Бей, пока еще что-то чувствуешь

Му Цин ждет его. Ждет их обоих. В тот день, когда колокол возносит весть об очередном вознесении нового Бога, небесная столица гудит тысячами ехидных голосов. Они раздаются изо всех углов: подпитые, сварливые, с гадкими ухмылочками и с отвращением в голосе. «Слуги вознеслись». «Прихвостни Бога Поветрия». «Бесполезные». Ворох речей должен бы изъедать сознание, но Му Цин привык. Его называют так с момента, как он переступает порог небосвода. Генерал, подметающий пол. На что сам Бог войны с ухмылкой закатывает глаза и улыбается так ласково, что зубы сводит. Ни одного слова возражения, ни одного звука против этих издевательств. Он знает, как держать лицо и вести себя с достоинством. Но когда приходит черед Фэн Синя вознестись, он бежит по белой брусчатке города, несясь в сторону человека, воспоминания о котором лелеял все это время. Он знает, что его ждет. Готов оказаться с разбитым лицом раньше, чем поздоровается, но он все равно идет. Впрочем, его ожиданиям не суждено сбыться. Вместо заслуженного насилия он сталкивается с не менее заслуженной отстраненностью. Морозный взгляд Фэн Синя обжигает кожу, действует, словно удар плети, которой его пороли в бытность будучи послушником монастыря. Эта злость и презрение, которые излучает новоиспеченный совершенный владыка Цзюйян, витают вокруг старых товарищей, делая воздух меж ними плотным и ощутимым. Вздумай кто поджечь огонь — все вспыхнуло бы мгновенно, оставив в руинах несколько дворцов поблизости. Но Фэн Синь не бьет, а Му Цин стоит поодаль, глядя сквозь толпу прямо ему в глаза. Упрямо и упорно. Он смотрит на собраниях; на личных аудиенциях владыки, когда узнает, что они поделят южные земли между собой; на миссиях, где они оказывались вдвоем или в сопровождении младших служащих своих дворцов. Му Цин не отводит взгляда и всякий раз натыкается лишь на отвращение. Не больше, не меньше, — это именно то, что чувствует по отношению к нему старый товарищ, который когда-то был единственной опорой в жизни. В бытность, будучи слугами его высочества, Фэн Синь с Му Цином, конечно, не ладили. Соревновались за внимание своего покровителя, боролись друг с другом при любой возможности, но Фэн Синь при всей его напускной отстранённости и недружелюбии все же был ближе всех к бедному безродному слуге, штопающему одеяния для монахов. Эта жизнь сделала его мелочным, злопамятным и язвительным, но Фэн Синь никогда не отказывал в помощи. И даже когда бранил, никогда не забывал принести наказанному товарищу баоцзы на ужин. Они были в определенной степени близки, насколько могут два невообразимых гордеца, недолюбливающих друг друга. Их всегда объединял Се Лянь, но в большей степени даже их служение ему. Пусть Фэн Синь и был славного происхождения, но росший при дворе с юных лет, он никогда не забывал своего положения. В отличии от Му Цина. Ныне генерал Сюаньчжэнь, он все еще помнит, как однажды Фэн Синь протянул ему руку помощи и помог, несмотря на опасность весьма серьезного наказания. Он тогда не виделся с матерью несколько месяцев, но знал, что та больна, и ей требуются лекарства. Не выдержав этих сжирающих мыслей, Му Цин сбегает под покровом ночи в столицу, чтобы справиться о здоровье единственного близкого человека, но оказывается пойман Фен Синем у самых ворот прямо за шиворот. Более высокий старший товарищ держит его крепкой рукой за ткани верхних одежд и смотрит так, что кровь застыла бы в жилах кого угодно, но только не Му Цина. Он к такому давно не восприимчив. — Пусти, — лишь молвит он обессиленно, не желая тратить время на распри и пререкания. Он должен уйти, даже зная, что есть шанс не вернуться. Никакой путь совершенствования и положение никогда не перевешивали на чаше весов женщину, которая его родила. — Тебя не пустят обратно, — холодно отвечает Фэн Синь, но что-то недоброе блестит в его глазах. Страх. — Это моя мать. — Это может стать твоим концом. Му Цин выворачивается из захвата, отступая на несколько шагов. Он усмехается ядовито и горько, выставляя оскал на лице, подобно щиту перед собой. Привычка защищаться въедается в него с самого детства, и, почуяв малейшею угрозу извне, он старается начать обороняться как угодно: словами или кулаками. — Тебе нет до этого дела, Фэн Синь, ­– цедит Му Цин сквозь сжатые зубы, отсчитывая драгоценные минуты. — Я уйду, а ты останешься один при Его Высочестве. Все будут счастливы. — Я не буду счастлив, придурок, — бросает парень слегка взбешенно. — Не упускай своего шанса на лучшую жизнь, второго такого у тебя не будет. Му Цин отскакивает, будто от удара — фразы, задевающей его хрупкую гордость. Резкий разворот на пятках и взмах длинными волосами зависают между ними вместо прощания, и он уходит, тайно вынашивая надежду, что все-таки сможет вернуться. Но он просто не может поступить иначе. По пути обратно в монастырь Му Цин еще не знает, что развернулось сразу после его ухода. Не знает, как один из послушников видел, как Фэн Синь позволил ему несанкционированно покинуть свой пост. Как того бранили пол ночи без перерыва и отчитывали Его Высочество за то, что тот так добр к своим слугам и разнуздал их. Переступая порог своего второго дома, Му Цин оказывается скрученным парой своих товарищей из тех, кто был с ним нисколько не дружен. Стоя на коленях перед советниками, он выслушивает причитания, любуясь носками их сапог, замечая и ноги Се Ляня, и ноги Фэн Синя, стоящих перед ним. Его наказание оказывается ожидаемым и приемлемым за тот проступок, который он совершил. Что оказывается полной неожиданностью — так это их исполнитель. Обычно этим занимались наставники. В тот раз советник выбирает вполне определенную кандидатуру. Его