Я вернусь

Квартира встречает пылью и болезненной пустотой стен. Сколько бы Сонхва не жил здесь, это место так и не стало его домом. Он закрывает дверь и сдерживает дурацкий порыв крикнуть «я вернулся», просто чтобы нарушить абсолютно звенящую тишину квартиры. Даже вечно орущий сосед сейчас заткнулся, скорее всего, отключившись с бутылкой в руке. Сонхва не включает свет, не глядя раскрывая шкаф, и вешает на крючок куртку. Скидывает ботинки, не пытаясь аккуратно их поставить, и вспоминает, что пару месяцев назад заводил кота. Маленькая рыжая дрянь сбежала, кажется, через две недели, даже не попытавшись привыкнуть к хозяину, но хотя бы эти две недели его кто-то ждал дома и встречал с работы, пусть и ради миски корма. Сонхва закрывает шкаф и замечает на дверном зеркале небольшую трещину. Морщится, проводя по ней пальцем — кожу саднит, значит, ему не померещилось. Хозяйка квартиры сдерёт с него три шкуры, когда придёт с очередной дурацкой проверкой. А ещё пыль на люстре, которая скоро будет сыпаться целыми комьями. — Вот же… Когда-то давно, может, в прошлой жизни, он пытался. Купил блевотно-зелёные тарелки, набор гранёных стаканов под виски и даже электрический чайник с подсветкой, но так и не смог принять это место как своё. Он умел жить один, умел приготовить себе тосты, а холодильник регулярно пополнялся какими-то продуктами, которые неумолимо тухли и пропадали. Сонхва открывает дверцу и морщится: в квартире безбожно воняло всем подряд. Надо бы открыть окно, но он боится, что не устоит перед соблазном. Он не сразу понимает, что в квартире не один. — Мальчик терпит невзгоды? Сонхва вздрагивает и оборачивается, тут же одёргивая себя и заставляя дышать ровно. Дышать. Чужой внимательный взгляд обжигает щёки. Сонхва почти скулит от ощущения присутствия и — совсем немного — от досады. — И как ты пробрался сюда? — будничным тоном интересуется он, отворачиваясь. На всякий случай проверяет дверной замок с блестящей защёлкой, но он выглядит целым и невредимым. Хочется думать, что так и есть. Получить вдобавок к треснувшему зеркалу (Сонхва с запозданием вспоминает, что это примета к несчастью, и задумывается о том, что, кажется, пора начинать верить в эзотерику) совсем не хочется. — Тебя это волнует? Сонхва толкает язык за щёку и дует губы, поднимая взгляд в потолок. Он честно думает над ответом несколько секунд, краем глаза наблюдая, как Хонджун, прикрыв глаза, подносит к губам сигарету и с наслаждением тянет, так, словно пьёт из хрустального бокала самое лучшее вино в его жизни. В голове почему-то не находится достойных ответов, поэтому он просто пожимает плечами, хлопая дверцей холодильника: — Нет. Хонджун усмехается и сыпет пепел прямо на кровать. Он снова смотрит на него — так, как не имеет права смотреть человек, вновь исчезнувший три месяца назад и вернувшийся в грязных ботинках через окно. Взгляд слегка меняется на хищно заинтересованный, когда Сонхва проходит вглубь квартиры, безразлично окидывая всё его тело взглядом, и слишком спокойно констатирует: — И ты куришь на моей кровати. — Я снял ботинки, — пожимает плечами Хонджун. — Спасибо. Сердце предательски ухает где-то под рёбрами, напоминая о себе. По венам течёт адреналин. Хочется оскалиться, зарычать, клацнуть зубами, но Сонхва ещё не настолько выжил из ума. Пока что. Он отворачивается, стягивая с себя кофту. За краешек, как девчонка — Хонджун много раз усмехался над ним, но привычка, появившаяся в детстве, не уйдёт, даже если попытаться её контролировать. Сонхва и не пытался, откровенно говоря. Он устало скидывает с себя толстовку, бросая её на пол рядом с комодом, и тянется к волосам, распуская тугой хвост. Несколько прядей падает ему на глаза. Хонджун смотрит, запоминая каждое мгновение — Сонхва знает, что он обожает такие мелочи. И знает, что ему доставляет неописуемое удовольствие подмечать детали: ввалившиеся от усталости скулы, подрагивающие от недосыпа кончики пальцев, отросшие волосы, которые по-хорошему надо было давно остричь. Одним словом — последствия тотального одиночества. Будь у него чуть больше сил и желания жить, он наверняка бы устроил