноте не самой положительной, ощутилась ударом под дых. Волк не приходит и ближе к ночи, и Мэттью понимает, что, скорее всего, он его не дождется, и ушел тот с концами. Видимо, направился, как и хотел, к северной стае. Среди обычных людей в поселении он бы не ужился – характер, – а «свои», пусть даже незнакомые, представлялись ему соседством куда более подходящим, нежели далекая от его мировоззрения ведьма. Мэттью долго не мог уснуть, мучая себя мыслями о невзаимности, а когда, наконец, задремал, то сон его был крайне неспокойным. Видения, спутанные, бередящие раны, словно бы насмехались над ним, подбрасывая ту или иную умственную картину того, о чем думал и мечтал юноша, а затем тотчас же ее прерывая. Он хотел объятий сильных рук, надежное плечо, мужчину, который смог бы его защитить: в конце концов, даже владея магией, он все еще оставался один-одинешенек в большом мрачном лесу, и когда он осиротел, оставшись без наставницы, делившей с ним кров, то ночевать ему, признаться, было немного страшно. Со временем он свыкся, однако сии грезы по-прежнему подпитывали его. В один момент сон кажется ему столь явственным, что он невольно ахает от ощущений. Ему чудится, будто дверь, отворяющаяся, чуть слышно скрипнула, а затем последовали осторожные неторопливые шаги. Мэттью кажется, что сквозь сон он чует характерный запах зверя, каковой обычно бывает после бега стремглав, его самого́, шествующего по направлению к ведьминой постели. Он почти осязает волка, который, недолго думая, ложится рядом, и это чувство заставляет его глаза наполниться горячей влагой. Если это сон, то пусть он не заканчивается. Пусть утро не случится, и Джиун останется с ним хотя бы в его мечтах. Джиун прижимает его со спины к себе крепче, и Мэттью, утыкаясь в подушку, давится слезами, потому что понимает, что происходящее – самая настоящая реальность.***
– Сегодня полнолуние, – говорит Джиун за завтраком. – Мне придется уйти. Не успевает Мэттью скороспешно ощутить разочарование, как до него доходит, в чем крылась суть, и он, чувствуя некоторое облегчение, понимающе кивает. В полнолуние подобные Джиуну не могут не обращаться. Это происходит само: кровь начинает кипеть, инстинкты – обостряться, и животное начало берет верх даже над самым разумным из оборотней. В такие ночи волки блуждали по лесу, метались, неприкаянные, выли на луну, переговариваясь, услаждали как охотничий азарт, так и зов тела, совокупляясь с партнером, ежели тот имелся. Впрочем, ничто не мешало покрыть и любую свободную омегу, преследуя ее. Все как у зверей – кем Джиун, в общем-то, и был. – Вернешься на рассвете? – поинтересовался Мэттью, словно бы они были настоящей супружеской парой и переживали вместе не первую фазу полной луны. – Будешь меня ждать? – вместо ответа Джиун довольно улыбается; в прищуренных его глазах пляшут чертята, а мягкие лучи утреннего солнца оглаживают смуглые обнаженные плечи. Он тянет сидящего рядом юношу к себе, заставляя того встать с места. Их разница в росте столь ощутима, что даже в положении сидя Джиун оказывается не особенно ниже Мэттью, и голова его находится на уровне груди последнего. Джиун припадает к ней лбом, и жест этот исполнен любовью и абсолютным доверием. Все еще дикий и неукротимый, но уже чуть более покладистый, чем прежде, волк признавал маленькую ведьму как своего человека, единственного, кто мог бы его приручить. Мэттью осторожно, будто не веря, проходится по его темным, спутанным со сна волосам, робко оглаживает щеки, ощущая вот-вот готовую пробиться жесткую щетину и касается золотой серьги в ухе. Когда Джиун кладет руки на его талию, он подается еще ближе и овивает объятием в ответ. – Ты так пахнешь... – звучит глухой, чуть хрипловатый голос. – Что? – Говорю, что ты сводишь меня с ума, – повторяет Джиун уже звучнее, когда поднимает голову и встречается взглядом с Мэттью. – Ты и твой запах. Мэттью заливается смущением и, немного отстраняясь корпусом, но все еще находясь в руках старшего, легонько ударяет его по плечу маленьким кулачком, будто в устремлении осадить (на самом же деле – ни капли): – Перестань, – и хотя признания подобного рода окатили его пылким сердечным смятением, он едва ли может спрятать собственную влюбленность; она таится в теплом меду его глаз, что были обращены на мужчину, в улыбке, что трогала нежные розовые губы, в отчаянном телесном желании стать еще ближе. – Ты