хлещет по спине сам Фэн Синь по настоянию монахов, посчитавших такое наказание приемлемым для них обоих. Двадцать семь жестоких ударов, раздирающих бледную плоть Му Цина в мясо, обрушиваются жестко и беспощадно. Ни капли снисхождения в Фэн Сине в тот момент нет: лишь воля, сломленная советниками. Му Цин знает, что у него нет выбора. Что его товарищ при всех их драках и перепалках никогда не смог бы ранить его так. Но он делает это. И даже его руки при этом не дрожат. Кожа Му Цина вскрывается и больше похожа на разделанную тушу, нежели на человека. Возможно, ударов было даже больше двадцати семи. Предполагалось тридцать пять, но Му Цин потерял сознание слишком рано, чтобы досчитать до конца. Боль, по правде говоря, заволокла его сознание уже на третьем взмахе, но надо отдать ему должное — он не кричит до самого конца. По первости из звериного упрямства, ну а потом попросту из-за отсутствия сил. Фэн Синь в тот день тащит его до самой комнаты по темным безмолвным коридорам. Фэн Синь — тот, кто изранил его до такой степени; тот, кто был его неприятелем и главным критиком; тот, кто теперь обрабатывал его раны аккуратно и педантично. Шепчет слова успокоения, даже достает отвар макового молока, чтобы притупить боль. Он не подпускает к нему Его Высочество, отчеканивая резко, прямо в лицо: «Это не Ваша забота ­– проявлять такое внимание слугам. Ложитесь спать». Это дерзко и достойно того, чтобы самому оказаться под кнутом, но Фэн Синь непреклонен. В тот день Фэн Синь делает перед ним ровно столько же земных поклонов, сколько и ударов, но Му Цин уже не видит этого; глаза застилают жгучие слезы. Обессиленный и одурманенный отварами, он даже не может принять эти извинения. Лишь помнит, как его голова оказывается на коленях товарища, а его сильные руки до самого утра перебирают длинные отросшие пряди, наговаривая что-то успокаивающее и утешающее. Сердце в груди неприятно дергается от воспоминаний; ощущение, будто всаживают тысячи тонких иголок для акупунктуры прямо в грудь. Неприятное чувство, к которому, к превеликому сожалению, Му Цин привыкает достаточно давно. С того самого дня, когда впервые в жизни выбирает себя. Это решение ­­– самое тяжелое в его жизни, он уверен. Пройдет и сотня лет, не случится ничего, что смогло бы переплюнуть его уход. Этого взгляда Фэн Синя, которым он одарил его в тот день, когда Му Цин принял решение: полный разочарования и презрения. Он и сейчас смотрит на него так же. Только примешивается еще и отвращение. Это каждый раз отзывается болью в сердце. То, как Фэн Синь плюется при виде него. Как отводит взгляд, стоит показаться в поле его зрения, как отходит в другой угол зала, лишь бы быть от него как можно дальше. Забавно, что, имея только двух человек, которые дорожат Му Цином, он теряет обоих: и матушку, и Его Высочество наследного принца. Он пытался сделать выбор, но в итоге проиграл сам себе, потеряв всех и каждого. Те, кем дорожит он сам, оказываются безвозвратно потерянными: умирает женщина, давшая жизнь; товарищ и покровитель оказывается низвергнут; тот единственный, кого Му Цин мог считать другом, за человека его не держит. С большей теплотой он глядит на надоедливых насекомых, чем на Му Цина. Тогда уже прославленный генерал Сюаньчжэнь избирает иной путь взаимодействия: провоцирует близкий контакт со своим новоиспеченным близким врагом сам. Втягивает Наньяна в драки с таким ожесточением, что это становится популярной байкой на небесах. Двое совершенных владык, которые совершенно не в силах совладать со своим буйным нравом. Они разносят здания поблизости, ломают друг другу носы, руки и ноги. Оставляют раны, не заживающие днями. Хватаются за сабли, высекая искры, летящие вокруг них. Всегда находясь в толпе, Му Цин не уступает своему сопернику ни на цунь. Сражается так умело и ожесточённо, будто видит перед собой свирепого демона, а не человека, с которым провел юность. Каждый его удар приправлен духовными силами и наносит увечья с такой яростью, что божок послабее восстанавливался бы год. Фэн Синь не отстает и бьет с размаху, прямо в его «надменное горделивое лицо сукиного сына». Когда эти слова срываются с его языка, он застывает на миг, осознавая сказанное, пока Му Цин не заставляет его захлебнуться собственной кровью. Наньян в тот момент даже не выражает сопротивления, покорно подставляя лицо под кулаки взбешенного Сюаньчжэня. Его быстро оттаскивают два других генерала, связывая магическими оковами и волоча в сторону главного на небесах дворца. Он лишь слышит до боли знакомый голос Фэн Синя сквозь шум в ушах: «Не смейте вмешиваться. В этот раз я заслужил каждый удар». Иронично, но в следующий раз Му Цин видит Фэн Синя, стоя на одном из мостов в самом отдаленном уголке небесной столицы. Его взгляд устремлён вниз, на мир людей, а мысли уносятся глубоко в прошлое, путаясь в паутине образов и обрывках воспоминаний о земной жизни. Му Цин всегда обладал выдающейся памятью, поэтому и сейчас мог воспроизвести в голове каждую черту лица своей матери. Морщины в уголках ее добрых глаз, жесткие от постоянной работы руки, ее теплый голос и всегда открытые ему объятья. Он так боялся, что позабудет ее, но волнения оказались напрасны: он хранит ее образ, а вместе с ним и ту боль, что тот приносит. Шум за спиной становится все более раздражающим, пока Сюаньчжэнь не поворачивается и не застывает от открывшейся картины. Фэн Синь стоит перед ним, сложив руки и опустив голову. Выражает все свое уважение и ни одной чертой не дает понять, что делает это с издевкой. Он упорно смотрит в пол, не желая встречаться со взглядом Му Цина. — Приношу свои соболезнования, прославленный владыка Сюаньчжэнь, — совсем