скандал. Красивый, красочный, чтобы вдоволь накричаться за все те непрочтённые сообщения и пропущенные звонки. Будь у него чуть больше сил, он смог бы даже ударить его. Спихнуть с постели вместе с грязной наволочкой и дурацкими сапогами, вышвырнуть всё в окно и даже не прыгнуть следом. Сонхва валится на кровать рядом, ногами на подушку, лишь бы случайно не соприкоснуться с ним кончиками пальцев. Чтобы иметь хотя бы иллюзию контроля, но Хонджун переваливается на живот и нависает над его лицом, вглядываясь в морщинки у глаз. Сонхва смотрит сквозь него, стараясь не фокусироваться, чтобы не сойти с ума. От Хонджуна пахнет дешёвыми сигаретами и порохом. Он почти мурчит, и это так сильно раздражает, что Сонхва хочет плюнуть ему в лицо. — Ты искал меня. — Нет. — Это не вопрос. Хонджун выдыхает тонкую струйку дыма ему прямо в глаза. Сонхва морщится и отбирает сигарету, зажимая в пальцах. Он никогда не умел курить красиво: растопыривал все пять пальцев, неаккуратно стряхивал пепел после каждой затяжки и выпускал дым через нос, морщась от болезненной едкости. Ему было не до красоты. Он пытался не развалиться по кусочкам и не сдохнуть от переизбытка чувств. — А тебе нравится это, да? Выводить меня из себя, — Сонхва хмурится, чувствуя мягкое прикосновение к затылку и одёргивает голову, пытаясь убрать ощущение чужих пальцев в волосах. Хонджун склоняет голову, посмеиваясь: — Как и тебе нравится беситься. — Я не раздражен. — Я вижу, — Хонджун улыбается краешком губ, упрямо ведя ладонью по волосам и убирая тонкие прядки с чужого лица, — а ещё тебе совсем не хочется… — Если честно, всё, что мне хочется — разбить о твою голову пепельницу и живьём закопать на заднем дворе, — рычит Сонхва, но руку не убирает. Не из-за симпатии: он слишком устал, чтобы как-то реагировать. Если Хонджун пришёл, значит, всё равно получит то, что хочет: его самого, его сердце, разум, эмоции. Стиснув зубы, он вспоминает, что уже и так отдал всё это ему. Швырнул под ноги и зажмурил глаза, в надежде, что Хонджун оставит от него хотя бы пепел. — Но? — Не сегодня. И никогда, если честно. — А сегодня? — Хонджун мягко заправляет волосы ему за уши и касается губами лба. Сонхва чувствует, как у него плавится кожа. Он не отвечает. — Перестань делать вид, что ты не рад мне. Твои красные уши и синяки под глазами говорят сами за себя, — примирительно шепчет Хонджун, оставляя ещё один поцелуй над бровью. — Ты очень красивый. Очень. Сон-хва. Он всегда произносил его имя полушёпотом, растягивая по слогам. Словно смаковал каждый звук. «Сон» — немного жёстко и резко, в силу характера и темперамента, доказывая своё превосходство, нарочно надоедливо растягивая первую «с», а «хва» — на выдохе, настолько мягко, насколько только мог позволить его голос. Сонхва сглатывает противный ком в горле. — Ты снова уйдешь. — Но вернусь. — Я не собираюсь ждать тебя. — Но всё равно будешь. Сонхва хочется сжать его волосы и выкрутить ему голову до хруста шейных позвонков, но почему-то снова только зарывается в них пальцами, подставляясь ласкам и нежным поцелуям в шею. Все, что он может — сделать ещё одну затяжку, докуривая до фильтра, и потушить сигарету о подставленную ладонь, хотя очень хочется вдавить её в чужой глаз. Хонджун любил метафоры. Сонхва любил заменять их реальностью. Опасные искры в глазах вполне можно было заменить тлеющим угольком, никто бы не заметил разницы. Он будет ждать. Месяц, два, полгода, годы. А Хонджун вернётся. Они оба знают это. Это происходило, кажется, всю жизнь, потому что Сонхва абсолютно не помнил, что было до их первой встречи. Зато каждый день после — наизусть, посекундно. Хонджун целует его щёки, нос, лоб, любовно сдувая хмурые морщинки с лица. Он ведёт кончиками пальцев по обнажённой груди, дразнит горячим дыханием, заполняет собой все его мысли, не оставляя ни сантиметра привычной пустоте. Жар его тела повсюду. От него ломит кости и выкручивает рёбра, и Сонхва не чувствует, как подается его движениям, как начинает глубоко и шумно дышать, а Хонджун с каким-то хищным азартом наблюдает за его дрожащими ресницами. — Я вернусь, ты же знаешь, — тихо баюкает он его, но