просто... Это влияние луны. – Не-а. Волки реагируют так только на своих. Так что либо у тебя в роду кто-то нагрешил с нашим братом, и потому я чувствую тебя как своего, либо... – Джиун провел руками по талии Мэттью ниже, обхватывая бедра. – Ты моя пара. Для волка это признание значило многое. Выбирая одного партнера на всю жизнь, они клялись друг другу в верности и любви и держались той связи, пока дни их не угасали в вечности. Это был закон их природы, попираемый лишь теми, кто дерзнул бросить вызов извечным постулатам. Джиун, хотя и явно падкий на чувственные удовольствия, был тем, кто в определенной мере не только чтил традиции предков, но и искренне придерживался их сам, и потому, пусть его помыслы и не были чисты, как небо в майскую ночь, он не выказал бы Мэттью свое убеждение в том, что их связь есть истинное предназначение одной души другой лишь для того, чтобы овладеть им. Он понимает то, о чем говорит, он вкладывает в это признание частичку собственного сердца – и взор его уверен и ясен. И Мэттью поверяется ему. Он преступает ведьминский завет не связываться со зверем, чуждым видом, однако, признаться, благосклонность и одобрение Ковена – последнее, что его ныне интересовало.***
Лес накрывали сумерки, и Джиун заметно переменился – вид его стал более нервным, более ожесточенным. В нем просыпалось все животное, что было частью его натуры со дня рождения, и если обычное обращение было в тот или иной миг волеизъявлением собственным, то воздействие луны оказывало влияние более навязчивое, бескомпромиссное. Луна заставляла своих чад звереть и держала их в своих путах по нескольку безумных часов кряду. Цена, которую приходится платить за недюжинную силу, позволявшую рвать добычу или недругов, за скорость и ловкость, а также за крепкое – по человеческим меркам – здоровье (впрочем, тут омеги с их половым сложением проигрывали партнерам-альфам, которым не надо было вынашивать в своем чреве волчат). Джиун устремляется в лес ближе к полуночи, предусмотрительно обнажившись: одежда ему с его волчьей температурой в сорок с небольшим градусов по Цельсию и густой жесткой шерстью не понадобилась бы в любом случае. Мэттью аккуратно складывает ее на скамью, дабы потом мужчина мог облачиться, когда под утро вернется после своей... острой фазы. Самому же ему сон не идет ни в какую, и он решает взяться за вязание. Выходило у него, признаться, не слишком-то искусно: его наставница поднаторела в шитье, еще будучи совсем юной, а вот ее ученику рукоделие давалось не без труда. Тем не менее, его потуги совсем безуспешными назвать было нельзя, и он надеялся, что однажды у него все-таки получится – да и занятие все же было весьма медитативным. Осмотрев оставленную на время вязь, он вздыхает: ошибся в ряде бесчисленных узелочков, и теперь ему предстояло распустить некоторую часть. Он заварил душистый облепиховый чай с мятой и принялся за свою монотонную убаюкивающую работу. В какой-то момент он замер, прислушиваясь к ночной тиши: кто-то появился в нескольких метрах от его дома. Хрустнула сломанная ветка, зашелестела листва, по которой промчались рысцой. Зверь направлялся прямо к нему, и с каждым мигом становился все ближе. И хотя Мэттью понимал, что никто, кроме Джиуна это быть не мог, волнение все равно ссыпалось мурашками у него по спине. Тотчас же отложив вязание и сняв очки в тонкой оправе, что он надевал лишь при скрупулезных занятиях, юноша решил выйти и удостовериться, не случилось ли чего. – Джиун-а..? – он негромко окликнул непроглядную тьму, в которой крылся зверь. Ответом ему последовало тихое утробное рычание, звучавшее все явственнее: волк подбирался к нему ближе, шаг за шагом сокращая всякое расстояние. – Ты уже... решил вернуться? – Мэттью неловко пытается заговорить с ним, хотя, очевидно, зверь ему бы не ответил. Однако таким способом, негромким мягким тоном, он демонстрировал свое расположение – ведь животные понимают, что хозяин настроен к ним благодушно и ласково именно по интонации в голосе. Впрочем, всегда, всегда стоило помнить о том, что хищников не приручить – плотоядный зов крови будет так или иначе охватывать их, греметь в ушах, оглушая и толкая на поистине звериную жестокость. Покуда сияет луна, волчья жажда будет неутолима. О, Мэттью понимает это совершенно точно именно сейчас, когда оборотень встает перед ним на мощные задние лапы, готовый наброситься и повалить