тихо произносит он и добавляет: — И выражаю свое уважение. Не требовалось уточнения кому. Это и так написано на его лице. Он уходит, так и оставив Му Цина на мостике одного. Жаль, что в Наньяне так и не нашлось смелости взглянуть в лицо старого товарища. Обнаружив влагу в уголках его глаз, он бы точно умер на месте от удивления. А слезы не смогли быть удержанными вовсе не из-за слов Фэн Синя или его поклона. Не из-за того, что он оставляет на какое-то время Му Цина в покое. Такую реакцию вызывает тот факт, что генерал Сюаньчжэнь выбрал не случайный день, чтобы погоревать о матери. Это — день ее рождения, и тот факт, что Фэн Синь, когда-то знавший об этом, до сих пор помнит, заставляет Му Цина потерять контроль над собственными чувствами. Со временем драки становятся способом оказаться к Наньяну ближе. Почувствовать его присутствие, сделать на один несчастный миг вид, что им вновь по шестнадцать лет, и они переругиваются в просторном дворе их монастыря. Это способ Му Цина ощутить себя живым. Порой, в его голову закрадывается мысль, что он уже не более, чем бездушная статуя в одном из своих храмов. Идеальная, без малейшего изъяна. Просто продукт молитв его подданных, существующий для того, чтобы удовлетворять просьбы простых людей. В нем нет ничего от прежнего человека, которым он был. Му Цин не помнит какого это — ощущать себя смертным. Но когда по его лицу проезжается Фэн Синь, когда сладостная боль растекается по организму, когда глаза застилает красным, и ты уже не видишь и не ощущаешь ничего, кроме собственной горячей крови во рту, вот тогда совершенный владыка Сюаньчжэнь вновь дышит полной грудью. Ведь только Наньян способен причинить ему столько боли, чтобы заставить вновь почувствовать себя живым. Эта привычка опьяняет настолько, что никогда не пробовавший алкоголя Му Цин думает, что становится зависим от ощущений, вызываемых драками со своим извечным соперником. Потому что по прошествии почти ста лет, единственная фраза, которой они обмениваются, это: «Уйди с дороги, идиот». Фэн Синь громко смеется на всех пирах, где обычно собирается небесный пантеон. Пьет вино, ест с наслаждением, шутит и раскидывает руки в стороны, обнимая рядом сидящих богов. Он весел и явно счастлив, его переливистый смех разносится, будто гром по всей округе, и слышен, вероятно, даже смертным внизу. Он ярок, будто звезды на небосводе, словно тысячи фонарей, устремляющихся ввысь. Фэн Синь никогда не был таким при жизни или просто никогда не показывал такого себя Му Цину. Поэтому прославленный генерал Сюаньчжэнь мрачнеет от этой картины за считанные секунды. Потому что он не имеет на это никакого права. Раньше он сидел по правую руку от Фэн Синя на тихих занятиях в их скромной обители. Стоял позади Его Высочества рядом с ним на торжественных мероприятиях. Ощущал его спину собственной во время ожесточенных боев под столицей Сяньлэ. Теперь Наньян радует своим присутствием других. И это невыносимо. Будучи простыми людьми им всем так нестерпимо хотелось вознестись и встать вровень с небесными светилами. А сейчас хочется лишь с разбегу, да об стену, чтобы голова раскололась на части, а душа перестала изнывать от затяжной тоски. В Му Цине поселяется бесконечных размеров пустота, заполняемая рутинными исполнениями молитв. Когда становится совсем в тягость существовать, он доводит Фэн Синя до взрывоопасного состояния, когда любое слово может стать толчком к необузданной жестокости с его стороны. Это эгоистично — использовать гнев другого божества так. Но Му Цин всегда слыл мелочным, так что прощает себе эти небольшие слабости, если они помогают ему прийти в себя. В один из таких серых дней, когда становится слишком тошно, когда собственное выражение лица в зеркале вызывает лишь отвращение и желание отвернуться, генерал Сюаньчжэнь ловит Наньяна на пустынной улице между дворцами, где бесконечный вишневый сад очень успешно скрывает их присутствие. Он начинает перепалку неспешно и изящно, как умеет один лишь Му Цин. Шепчет пару ядовитых фраз, произносит несколько слов, от которых Фэн Синь сначала бледнеет, а затем краснеет. Всего лишь ловкая игра, а какой невообразимый эффект. Му Цин всегда ведь был таким: язвительным и ядовитым. Его рот наполнен ядом, которым он в равной степени расплевывается и давится, вредя одновременно и себе, и окружающим. Но с его лица не сходит довольная ухмылка, когда генерал Наньян бьет первым. Это вмиг приводит в чувство. Будто одним точным ударом неподвижное сердце запускается, разгоняя кровь по венам и заставляя все застывшие чувства внутри оживать и становиться более яркими и насыщенными. Будто со старой картины стирают пыль, и она начинает играть новыми красками для смотрящего. Примерно так себя и ощущает Му Цин. Словно… оживает. Слышится хруст, кость явно крошится под кожей. Острая боль в черепе слишком болезненная, но Сюаньчжэнь улыбается изломанно и дико. Его глаза уже почти ничего не видят, и мужчина просто расслабляется в чужих руках, крепко держащих его за полы верхнего ханьфу. Фэн Синь бьет еще пару раз самозабвенно, будто пытается убить, но, когда понимает, что не чувствует сопротивления, начинает трясти безвольное тело в своих руках, склоняясь над Му Цином и оказываясь слишком близко к его лицу. — Дерись, предатель! — кричит привычно Фэн Синь. — Нет, — Му Цин в ответ хрипит, захлебываясь кровью. — Бей. Фэн Синь тут же отскакивает как ошпаренный, выпуская его из рук и вздрагивая, когда тело Му Цина с глухим стуком ударяется о брусчатку. Стирает кровавый след со скулы и стряхивает пыль с одежд небрежно, будто у него не болит все тело от этой потасовки. Будто он не также запыхался, будто не его рассудок все еще