голос отражается от стен, заполняя собой всё пространство. И конечно, неизменное, — Сон-хва. Сонхва хочется плакать от бессилия, но он не может оттолкнуть его. Его подкупает чужая уязвимость, пусть и наигранная — ведь обнажен он сам, причем добровольно. Кровать усыпана пеплом и грязью с чужих сапог. Вероятно, Хонджун вспомнил о них только после того, как вытер все подошвы о простыню. Он останется на ночь? Сонхва не знает. И не знает, в какой момент стал так непозволительно слаб перед тем, кому должен был засадить нож прямо в лоб. Когда расстояние между вежливыми семьюдесятью сантиметрами вдруг превратилось в абсолютный ноль и когда он стал цепляться за чужую руку как за спасательный трос? Наверное, тогда же, когда подцепил дурную привычку курить по вечерам на балконе, надеясь на внезапное объятие со спины. Наверное, тогда, когда помимо работы у него появилась тысяча других зависимостей, и список возглавил Хонджун. Ох, дьявол. Хонджун пересаживается и нависает над ним, цепляя подбородок пальцами, приказывая смотреть на него. Сонхва жалеет, что снял толстовку, потому что сейчас ему кажется, что он не сможет выдержать обманчивую нежность. Оказывается, так просто потерять контроль, который, впрочем, был лишь призрачным и эфемерным. А ясный разум и желание огрызнуться растворяется как сигаретный дым, оседающий на лицо. Хонджун обманчиво мягко скользит пальцами по его губам, спускается ниже по шее, легонько нажимает на кадык, царапает острые ключицы. — Сон-хва. — Заткнись. — Попробуй, произнеси моё имя, тебе понравится. — Бред. Хонджун хмыкает и царапает тонкую кожу у края штанов, а потом неспешно, убийственно медленно цепляет ширинку, ведя вниз. Сонхва хватается пальцами за простыню. По виску течёт капелька пота. Единственное, что он может — молчать и не двигаться. Хоть какое-то сохранение гордости, хотя видят боги, он хочет потянуться, хочет прильнуть, хочет поддаться. Он заставляет себя не смотреть на губы и молчать, стиснув зубы. Проклятое тело реагирует на тактильность слишком чувствительно. Жар ладоней запускает короткие разряды тока. Хонджун едва прикасается — путает, дурманит, успокаивает лёгкими движениями, дышит ему на губы, мажет по щекам, но не приближается достаточно, чтобы расплавить. Сонхва барахтается на границе контроля и соблазна и захлёбывается собственными эмоциями вперемешку с чужим жаром. — Ну так? Хонджун любил метафоры. Сонхва любил Хонджуна. Дилемма, не достойная внимания. Навязчивый шепот. Нерешенный вопрос. Зуд под рёбрами. Тяжесть глубоко в животе. Сонхва облизывает губы и с вызовом вскидывает подбородок, стараясь быть гордым. Хонджун замирает и заинтересованно вскидывает бровь. — Скажи, что любишь меня. Скажи, что вернулся, потому что любишь меня. Скажи, что ты не больной психопат, которому хочется только сломать меня и выбросить как ненужную куклу. Скажи хоть что-то, кроме своих ублюдских детских дразнилок, вперемешку с фетишами. Скажи-скажи-скажи-скажи. Потому что если нет — он не сможет выдержать большее. Получается слишком плаксиво. Сонхва обиженно выдыхает, когда Хонджун слегка приподнимает его, стягивая штаны. Слышит едкую усмешку и саркастическое: — Ты не понимаешь аллегории. Сонхва клацает зубами и стискивает челюсти, когда Хонджун кладёт ладонь на его пах. Закидывает голову назад, сжимая простыни в пальцах до хруста в суставах, и шипит как змея: — Терпеть не могу. И он не о гребанных художественных приемах. Хонджун всё понимает и веселится. Ему нравится сжигать его, всегда нравилось. Нравится, когда его щёки краснеют, сначала от злости, а потом от страсти или смущения. Нравятся искры в его глазах, нравятся дрожащие пальцы и его несдержанный скулёж. Ему нравится душить, залезать под рёбра, доводить до исступления, и видят боги, он всегда умудряется не переходить грань, а раз за разом отодвигать её, травмируя, но не ломая. — Посмотри на меня, — Хонджун целует его между рёбер, сжимая бедро, вынуждая поднять взгляд на него, — Ну же. Сон-хва. Так, будто его имя — самый прекрасный звук на планете. Сонхва не открывает глаз. Он знает, что это — ошибка. Ему нельзя прощать. Ему нельзя