наземь... Вот только удовлетворить разыгравшийся аппетит тот алчет не пожиранием сочной плоти, а сношением, грубым половым актом. Первостепенный позыв, властвующий над мужчинами испокон веков. Мэттью невольно опускает глаза на возбужденный, обнажившийся член, кончик которого поблескивал от выступившей на нем смазки. Чем дольше юноша смотрел на него, не в силах отвести взгляд, тем активнее накапливались выделения, водянистые, белесые; они стекали каплями по гладкому, налившемуся кровью толстому стволу. Член был чудовищно большим, а волк – еще больше. Рядом с ним ведьма была совсем крошечной и могла лишь, пораженная столь вопиющей разницей в их с ним габаритах, с боязненным придыханием взирать снизу вверх. Джиун был по-настоящему силен, и вся его мощь прямо сейчас готова была хлынуть на Мэттью, беспомощного, беззащитного. Он овладеет им немедля, и едва ли тот смог бы упрятаться в доме в попытке избежать сей участи – лишь только раздразнит безжалостного зверя, для которого ни один засов не станет помехой. С тем он принимается осторожно, не делая резких движений, раздеваться: он даст Джиуну то, чего тот так неумолимо хочет, и ляжет под него. Это поставит под удар его положение в Ковене, ведь сношения с чуждым видом для ведьмы значили неизбежный разрыв со своей колдовской общиной, и тем не менее, принятие сего решения заняло у него доли мгновения. Джиун выбрал его, вернулся к нему, а значит, и он может поступиться привычным укладом. В общем-то, он уже поступился им, когда призрел раненого оборотня, когда вы́ходил его, когда полюбил, поддаваясь на его животное обаяние. Джиун, отвергнутый собственным племенем и Мэттью, не слишком-то охотно принимаемый некоторыми другими колдунами, что размеренному существованию и сотрудничеству с людьми предпочли темные чары. Столь же разные, сколь и похожие меж собой. – Пойдем, Джиун-а... – подзывает Мэттью волка, спуская одежду с покатых плеч и медленно отступая назад, к просторному амбару – всяко лучше предаться плотским страстям на мягком сене, нежели на жесткой холодной земле. Его голос чуть подрагивает, и альфа это мгновенно улавливает: из пасти начинает капать вязкая мутная слюна, взгляд становится жестче, а когда Мэттью обнажается полностью, вставая перед мужчиной в своем первозданном естестве, Джиун клацает зубами и рычит. Секунда – и он совершит рывок, не давая загнанной жертве опомниться и сбежать, втолкнет ее в амбар, отчего та упадет, оступившись. Мэттью сможет лишь издать непроизвольный вскрик, инстинктивно устрашившись первобытной агрессии хищника, однако затем поспешит встать на колени, подставиться громадному зверю, что возжелал покрыть его, будто тот был течной сукой. Мэттью кричит от боли, когда огромный волчий член, увлаженный лишь собственными выделениями, вторгается вглубь него, неподготовленного и до умопомрачительного тесного. Пламя, взвившееся у него меж ног, жжет словно в самой Преисподней, а муки, что он испытывает, подобны адским. Он задыхается от всхлипов, от горячих слез, что наполняли его глаза, он умоляет Джиуна сбавить темп, остановиться, дать пообвыкнуться, но зверь остается глух к его страданиям, потому что был охвачен ощущениями от случки, и ничто в текущий момент не могло более занимать его низменную, пышущую похотью натуру. Большой плохой волк удовлетворяется актом с юным созданием, что так бездумно вверило себя в его крупные цепкие лапы. Тем не менее, одного лишь грубого совокупления Джиуну мало: его природа жаждет оплодотворить партнера. Он понимает, что Мэттью не может понести от него волчат, однако желание это преследует его на уровне подсознательном, а потому неискоренимом. Будь его воля, он брал бы и брал его, пока не сделал бы своей самкой окончательно, пока не зачал бы с ним потомство, пока ведьмина сущность не сменилась бы на животную. О, у них было бы много кутят: Мэттью вскармливал бы их собственным молоком, сочившимся из его груди, и те жадно вбирали бы каждую каплю. Уж на одном они не остановились бы. Под исступленный скулеж младшего Джиун толкается в него чаще и чаще, пока, наконец, узел на его члене не начинает набухать. Теперь они повяжутся, и пройдет достаточно времени, прежде чем сцепка ослабнет. Зверь, тяжело дыша, замирает над партнером, пока тот, лишенный всяческих сил, дрожит от боли и слез. Мэттью сипло стонет, потому что изнутри его разрывает огромный член, толстый узел у его основания, что, наливаясь, становится все плотнее и больше. В конце концов, от всех этих ощущений ему становится дурно, и он теряет сознание, однако с тем, на самом его краю, он ощущает истому сладчайшего счастья. В момент, когда его веки смыкаются, Мэттью думает, что для него нет ничего волшебнее, чем принадлежать Джиуну и отдаваться ему.***