затуманен гневом и ненавистью. — И какой смысл тебя просто бить? — тихо вопрошает Наньян. — Я никогда не бросаюсь на тебя первый. Он настолько поражен своими же словами, словно впервые за сотню лет сам осознает истинную суть вещей. Фэн Синь ведь в действительности только и делает, что десятилетиями отбивается в ответ на нападки Му Цина. Да, тот порой отвечает, особенно, если они цепляют друг друга при свидетелях, но в большинстве случаев генерал Наньян валит на лопатки генерала Сюаньчжэня. И это вовсе не оттого, что один превосходит другого в силе. Это потому, что один поддается. Фэн Синь едва ли может вспомнить причину ссоры. Также, как и любой их ссоры, происходящей буквально каждый третий день. И почему-то это начинает волновать только сейчас. Му Цин все также безмолвен и тих. Тяжело дышит, ощущая, что сломанное ребро с болью пронзает изнутри, делая затрудненным каждое движение грудной клетки. Его взгляд прикован к небу и совершенно неподвижен, пустой и стеклянный, будто и у неживого вовсе человека. Если взглянуть со стороны, может показаться, что это просто мертвец, которому никто не опустил веки. Есть в этой картине что-то завораживающее. Два некогда товарища, а ныне заклятых врага делят тишину напополам с кровью, смешивающейся на земле и пропитывающей их одежды. Сюаньчжэнь ухмыляется кривой этой мысли. Были ли они когда-то товарищами? Нет, не так. Считал ли Фэн Синь его когда-то хоть кем-то, кроме как безродным, надоедливым слугой? В груди давит с такой силой, будто валун падает прямо на Му Цина, и он заходится кашлем, перетекающим в смех. — Ты видно из ума выжил, — комментирует сдержанно Фэн Синь, заинтересованно глядя на другого Бога, валяющегося совсем рядом с ним. Он сидит, упираясь руками в сложенные колени, явно менее потрепанный, чем Му Цин, у которого болит каждая клетка тела. И этот досадный факт мог бы вызывать у Наньяна стыд, но вызывает лишь смутное беспокойство. То, чего он уже очень давно не испытывает. Не по отношению к Му Цину. Когда-то они были так близки друг к другу, что это было поистине смехотворно, как два самых преданных сподручника Его Высочества наследного принца государства Сяньлэ доверяют друг другу. Они могли злобно подшучивать, издеваться друг над другом, но, когда приходила минута боя, только ощущая спиной друг друга они могли драться в полную силу. Когда опускалась тьма, они делили горечь проигранных битв вместе: один пил вино, другой задумчиво и молчаливо касался его плеча. Теперь между Фэн Синем и Му Цином пропасть. Такая глубокая бездна, что не видно конца и края. Только лишь тьма и кипящие там ненависть и боль. Сколько там скрытых чувств, невысказанных слов, пустых обещаний, жгучей обиды. Клубок спутанных эмоций, который не разорвать — настолько крепко нити сплетаются столетиями молчания. Му Цин эту бездонную яму замечал всегда. До Фэн Синя доходит только сейчас. Когда он хочет протянуть руку задыхающемуся от кашля и смеха мужчине, но обнаруживает, что не в силах сделать такого вот простого действия. И это так чертовски обескураживает, что Наньян застывает подобно какой-то статуе в одном из своих многочисленных храмов. Бог перед ним весь изломанный, углы торчат тут и там, осколки впиваются глубже от каждого жестокого удара. И ему будто бы… нравится? — Чего же ты застыл, Фэн Синь? — хрипло зовет генерал Сюаньчжэнь, поворачивая голову в его сторону. — Ударь еще раз. Бей, пока не выбьешься из сил. Фэн Синь отшатывается от него. Спешно прижимает руку к груди, обнаруживая, что пару минут тянул ее к распластавшемуся генералу. Совершенно неосознанно. Му Цин ему кажется в этот момент моложе. Совсем юным — таким, каким вошел в монастырь много лет назад. Потрепанным злым подростком. Только тот ребенок боролся за каждый кусок хлеба, а этот Му Цин жаждет быть убитым. И эта простая истина заставляет морщиться, потому что будоражит те струны души, которые давным-давно должны быть оборваны. — Я больше никогда к тебе не прикоснусь, — брезгливо произносит Фэн Синь. Потому что ему противна сама мысль о том, чтобы быть настолько близко к Сюаньчжэну, чтобы смотреть на него хоть с толикой понимания. Потому что в его глазах тот этого совершенно не заслуживает. — Нет…. Нет, нет, нет… — суетливо, но обессиленно произносит Му Цин в ответ. Слова его звучат отчаянно. Ему кажется, что воздуха в легких катастрофически не хватает. Он хочет встать, но слишком поломан и обессилен, так что попытка выходит неуклюжей и совершенно безобразной. Его энергия на исходе от жаркой драки, где в каждый удар было вложено столь много божественной энергии и такого количества переживаний. Кажется, еще момент, и Му Цина настигнет искажение ци, и он совсем лишится рассудка. И в этом он видит самый лучший выход из сложившейся ситуации. — Му Цин, что с тобой? Фэн Син опасливо пододвигается ближе, несмотря на все свое нежелание. Едва заметным движением прикасаясь двумя пальцами к чужому запястью. Течение энергии в Му Цине ощущается едва заметно. Тонким ручейком, а не бурным потоком, как в самом Наньяне. И это, кажется, пугает. Совсем немного, но достаточно для того, чтобы лицо Фэн Синя исказила хмурая гримаса. — Я жалок, генерал Наньян, — усмехается сам себе Му Цин с горечью, от которой сводит скулы. — Тебе даже бить меня противно. Это отзывается в Фэн Сине шоком, выражающемся в полном оцепенении. Этот ступор длится непозволительно долго для закаленного битвами человека. Но генерал просто не находится со словами. Ни одна мысль не приходит в голову — там совершенно пусто. Подобная степень откровения происходит с ними едва ли не впервые. В бытность смертными юнцами они либо пылко дрались, находя это самым эффективным способом общения, либо