поддаваться, потому что иначе он просто утонет. Он не находит в себе сил закончить это, но находит — совсем немного — чтобы не отвечать. Напряжённые мышцы практически звенят как металлические тросы. Хонджун медленно стягивает с него бельё, касаясь кончиками пальцев его возбуждения. — Скажи, что не ждал меня, — он говорит негромко, но в голове Сонхва его голос подобен взрывам. Каждое слово звенит и стреляет в ушах, Хонджун медленно приближается, опаляя головку дыханием, — Соври, что не мечтал обо мне каждую ночь и не представлял, как я касаюсь тебя. Скажи, что не стонал моё имя во сне, просыпаясь от сладких фантазий. Скажи мне, Сонхва. Скажи-скажи-скажи-скажи. Потому что если это так — Хонджун ставит шах и мат, и игра завершена. Хонджун касается головки языком, и Сонхва ломается в спине, выгибаясь, поджимая ноги. Он хмурит брови и задерживает дыхание, ловя воздух пересохшими губами, пока Хонджун неспешно берёт в рот, и Сонхва практически плачет: — Я тебя ненавижу. Хонджун на несколько мгновений отдаляется и облизывается, скалясь. Его пальцы скользят по члену медленно, слишком малоощутимо. Теперь, когда Сонхва накалён, ему нужно больше. — А еще ты безбожно влюблён в меня. Скажи мне уйти прямо сейчас. — Нет, — Сонхва шумно сглатывает, прикрывая глаза. — Тогда ты уйдешь со мной? , — Хонджун снова ведёт по его члену языком, и Сонхва протяжно стонет: — Нет. Ему кажется, что в этот раз всё иначе. В этот раз он был не готов — не в физическом плане, но в моральном. Он с ужасом понимает, что в этот раз не сможет собрать себя по кускам, найти в себе себя, уцепиться за что-то реальное. Хонджун целует его колено, слегка прикусывая кожу чуть выше и смеётся: — «Нет», — передразнивает он, ведя по голени шершавой ладонью, — так ты ответил тому славному пареньку в кофейне, который попросил твой номерок? Сонхва дёргается от вопроса, но Хонджун перехватывает его за бедро, придерживая. — Оу, так это был секрет, прости-прости. Хонджун снова наклоняется и берёт в рот, и Сонхва уже не отвечает. Ему слишком плохо. Ему слишком хорошо. Он не понимает, что чувствует, и скулит, когда Хонджун насаживается глубоко, до основания, с силой сжимая его бедро пальцами. Только потом он будет думать, откуда он узнал. Только потом он сможет понять или догадаться, или вообще не вспомнит об этой мелочи, но сейчас он даже не вникает в суть вопроса. Хонджун наблюдает за выражением его лица и впитывает каждую эмоцию, предназначенную для него. Вызванную им. — Хонджун… Сонхва прикрывает себе рот рукой, болезненно морщась, будто с размаху всадил себе нож в живот. В голове набатом только одна мысль. Он не справится. В этот раз он не справится. Хонджун непредсказуем. Он всё время меняет темп, отстраняется, кусает кожу у коленей, сжимает пальцами, и в какой-то момент у Сонхва просто срывает крышу. Он уже не замечает, как с его губ непроизвольно слетает его имя, но становится слишком плевать. Хонджун не сдерживает его. Он выжимает из него все эмоции, на которые он только способен, доводит его до самого величайшего удовольствия, только для того, чтобы потом втоптать в землю. Ничуть не противится, когда Сонхва, задрожав телом, кончает, не успев среагировать и замирает, прислушиваясь к собственному дыханию. Хотя бы оно пока что принадлежало ему. Он кусает губы, когда Хонджун отстраняется и поднимается, нависая над ним. Сонхва дрожащими пальцами стягивает с него футболку и тянется к ширинке. Хонджун помогает ему, чуть приподнимая бёдра. Их лица друг напротив друга. Сонхва очень хочется, чтобы Хонджун отодвинулся, потому что ещё секунда — и его размажет окончательно. Но Хонджун не щадит, склоняется над ним, касаясь блестящими от смазки губами его губ, и выдыхает в открытый рот: — Если ты желаешь этого больше всего в своей жалкой никчёмной жизни, почему бы тебе просто не сказать мне «да»? Жар. Невыносимый, практически болезненный для вечно ледяных рук Сонхва. Он цепляется за чужие плечи и тянется к губам, но Хонджун ждёт ответ. — Потому что ты влезаешь в мою постель в грязных ботинках и стряхиваешь пепел на чистую постель, — голос хриплый и надломленный. Хонджун смеётся ему в