Впрочем, на следующий день его настигают мысли куда менее воодушевляющие. Между ног так саднит, что даже лежать было невыносимо. Своим зверским размером Джиун порвал его, так, что Мэттью бы не смог ступить и шагу без сторонней помощи. Омегам стоило воздать по заслугам: выносить и родить волчат было для организма тем еще испытанием, а уж процесс зачатия на деле оказывался едва ли не столь же болезненным. – Джиун-а... – слабо подал голос Мэттью; он слышал, как тот с чем-то возился на небольшой кухоньке, гремя посудой, и захотел увидеть его. – Что? – отозвался тот, вскоре подходя к кровати. – Ты как? В его взгляде, напряженном, отчасти даже взволнованном, было очевидное смятение; при всем том, что Мэттью был согласен на их близость, Джиун не мог не питать беспокойства за то мучение, что причинил ему в пылу соития. Осторожно присев на край, он коснулся рыжей челки, взъерошившейся ночью, оправил ее, погладил по мягкой щеке. – Сильно больно? – Ну, скажем так... Ты был... Весьма активен, – попытался было отшутиться юноша, однако при первой же попытке привстать его пронзил острый дискомфорт, и он страдальчески зажмурился. – Извини, – Джиун неловко кашлянул. – Я... я и обычно-то не всегда могу контролировать себя, когда ты рядом, но сегодня ночью, под этой луной... Мне казалось, я с ума сойду, если не поимею тебя. – Это признание в любви? К Мэттью возвращался его привычный игривый настрой. Услышанное заставило его ощутить себя по-особенному любимым, желанным, единственным, о ком были мысли важного для него человека. Он лег под Джиуна, стремясь еще более привязать его к себе, усладить плоть, стремясь вкусить плод любви во всем ее великолепии, и от того, что мужчина его не оставил, насытившись сполна, сердце юного мага теплилось радостью. Джиун приподнял уголок губ в смешливой улыбке. Сентиментальностью он не страдал, потому как его складу характера то вообще было не присуще, и с тем натура Мэттью, дразнящая, манкая, приходилась ему по вкусу. Ему нравилось преследовать, загонять, нападать, отрезать всевозможные пути к отступлению, он хотел утвердить над жертвой силу и власть, втоптать, покорить, сделать своей, и младший охотно отвечал на его потребности, в меру податливый, в меру хара́ктерный. Мэттью был для него прекрасной омегой, пусть и не способной понести плод: куда важнее было сплетение душ, их глубокая крепкая связь. – Я все еще хочу сожрать тебя, но мне приходится душить свой аппетит на корню. Даже не знаю, что бы это могло значить. «Если я съем тебя, то «нас» больше не будет». Что это, если не признание? Мэттью едва может сокрыть то, как он счастлив. Он улыбается, отводит глаза, а замечая на столе небольшой букет цветов, поставленный в расписную глиняную вазу, невольно смущается: – Это... мне? – Ага. Нравится? Выбора, конечно, было немного – все-таки осень. Ему никогда еще не дарили цветов. Да и кто бы это сделал? Временно плененные его чарами мужчины, после совокупления погружавшиеся в сон все на том же сеновале? Жест внимания, сделанный Джиуном, не мог не откликнуться в нем новым любовным всполохом. Букет был не слишком искусен в композиции, но простые цветы составляли прелестное дополнение антуражу дома. Мэттью увидел пару-тройку стеблей мелкоцветной ромашки – последний летний «привет», мягкие чашечки пикульника, ярко-лиловые свечи дымянки. Среди них были и крупные желтые фракции пушистого золотарника, безусловно, приятного глазу, но агрессивно вытеснявшего всю прочую флору, находившуюся рядом. Однако об этом Мэттью Джиуну решил не говорить – все это мелочи. А букет он обязательно сбережет – высушит каждый цветок, соберет заново в цельное составляющее и оставит на долгую память.***