молчаливо, но участливо касались невзначай. — Противно? — шепчет Фен Синь задумчиво, пытаясь объясниться скорее с самим собой. — Так ты это называешь. — Ха. А как иначе? — Му Цин морщится, и усмешка выходит поломанной на бледном лице. — Ты даже со мной не разговариваешь. Дрожь растекается по телу Наньяна, но он не отпускает чужую руку. Все также ощупывает ледяную кожу. Ему кажется возмутительной наглость Сюаньчжэня, и его дерзкие слова заставляют затихающую ярость вспыхивать в сердце. Но есть что-то еще. Черт возьми, с Му Цином всегда есть что-то еще. — Ты ожидал разговоров после всего, что ты сделал? Слова жгут Му Цина, будто хлещут по щекам. Он хотел бы хоть как-то отреагировать, но не находит в себе сил. Предатель. Это слово горит между ним и Фэн Синем сотни лет, и это становится таким привычным, что он уже не ощущает ничего по этому поводу. Ни былой тоски, ни укола боли в груди, ни отчаяния. Только разрастающуюся пустоту, которая настолько маняще прекрасная, что хочется нырнуть и утонуть. — Ты никогда не слушал моих объяснений. — Ты никогда не пытался объясниться! — срывается Фэн Синь. Му Цин прикрывает глаза, превозмогая желание их закатить. Потому что это, конечно же, неправда. И эта небольшая несправедливость — то, что годами втаптывает его в землю. — Я пытался, — голос сходит на шепот. Сюаньчжэнь думает, что даже расскажи он все, что держит в душе столетиями, его никто не услышит. Потому что никто не захочет. Кому нужны его слова и попытки обелить самого себя, если ненавидеть гораздо проще, чем понимать? Ни одно его слово не отзовется в чужом сердце; нет ничего, что могло бы изменить отношение Фэн Синя к нему. Про Его Высочество и думать не хочется: тот уже наверняка и не вспомнит своего слугу-предателя. — Ну давай, Му Цин. Вот, я здесь. Говори. — Голос Фэн Синя такой уверенный, но взгляд мечется, не зная на чем зацепиться. Он избегает смотреть в такое знакомое лицо. Слова резко вылетают у Сюаньчжэня из головы. Все те речи, которые он проговаривал годами, резко улетучиваются. Будто и не было их никогда. Что он должен сказать? Что никогда бы не покинул Его Высочество, если бы у него был выбор? Му Цин отдавал всего себя годами служения королевской семье. Он прошел огонь и воду с Се Лянем, бился плечом к плечу, был верен, как пес. Но когда ситуация стала для него абсолютно безвыходной, он принял единственное правильное решение, которое не давало Му Цину заснуть после этого ни одного единого раза. Не было и дня, чтобы он не размышлял. Но также не было и дня, чтобы он жалел. Как можно жалеть о днях, проведенных у постели умирающей матери? О том, что имел возможность насладиться ее голосом хоть на один последний миг? Нет в нем раскаяния за то, что выбрал женщину, которая его родила. Но зато есть в кое-чем другом. — Я предал Его Высочество, но я никогда не имел намерения предавать тебя. И это кристально чистая правда дается ему так просто, будто они вновь буднично переругиваются. Фэн Синя он бросать не хотел. Пусть их отношения никогда не были гладкими, Му Цин всегда ощущал что-то. Привязанность к тому, с кем вырос под одной крышей. Доверие к тому, кто готов подставиться под удар вместо тебя. Уважение к воину, равному по силе и навыкам. Симпатию. Совершенно запретное чувство для всех, избравших их путь самосовершенствования, но такое глубокое и отчаянное. Будто не было для Му Цина никого больше в этом мире, кроме несносного, колючего Фэн Синя. Тишина становится осязаемой между ними. Бери в руки меч и кромсай размашистыми движениями в клочья. Никто не желает нарушать ее, поэтому Му Цин прикрывает глаза, стараясь игнорировать все еще жгущую грудь боль при каждом вздохе. А Фэн Синь все еще не двигается, борясь с какими-то своими внутренними демонами. Сегодняшняя драка затевалась по той же причине, что и всегда: генерал Сюаньчжэнь желал ощутить жизнь, бурлящую в венах. А заканчивается разговором, который сведет его в могилу. — Знаешь, если убить меня, все мои храмы, вероятно, перейдут к тебе, — философски рассуждает Му Цин, все еще не открывая глаз. — Возможно, этого будет достаточно, чтобы искупить вину перед тобой за то, что я бросил вас тогда? — Что искупит вину за то, что ты ничего мне не сказал, Му Цин? Это заставляет Сюаньчжэня изумленно подняться на полусогнутых руках, уставившись на Фэн Синя. Действия его неуверенные, но с усилием ему все же удается сесть. Вероятно, не стоило бить так усердно и отдавать столько духовной энергии в пустоту, но, когда Му Цин входит в кураж, он перестает думать здраво. — За то, что не желал видеть меня, когда я пытался тебя найти в твоих трущобах, — гневный поток льется совершенно несдержанно из Фэн Синя, и с каждым словом его голос становится все громче и громче, — за то, что после смерти матери ты ушел в медитацию, даже не узнав, как у нас дела. Даже не подумав об этом! За то, что не слышал ни одной моей молитвы, пока я пытался достигнуть вознесения! Наньяна потряхивает от сказанного, он хотел бы захлопнуть свой рот и больше никогда не открывать, но он уже не может. Это те слова, что он каждый раз хотел вбить в Му Цина, когда колотил его по лицу и ребрам. Это — каждый его болезненный удар, ломающий кости. Каждая подсечка, валящая на землю. Вся невысказанная боль, сбросившая кокон и переродившаяся, словно бабочка, в ненависть. — Я искал тебя несколько раз, но всегда слышал одно и то же: «Цин-гэгэ не желает никого видеть. Уходи, господин». А когда я пришел в последний раз, то узнал, что ты исчез, а твоя мать мертва. Его история больше походит на бред, и Му Цину не хочется верить ни в единый звук, но отчего-то его сердце заходится бешенным ритмом, а плечи становятся невероятно