лицо. — Ого, да ты всё-таки что-то смыслишь в литературных приемах, — его пальцы в нём, и Сонхва хнычет от ощущения заполненности. Он уже забыл, каково это, и совсем забыл, насколько Хонджун скуп на медлительность и аккуратность. Физическая боль их давно мало интересует, куда интереснее и красочнее то, что происходит в голове, поэтому Сонхва отвлекается на голос, — Ты так бесполезно упрям, вау. Боюсь только, когда я приду в следующий раз, от тебя останутся только кости. Хонджун показательно целует его выпирающую ключицу и прихватывает зубами кость, тут же оставляя несколько кроваво-красных следов, которые не сойдут с тела ещё несколько дней. Сонхва знал — всё дело в обладании. Хонджуну никогда не было достаточно тела. Только поэтому он возвращался раз за разом, потому что чувствовал, что Сонхва не принадлежит ему полностью. Потому что несмотря ни на что, в глубине глаз он находил огоньки бунтарства и желание доказать, противиться. Сонхва тоже был азартным. Они играли в свою игру, ужесточая правила, пока один из них не сломался. Но как Хонджун поступит сейчас, когда стало предельно очевидно, Сонхва не знал. И он очень боялся этого момента, хотя и понимал, что однажды он наступит. Всё дело в обладании. И Хонджун овладел им больше, чем должен был. Даже больше, чем ему самому хотелось — привязь оказалась слишком коротка и душила обоих. Сонхва вдруг понимает, что они оба попались в эту ловушку. Легче не становится. Хонджун смотрит на него задумчиво. Ведёт по ногам, закидывая их себе за спину, и склоняется над ним, всматриваясь в лицо. От прежней ухмылки не осталось ни следа, только усталая серьёзность, пугающая, холодная, отталкивающая. Сонхва смотрит ему в глаза и пытается понять, но Хонджун входит в него, практически болезненно, до основания, но замирает, давая привыкнуть. Сонхва сжимает пальцы на чужих плечах, заламывая шею, но Хонджун кладёт ладонь на его кадык и приближается к лицу. Сонхва фокусирует затуманенный взгляд на его блестящих губах, потом переводит на абсолютно чёрные глаза. — Мне не хочется выбросить тебя, как сломанную куклу, Сонхва. Ты сам доводишь себя. Сам пожираешь себя изнутри. Я предлагал тебе идти за мной ещё тогда. Прежде я никому не предлагал это дважды. Его голос делается низким и серьёзным. Он начинает медленно набирать темп, и Сонхва изо всех сил пытается вникнуть в суть слов, потому что то, что он скажет, непременно решит его дальнейшую судьбу. — Тебе я предлагаю это в третий раз, — Хонджун склоняется ниже, вжимая его худое тело в постель, будто пытаясь забраться под рёбра, будто ему катастрофически мало того, что между ними и так ни сантиметра свободы. Он отпускает руку с кадыка и перехватывает чужую ладонь, переплетая их пальцы и вжимая в постель. — И видят боги, Сонхва, моё терпение на исходе. Если ты скажешь мне «нет», в третий раз я уже не вернусь. Сонхва не отвечает: не хватает кислорода. Ему слишком жарко, душно, он слишком привык к одиночеству. Ему слишком много ощущений, потому что Хонджун везде: его запах, вкус, голос, жар его тела. Сонхва не сможет соскаблить его с себя и за всю жизнь. Он захлёбывается и сжимает переплетённые пальцы, протыкая ногтями кожу, и думает, что если услышит ещё хоть слово, то бросится в пропасть, стирая самого себя. Но Хонджун больше не говорит. Он молча вдалбливает его в кровать и, наконец, вжимается губами в его рот, ловя стоны, кусаясь, атакуя, обладая. — Хонджун-Хонджун-Хонджун-Хонджун. И как же мягко его имя слетает с языка. Как правильно звучит его сдавленный голос. Клыки сжимаются на горле. И Сонхва понимает, что просто не сможет прекратить это. Хонджун ускользает из дома так же бесшумно, как взламывает замки, но Сонхва всё равно просыпается и обнимает себя за плечи, вслушиваясь в тишину и слыша призрак отзвучавшего дыхания. Невыносимо холодно для ещё теплой постели. Сонхва поджимает ноги к себе и утыкается лбом в колени, бесполезно прислушиваясь к пустой грудной клетке. Всё, что у него есть, чтобы понять, что это не был очередной сон — пепел на смятой простыне и распахнутое настежь окно. Он вернётся. Потому что Сонхва не сказал ему «нет» в третий раз.