Самайн, праздник урожая, почитался как родом людским, так и родом магическим. Крестьяне с особым размахом отмечали этот день, завершая годичный трудовой цикл и встречая заморозки, которые неизбежно ударят по плодородной почве. Для ведьм же, духов и прочей нечисти этот праздник значил свободное блуждание меж двух миров. Устраивались шабаши, мистерии, выползавшая из мрака нежить веселилась вовсю, а призраки умерших навещали родных, ниспосылая благость на живущих потомков. Хотя обычно Мэттью старался держаться поодаль от людей даже в такое время, ныне он отчего-то ощутил некоторый интерес к тому, как жители поселения будут справлять торжество. Отправляться в одиночку он не хотел, и потому предложил Джиуну разделить с ним радость празднества. Тот согласился, и к вечеру нужного дня они вошли в деревню, которая была нарядно украшена и полнилась шумом возгласов, песен, звонкого смеха и игрой уличных трубадуров. На главной площади традиционно возводились костры, вокруг которых собирался люд и водились хороводы, стояли лавочники, продающие спелые овощи, дичь или выпечку с орехами и яблоками. Конечно, не обойтись было и без тыкв – традиционного символа. Как изрезанные в устрашающих гримасах, они в изобилии были и в самых различных блюдах. У Мэттью невольно разыгрался аппетит, и потому парочка решила поужинать, благо, выбора было предостаточно. Прогуливаясь после по узким улочкам за разговорами о том о сем, они отошли от главной площади на значительное расстояние, ступив близ окраины. Большинство сходилось к центру, посмотреть на гуляния или принять в них участие, но были также и те, кто охмелел от пенной браги и слонялся без дела. Завидев влюбленных, один из гуляк свистнул своим, дабы подозвать, и вскоре сошедшаяся шайка окружила двоих, образовав препятствие на пути. – Проблемы? – тотчас поинтересовался Джиун, не дрогнув ни на миг: не ему, превосходящему по силе всех присутствовавших вкупе, было волноваться за сохранность себя и своего маленького спутника. – Вот он, – зачинщик ткнул в сторону Мэттью, который в напряжении держался за спиной старшего. – Гляньте, как трясется. А как ведьмовство свое распространять, так ни страху, ни совести. Шляется по деревне, нечистую силу привечает. – Вот уж трепаться горазд. Ты, что ли, видел, как он колдует? Ворожит? – Видел, не видел, толку-то! – послышался голос со стороны, надо было полагаться, активный сторонник обвинителя. – Тут только на патлы эти рыжие взглянуть, так все ясно станет! – Что объяснять ему, – прозвучал третий, едва ли скрывая свое отвращение. – Запах псины не чуете? Он волк. Снюхался с поганой ведьмой и пляшет теперь под ее дудку. Ничем хорошим ситуация закончиться бы не смогла, да Джиун и не стал дожидаться ее накала. Его немало покоробило как оскорбление, нанесенное его партнеру, так и ему самому, и отделать зарвавшихся пьянчуг было решением самым что ни на есть правильным. За слова нужно было уметь отвечать, а религиозные благодетели, предлагавшие подставить под удар обе щеки, Джиун презирал. С тем он сжимает кулак и с силой проходится им по лицу главаря. Сочный звук удара пробуждает в нем агрессию, пьянящее чувство азарта от понимания собственного могущества, однако он и без этого был уверен в себе, так что последующий яростный удар не заставляет себя долго ждать. Он сносит с ног второго хама, а затем и третьего, которые пытаются отмахаться от тумаков, однако ловкости им не достает (шутка ли, тягаться со зверем), а хмель затуманил всякий рассудок, делая движения особенно неуклюжими. Джиун не боится драться с несколькими людьми сразу. Схватка с соплеменниками и то была для него более горячившей кровь. Даже в человеческой форме он практически неуязвим, нападая и не давая никакой пощады. Мэттью разумно ретировался на приличное расстояние, ибо ему в гуще событий делать было нечего. Он и не дрался-то ни разу в жизни, потому что умел постоять за себя колдовством. Заставляя редкого неприятеля застыть в оцепенении, он избегал прямых столкновений, а затем спешно уходил восвояси. В детстве его сокрытые магические способности, вероятно, точно также спасали его от кулачных боев с другими мальчишками, потому что его старались не задирать и искали соперников в своей «весовой категории». Однако наблюдая за сражениями, Мэттью испытывал нечто странное. Его сердце не болело за несправедливость и никогда особенно не стремилось подпитывать утопические идеи всеобщего мира елеем пустых слов. Ему было занимательно смотреть за какого бы то ни было рода схваткой, и потому сейчас, когда Джиун в мясо бил помешавших их мирной прогулке, он чувствовал благоговение и восторг. Ему стоило бы бояться непримиримого жестокого зверя, но влюбленность окрашивает насилие в восхитительные чувственные тона и накрепко