тяжелыми. Что-то тянет к земле, не давая подняться. Чертов груз на душе вот-вот заставит его вновь лечь. — Я не знал этого, — затравленно вклинивается он в монолог Наньяна. — Я даже не предполагал. Отчего ты вообще вздумал меня искать? — А отчего ты вздумал передо мной извиняться, Му Цин? — Фэн Синь его имя буквально выплевывает, но за язвительностью скрывается что-то большее. Это ведь витало между ними с юности. Невысказанная ласка, сгорающая под кончиками пальцев, когда они касались друг друга в непринужденной обстановке. Это распространенное заблуждение, что годы монашества проходят у них в постоянных драках друг с другом и за внимание Селяня. Все было сложно, но не так. Бывали моменты, особенно после возвышения Его Высочества, когда их отношения достигали того уровня, где двое понимают друг друга без слов. Особенно, когда началась война, Фэн Синь и Му Цин стали настолько близки друг другу, как только могут товарищи. Гораздо ближе, чем просто друзья. Ближе, чем братья. Было между ними всегда что-то еще. То, чему никто упорно не спешил давать словесного определения. Крепкие объятья, когда находишь товарища посреди битвы живым. Совместный сон так близко друг к другу, как позволяют только лишь условия военного времени. Разделенный на двоих обед в те дни, когда еды и одному едва ли хватает. Теплая улыбка по утру, когда солнце еще не выходит из-за горизонта. Множество мелочей, которые годами воспламеняли Му Цина изнутри, подпитывая его глупую и совершенно одностороннюю симпатию. Слабость его плоти, для которой так и не нашлось выхода при жизни. — Зачем ты затеял этот разговор? — Вопрос срывается с уст быстрее, чем Фэн Синь успевает подумать. — Потому что мне невыносима ваша ненависть, генерал Наньян, — бесцветно отзывается Му Цин. Когда его взгляд задерживается на глазах мужчины напротив, он вздыхает и добавляет: — Потому что каждый раз, когда я на тебя смотрю, я вспоминаю Фэн Синя, которым ты был. И это чертовски тяжело. — Я каким был, таким и остался. И это совершенно точно правда. Долгие годы наблюдений позволяют убедиться в этом. — Но не для меня. Для Му Цина он более недосягаем. Только острые, как кинжалы, слова, только точные удары под дых, чтобы воздух выбивало из легких. Вот и весь набор доступных ему опций. Они отправляются на совместные миссии раз или два по настоянию Линвень, но Му Цин уже никогда не чувствует былую безопасность в его присутствии. В былые времена уверенность в Фэн Сине была естественной, как воздух. Этим можно было дышать, можно было доверить ему себя и свою жизнь. Сюаньчжэнь всегда был тяжелым человеком, но не было времени, когда бы он мог подумать, что из списка тех, кого Фэн Синь защищает до последнего вздоха, он станет тем, в кого Фэн Синь выстрелит, не задумываясь. Мысли настолько окутывают голову Му Цина, что он вовсе не замечает, как сильная рука тянет его наверх. Его вынуждают встать на ноги, и он весь застывает в ожидании нового удара, но этого не происходит. Фэн Синь ухмыляется язвительно и закатывает глаза в совершенно ему чуждом жесте. Подхватывает раненного им же генерала и на пробу делает шаг, наблюдая, что будет делать прижатый к его боку Му Цин. А Му Цина ведет. Он едва ли может устоять от накатившего шока, от полного отсутствия сил, от человека, сжимающего его плечо. — О, великий генерал Наньян, как великодушно, — язвит Му Цин из последних сил. Потому что это его стиль общения. Потому что он не может по-другому. Станет вмиг слишком уязвимым, если позволит себе разговаривать нормально. Это срывает с него броню, и он уже сегодня пару раз осекался, становясь слишком искренним. — Тащишь меня куда-то, чтобы добить? — Прекрати, идиот! — огрызается Фэн Синь, насупившись. — Ты же не думаешь, что я могу взаправду причинить тебе настоящую боль? «Иронично, — думает Сюаньчжэнь, — только ты и способен.» Усталость охватывает остатки растерзанной души, делая Му Цина податливым и безвольным. Увидь хоть кто-то его повисшим на своем извечном враге, подняли бы на смех прославленного героя и просто великолепного воина. Его, Бога войны юго-запада тащит, как мешок картошки, Наньян. В сторону своего храма. Впрочем, делает он это с неприсущей ему опаской. Избегает улиц, где может кого-то встретить, отсылает младших служащих одним резким приказом по внутренней духовной сети. Отдает еще какие-то указания голосом, не терпящим возражений. Фэн Синь командует твердой рукой, выглядит грозно и просто восхитительно в такие моменты. Они предпочитают тяготиться тишиной, нежели переговариваться друг с другом, и до самых внутренних покоев дворца Наньяна сохраняют безмолвие. Му Цин сосредотачивает всего себя на том, чтобы погрузиться в медитацию и восстановить силы, чтобы уж не быть совсем жалким перед этим человеком. В себя он приходит, уже сидя на чужой кровати и разглядывая причудливое убранство спальни. Му Цин ощущает себя совершенно глупо, находясь здесь, и ловит себя на мысли, что уже годами не бывал в подобных местах. Таких… простых? Дворец Фэн Синя даже не пахнет изысканностью, представляя из себя кучу помещений совершенно неказистого убранства. Среднестатистическая семья столичных горожан имеет более утонченные интерьеры в своих домах. Стены светлые, без картин, фресок или узоров. Тут и там висит трофейное оружие: сабли и мечи, луки, кинжалы, все, чем можно проткнуть соперника насмерть. В их расположении нет никакого порядка, будто их владелец совершенно не задумывается над этим. Все это заставляет сердце Му Цина болезненно сжаться, и он нервно теребит грубую ткань покрывала, на котором сидит. Фэн Синь и правда не изменился ничуть. Он был простым и преданным слугой в годы их первого знакомства. Бесхитростный