привязывает животно-инстинктивное к пленительно-сладкому, отчего юноша чувствует себя податливым и слабым. Он испытывает это и когда Джиун небрежно отряхивает одежду, оправляя ее на себе; в отличие от поверженных, поколоченных на славу, он в превосходной форме, а от былого запала остается лишь характерный жадный блеск в темных глазах. О, Мэттью знает, чего жаждут его неукрощенные демоны. – Тут неподалеку есть... Кое-какое место, – воркует он мужчине едва слышно, и сам испытывая томление. Ощущая пыл чужого желания, он семенит, приобняв Джиуна под руку и ведя его за собой. Местом оказывается полузаброшенный сарай, куда частенько наведывались парочки, желая предаться любовным играм и отдохнуть от мирских дел. Заглянуть туда мог любой желающий, и потому Мэттью был нередким гостем, приходя вместе с тем или иным очарованным им мужчиной. – Часто здесь бывал? – тотчас смекнул Джиун, усмехнувшись, видя, что его спутник держится весьма уверенно. Мэттью лукаво прищурился, что лисица: – Первый раз. Они припали друг к другу с поцелуями столь страстными, что совсем скоро помещение, сухое, пыльное, наполнилось жаркими вздохами, короткими полустонами и шорохом одежды. Мэттью, прижимаемый спиной к одной из несущих деревянных балок, в один момент присел перед старшим, смотря снизу вверх, а затем потянул за пояс брюк, развязывая его. Он хотел сделать это уже давно, а став свидетелем того, как Джиун вступил в драку, защищая его, то от предвкушения во рту у него выступила слюна. Он почти сразу начал ласкать член ощутимо и чувственно, размениваясь на легкие прикосновения лишь несколько мгновений. Обведя головку влажным языком, он охватывает ее губами, поцелуем настоящего, неподдельного наслаждения. Джиун трется стволом о лицо юноши, который и сам подается, показывая, сколь сильно и искренно его устремление довести партнера до пика и доставить ему удовольствие. – Возьми полностью, – звучит мужчина нарочито лениво, хотя плоть его чуть заметно подрагивает от возбуждения. Мэттью послушно следует его указанию и приоткрывает рот, дабы Джиун мог заполнить его. Последний делает это в одно резкое движение, справедливо уверенный в том, что любовник примет безоговорочно. И, конечно, Мэттью нисколько не возражает, лишь расслабляет горло, когда тот вталкивается внутрь. Он мягко устраивает раскрытые ладони на бедрах старшего, пока Джиун, распаляясь и позволяя себе все больше, принимается толкаться глубже и чаще. Трахая юношу в рот, он выплескивает охватившие его в разгаре драки эмоции, весь бушевавший в нем огонь. И ему нравится, что Мэттью в ответ на это глухо стонет, что его глаза увлажняются, а по подбородку стекает слюна; нравится, что он и сам легонько подается навстречу, стараясь сделать так, чтобы альфе было хорошо. Когда же Джиун чувствует, что его вот-вот настигнет сладостная разрядка, он отстраняется и в пару движений руки оканчивает на лицо Мэттью, который, раскрасневшийся, будто того и ждал: не смыкая губ, высунул язык в жесте более всего гласившем о его готовности проглотить семя своего мужчины. Джиуну нравится такая отдача. Он обтирает остатки спермы с члена о губы младшего, который не преминул облизнуться и любовно потереться о плоть. Взгляд, брошенный им снизу вверх из-под полуопущенных ресниц явственно намекал на то, сколь ему нравилось его занятие. Однако продолжат они иначе: почти не разрывая зрительный контакт, Джиун велит ему подняться, а затем, спустив мешавшую одежду, подхватит его под округлые бедра и прижмет к себе сильными теплыми руками. Их укроет сама ночь, таинственная, волшебная, ночь Самайна, когда стирается грань между мирами, когда холодный осенний воздух напоен магией. Заметно подтаявший диск на полотне неба знаменует убывающий цикл, а потрескивавшие на площади костры, по поверьям помогавшие духам свободно путешествовать в ткани зыбучего времени, взвивались к нему жаркими всполохами. Полупрозрачный лунный свет ласкает обнаженные плечи Мэттью, что прильнул к Джиуну в объятии, теряется во вьющихся рыжих волосах, в его темной одежде. Мэттью же теряется в Джиуне, растворяется в нем, словно мед в горячем пряном чае.***