и бесконечно верный. Таким он и остался Богом: без вычурных излишеств и показной роскоши. Тот, кто и правда интересуется молитвами прихожан и проводит месяцы в мире смертных, чтобы решать их проблемы. Фэн Синь не стремится к благам божественного существования, довольствуясь тем малым, что ему нужно: постель, место для работы и для тренировки. Больше, кажется, ничего его и не волнует. И это так… правильно? Сам Му Цин не упускает ни единого шанса изменить свой уровень жизни и берет от своего возвышения все, что может. Он уже спал на земле, ел раз в неделю и не мылся месяцами. Больше такого он испытывать на себе не хотел бы. — У тебя совсем некому здесь прибраться? — хмыкает Му Цин, обводя руками разбросанные по полу свитки и вещи, мешающие нормально шагать. Одно дело скромность убранств и совершенно иное — беспорядок. — Выглядит, будто ты живешь в свинарнике. Сюаньчжэнь не сдерживается и закатывает глаза, скрещивая руки на груди. Вся открывающаяся перед ним картина жжется уютным теплом в груди, оттого, что выглядит столь привычной даже по прошествии сотни лет. Фэн Синь не меняется настолько, что от этого больно. Его нынешняя спальня едва ли отличима от той, что он имел при монастыре. Привычный уделять время только лишь физическим упражнениям, генерал всегда славился своей силой и мужественностью. Вовсе не изысканностью. Но это то, что делает Наньяна — Наньяном. Его непоколебимый дух и беспорядок вокруг него. — Все никак не доходили руки пригласить тебя подмести здесь, — язвит Фэн Синь, и Му Цин готов взорваться и разразиться бранью прямо на этом месте, но меняет гнев на милость, стоит пересечься со взглядом своего старого товарища. А там пляшут озорные огоньки, уголки его губ изогнуты в подобии улыбки и нет ни в одном его слове ни капли надменности и ядовитости. Он будто бы подшучивает над Му Цином. И от этого становится еще невыносимее. — Может, я бы даже тебе не отказал по старой дружбе, проси ты надлежащим образом. Наньян в ответ усмехается еще шире, неторопливо скидывая доспехи прямо на пол. Если это и коробит Му Цина, он не подает вид. Привыкший сначала к аскетичности и педантичности, а затем к достойной изысканной роскоши, его коробит от столь вопиющего поведения со стороны другого Бога. В самом деле, если тебе самому плевать на свое имущество и окружающее пространство, можно иметь слуг, которые с удовольствием об этом позаботятся и даже будут благодарны за внимание и щедрость. За саму возможность прикоснуться к чему-то божественному. Но это не про Фэн Синя. Он распахивает двери, ведущие на террасу, впуская теплый вечерний воздух в комнату. Солнце уже село, уступая место луне на небосводе, но на улице светло от звезд, висящих так близко над небесной столицей, что подпрыгни с достаточным усилием — обязательно поймаешь парочку. Му Цин поднимается на ноги, следует на улицу, ведомый ароматом каких-то цветов, среди который едва заметно распознается вишня. И каково же его удивление, когда, свешиваясь слегка с террасы, он замечает раскинувшийся прямо внизу сад сотни цветущих деревьев. Это столь неожиданно, что Сюаньчжэнь забывает, как дышать, но берет себя в руки, заслышав шаги. Фэн Синь приносит поднос с чаем и пиалами, который явно заваривал сам все это время. Медленно опускаясь на подушки, он разливает горячую жидкость по сосудам с таким изяществом и умением, будто занимается этим всю жизнь. Мужчина успевает сменить парадное ханьфу на самое простецкое, какое только можно себе вообразить. Коричневые цвета, жесткие ткани, совсем уж старомодный и простой фасон. Совершенно не соответствует столичной моде, да и какой бы то ни было моде. Только лишь богато украшенная заколка все еще сковывает темные волосы в прическе, не давая ни одной лишней пряди вырваться. Му Цин ощущает себя закованным в броню, хотя одет всего лишь в парадные одежды, расшитые золотыми нитями. Он никогда не носит доспехи без особой надобности. И тем не менее, ему вдруг хочется скинуть эту дурацкую одежду, чтобы оказаться с другим мужчиной в одинаковом положении. — Чай не отравлен, если что, — невозмутимо замечает Фэн Синь, двигая пиалу с дымящейся жидкостью ближе к нему. Они дрались на смерть час назад. Лицо Му Цина разбито в кровь, вся его одежда покрыта алыми пятнами, под которыми и не заметно роскошности наряда. Он обессилен, будто сражался с полчищем демонов. Его сабля оттягивает пояс, и хочется сбросить ножны на пол, чтобы уж совсем ничего не сковывало движения. Разум прославленного генерала объят болью напополам с отчаянием. Но вот они сидят на террасе дворца Наньяна и пьют чай. Будто ничего и не было. Му Цин развязывает пояс верхнего ханьфу и со звоном отстегивает чжаньмандао, отставляя оружие в сторону. Он совсем не обращает внимание на пристальный взгляд со стороны и на то, с каким оцепенением во всем теле Фэн Синь неотрывно следит за каждым его действием. Вновь воцаряется тишина, потому что каждый не знает, что сказать, чтобы это не обернулось очередным скандалом и дракой не на жизнь, а на смерть. Никто не решается сделать первый шаг, но Му Цин вдруг со всей серьезностью понимает, что все это вокруг него и есть первый шаг Фэн Синя. Он приводит его в свой дворец, в свои покои, подает чай по всем правилам гостеприимства, и это должно говорить слишком о многом, будь Му Цин способен читать между строк. — Отменный чай, генерал Наньян, — не найдя более подходящей фразы, произносит Му Цин, чтобы хоть как-то скрасить неловкость и разрушить мучительное безмолвие между ними. Да и это вполне соответствует правилам приличия: непринуждённая беседа о чем-то отстраненном и безопасном. Потому что заговори Сюаньчжэнь о чем-то личном — это приведет к