Было очевидно, что рано или поздно Ковену станет известно об их связи. Поначалу Мэттью предпринимал попытки утаить сей факт, покрывая присутствие зверя пологом чар, однако немногим позже счел всякие старания пустыми и просто вел мирное сосуществование с любимым человеком. К тому же, Джиун и без того порядочно наследил сам, когда выходил охотиться на лесных обитателей. Было делом времени, когда к Мэттью придут, дабы поставить вопрос ребром. В один из пасмурных дней после Самайна, когда юная ведьма хлопотала во дворе по хозяйству, вдруг поднялся ветер. Зашелестела листва, хрустнули сухие ветки, прозвучало протяжное резкое карканье, и наземь опустилось два иссиня-черных ворона. – Гости пожаловали, – произнес Мэттью, казалось, нисколько не удивленный. Он отставил на деревянную скамью небольшой таз, где покоились выстиранные вещи, и вороны перед ним обратились в двух юношей в длинных одеяниях и в остроконечных шляпах – символ ведьмовской природы. – Твой дом теперь разит псиной за версту, – без каких-либо приветствий начал один из прибывших, юноша с надменным взглядом и темными волосами. – И ты думал, что Ковен оставит это без внимания? – Едва ли кто-то пострадал от этого, – спокойно ответствовал Мэттью. – Не думал, что ты заделаешься таким идейным, Хао. Второй юноша, светловолосый, изящный, с фарфоровой, что у куклы, кожей покачал головой, занимая чуть более располагающую к диалогу позицию: – Нет никакой уверенности в том, что тот, кого ты приютил, не станет угрозой нашему привычному существованию. – О, это Рики еще мягко сказал, – усмехнулся Хао, держась по-прежнему с некоторым вызовом. – Он уже угроза, твой волк. Как, ты полагаешь, будут относиться ко всему нашему роду, если ступать на наши владения может кто угодно? – Он не кто угодно, – прервал его Мэттью, стоя на своем. – Лес принял его. Будь Лесной Владыка против, то закрыл бы ему путь или сгубил бы в чаще еще в самом начале. Хао поморщился: – Порой Владыка может быть излишне милостив. Будь моя воля, чужаки и сунуться бы боялись в ведьмины земли. Я бы сжигал их всех. – О, даже так? – прозвучал голос Джиуна, показавшегося в дверном проеме. Он стал свидетелем разговора не с самого его зачина, но услышанного хватило, чтобы понять, о чем шла речь. – Как злы и жестоки, оказывается, могут быть некоторые ведьмы. Сгноишь всех, кто тебе не по нраву? Взгляды ведьм тотчас оказались прикованными к нему, и было отчего: сложив руки на груди, мужчина облокотился о проем. Холщовая рубашка на Джиуне не была застегнута – накинута наспех, из-за чего подтянутый и крепкий его торс был обнажен. Джиун взирал на гостей без страха, но и без излишнего нахальства, понимая, что не в его положении было лезть на рожон. Однако и являть слабину казалось ему решением неправильным, тем более что он никогда бы себя так не повел. Хао оглядел его с ног до головы, и губы его вдруг тронула развязная улыбка, стоило только ему подумать кое о чем. – Вот так-так, Мэттью-я. Так ты решил его пригреть не по одной только душевной доброте, а? Он рассмеялся гнуснейшим образом, а вот Рики вел себя иначе. И обычно немногословный, ныне он вдруг смешался, а на щеках его выступил едва-едва заметный розовый румянец. О чем он думал, было известно лишь ему одному, хотя всякий мало-мальски чуткий наблюдатель сложил бы одно с другим. – Думаешь о всех в меру своей испорченности? – сказал Джиун, не уступая язве, намеревавшейся проехаться по нему как следует. – Мэтти очень хороший мальчик. Разрешил мне спать на коврике в доме. – А я бы тебя на цепь посадил, – Хао, разумеется, был иных методов воспитания питомцев. – И в холодную будку. – Твоя добросердечность не знает границ. – Это самое меньшее из зол, на которое я способен. Люди сжигали моих сестер, а такие, как ты раздирали их в клочья. Но для нашего милого Мэттью всего важнее, какого размера твой член? Хао смерил хозяина дома взглядом, полным пренебрежения. Он и прежде не слишком-то его жаловал, считая, что силы и способности их были не равны, а уж с тем, что Мэттью посмел посягнуть на неприкосновенность правил Ковена, для него тот и вовсе стал низвергнут до уровня домашней нежити. Мэттью не просто нарушил установленный порядок, он променял ведьминскую честь на мужчину, на какого-то проходимца, которого едва знал! Путаться с людьми было противно, но те хотя бы были относительно безвредны. Возлечь же с животным представлялось Хао отвращающим донельзя. Для Хао Джиун был только животным, скоплением бездумных плотских инстинктов, неспособным к постижению тайн мироздания, равно как и вся волчья братия. И пусть он чертовски хорош собой, силен и смел, это нисколько не отменяло его низменную натуру. – Сказал бы я, желаю здравствовать, но это будет ложью, – произнес Хао напоследок, перед тем, как в один взмах темного плаща обратиться в ворона вновь. – Будьте осторожны, – напутствовал Рики, куда менее воинственный; в его голосе послышалось, скорее, некоторое беспокойство и отчего-то все так же сквозило смущение. Он не отказал себе в удовольствии посмотреть на Джиуна вновь, после чего последовал за Хао. – Занятные у тебя друзья, – заговорил Джиун, спустившись со ступеней к Мэттью. – Они мне не друзья, – ответил тот. Визитеры оставили след, прямо признаться, малоприятный, а их удушливое присутствие словно бы по-прежнему витало в воздухе. – Видимся на шабашах несколько раз в год и не более. Ковен обычно шлет письма, а сейчас самые сливки почтили нас своим личным визитом. Переполошились из-за тебя. – Ну, думаю, нечасто кто-то из ваших заводит себе личного оборотня, – в голосе Джиуна послышалась улыбка, и он обхватил Мэттью обеими руками, прижимая к себе сзади. – Еще и такого видного. Хотя и ведьма у меня ох как хороша. Мэттью заливается приятным смущением, стоит Джиуну провести руками выше и огладить его грудь, чуть сжать ее, юношескую и аккуратную, большими руками. Он подался ближе, прижимаясь к партнеру, и откинул голову на его плечо в доверительном жесте. Пусть его хоть трижды проклянут и изгонят из Ковена, с Джиуном ему не страшно. Ужасный зверь завладел его телом и душой, и ради него он готов был поступиться чем угодно. Он не смог бы вновь остаться один – не теперь, когда его сердце окончательно и бесповоротно отдано единственному, о котором он грезил.Эпилог
Но какая же история без «долго и счастливо»? Для Джиуна и Мэттью этот миг настал на праздник Лита, в день летнего солнцестояния. За время мертвецки холодной зимы и последовавшей за ней весны, цветущей и звонкой, их любовь лишь окрепла, а потому и возникло желание стать друг для друга еще ближе – половинкой не только в постели, но и перед самой вечностью. Они оба были в белом: их обычная одежда была цветов темных, куда более практичных при ведении (теперь уже общего) хозяйства, однако празднество до́лжно было отмечаться красиво и правильно. Будущие супруги, они начали свой обряд, как и положено, после заката, на поляне близ бурной реки. Очерченный круг, в середине которого они находились, сидя и держась за руки, о четырех сторонах значил стихии: несколько алых свечей, благовония, минералы и камни, кубки, полные воды – все это соответствовало огню, воздуху, земле и воде. Не воздать природе за ее щедрость в столь важный, в столь колдовской день было неправильным. Традиции предписывали обмен чем-то, что принадлежало каждой из сторон. Джиун подарил Мэттью кольцо, что умелый деревенский мастер переплавил из его золотой серьги – выменял услуга за услугу за большого кабана, которого он убил на охоте. – С этим кольцом я беру тебя в супруги. Будь моим до последнего нашего дня, а я клянусь защищать и оберегать тебя. Мое сердце – твое, а помыслы – всегда о тебе. Кто на тебя посягнет, примет смерть от моих клыков и когтей. Мэттью ощутил, как к глазам подступает горячая влага: от глубоких чувств, от таинства мгновения, от ощущения принадлежности. Теперь он принадлежит лишь Джиуну – и готов выступить с ответной клятвой. – Моя кровь от крови Его, – произнес он. – Испей меня, и да буду я навечно твоим. Взяв небольшой клинок, сокрываемый в кожаных ножнах, он в одно движение полоснул себя по руке – не слишком глубоко, но достаточно для того, чтобы из раны начала сочиться кровь. Она замарала его белый наряд, однако то Мэттью не заботило: он с готовностью предложил Джиуну свое запястье, и зверь припал к нему, вкушая алый солоноватый сок. – Всем своим существом я люблю тебя, – взволнованно и вместе с тем с романтическим трепетом продолжил он брачный обет, пока волк, пачкая лицо, слизывал его багряную кровь. – Плоть моя принадлежит тебе, душа моя принадлежит тебе. Я обещаю тебе это навсегда. – Твоя кровь что дурман-трава, – произнес Джиун, наконец, прерывая свои действа. Он ухмыльнулся, облизываясь, и в глазах его вновь читался животный аппетит, утоленный лишь поверхностно. – Ни один нектар не сравнится. Как и ты... весь ты. Мое. – Отныне и навсегда, – прошептал Мэттью, с теплом глядя на Джиуна. Он потянулся к нему, привстав, и вскоре их губы воедино слились в долгом и влажном поцелуе – соленом от крови, сладком от счастья.