катастрофе. — Это самое тупое, что ты мог сказать. — Фэн Синь бросает взгляд на небо, куда-то поверх головы своего собеседника, будто резко теряет к нему интерес. Может быть, Фэн Синь ждет откровения, думает Му Цин. Объяснения. Но может ли он его дать? Чтобы не отвратить еще больше от себя. Чтобы не разрушить хоть какой-то шаткий контакт, пусть и выражающийся в непрерывном причинении боли друг другу. Раскрой он сейчас правду — получит лишь ненависть. Фэн Синь станет игнорировать и всячески избегать, презирать. Му Цин даже не замечает, как сильно сжимает глиняную пиалу, да так, что по стенкам идут трещины. Хрупкий материал не выдерживает сдерживаемых в нем чувств и трещит в ладони, рассыпаясь на части. У мужчины же на лице ни один мускул не дергается. Он сохраняет полную отстраненность, глубоко погруженный в себя и свои воспоминания. Ему на ум вдруг приходит картина, когда они сидят с Фэн Синем точно также уже после падения Сяньлэ. Пьют кипяток, прячась от непогоды под раскидистой кроной дерева. Плечом к плечу они размышляют о завтрашнем дне, рассуждая, где бы им достать еды. Грязные, в тряпье, которое тяжело назвать одеждой, они с Фэн Синем опираются друг на друга, крепко держатся за руки. Тепло чужой ладони такое естественное, Му Цину чудится, что он до сих пор может его чувствовать кожей. Фэн Синь ощущается в тот момент маяком, особенно, когда тихим голосом произносит: «Зато мы вместе». Несмотря ни на что, думает в тот день про себя Му Цин и уходит через месяц, ничего не сказав. Возвращаясь в сознание, он и правда улавливает чужое присутствие слишком близко к себе. Фэн Синь сидит почти что вплотную к нему, глядя так открыто и заинтересованно, будто видит впервые. На лице отражается не свойственная его грубым чертам печаль, делающая его гораздо моложе. Таким, каким он впервые предстает перед Му Цином. Ему всегда казалось, что этот образ стерся из памяти, но нет. Стоило увидеть лишь тень того юноши, как воспоминание вернулось. Статный, высокий, всегда на шаг позади Его Высочества. Никогда не отрывающий взгляд от ненавистного ему служки, который не достоин находиться на обучении при храме. — Что это было сегодня? — Шепот Фэн Синя спокойный. Умиротворяющий даже. Словно он старательно подбирает слова и высоту голоса, чтобы не спугнуть. — Что это было последние сотню лет? У Му Цина не находится ответов. Будто может объяснить он словами глубину своей привязанности и потребности хоть в каком-то взаимодействии с этим человеком. Это их первый спокойный разговор за века, первый раз с того дня, как они стали Богами, как генерал Наньян и генерал Сюаньчжэнь разговаривают. Не выкрикивают оскорбительные фразы, стараясь задеть, а просто ведут беседу. И это настолько ранит Му Цина, что он готов получить еще раз по лицу, лишь бы не выдерживать внимательного требовательного взгляда. — Ты не ответишь, да? Ты никогда не мог просто сказать, о чем думаешь, — разочарованно вздыхает Фэн Синь. Но он не двигается, оставаясь всего в паре цуней от Му Цина. У Фэн Синя нет сил отступить назад и нет желания подвинуться еще ближе. Будь это кто угодно другой, они выяснили бы все и разошлись уже давно. Но только не они. Упрямые от природы, невероятно сложные и такие запутавшиеся. — С чего ты взял, прославленный владыка Наньян, что тебе ответ понравится? — шипит Му Цин, поворачивая голову к мужчине. Его лицо оказывается слишком близко, и Сюаньчжэнь к такому не готов. Ему требуется пара секунд, чтобы сделать глубокий вдох и собрать все оставшиеся силы в кулак. Он не двигается. — Я не умею мастерски читать людей, как открытые книги, но я не глуп. — Они буравят друг друга глазами, а Фэн Синь продолжает: — У любого действия есть причина. У твоего нахального поведения тоже. Му Цин упрямо молчит, игнорируя все происходящее. Он слишком горд, и ему кажется, недостаточно сломлен, чтобы рассыпаться окончательно на части перед этим человеком. И трудно представить, какой степени отчаяния ему нужно достичь, чтобы пасть ниц и выдавить из себя постыдное признание. Вряд ли генералу Наньяну придется по душе информация, что самый ненавистный ему человек во всех трех мирах испытывает к нему привязанность определенного рода. Да так долго, что успевает смениться несколько человеческих поколений. С другой стороны, это точно вызовет в нем волну гнева такой силы, что он выбьет последний дух из Му Цина. — Знаешь, — прерывает его мечтания Фэн Синь, — я так долго тебя ненавидел, что позабыл, каково это — просто находиться в одном помещении и не желать тебя убить. Честность — его коронная черта, и это подкупает даже сейчас, когда Му Цин не имеет никакого понятия, что творится в чужой голове. — Лучше бы ты все еще хотел меня убить, — огрызается Му Цин и толкает генерала плечом. В темных глазах Му Цина вспыхивает непонятное чувство, и он наваливается на Фэн Синя со всей оставшейся силой, но не успевает ничего сделать. Лучник хватает его за верхнее ханьфу, цепляясь за грязную ткань на груди и встряхивает с такой силой, что голова начинает идти кругом. Он трясет безвольное тело, а лицо его перекашивается яростью и непониманием. — Да что с тобой такое! Му Цин в ответ лишь улыбается холодно и бесстрастно, будто ничего сверхъестественного не происходит. — Бей, Фэн Синь. — Тихий голос покорен и печален. Тих и нежен, словно первый ветерок после продолжительной зимы. — Только это мне и остается. Наньян замирает, все еще держа за грудки воина перед собой. Он не может заставить себя выполнить эту просьбу, произнесенную на грани мольбы, потому что больше не желает драк с Му Цином. Это видно по его подрагивающим рукам и сведенным на переносице бровям. Он напряжен, каждая мышца в теле Наньяна натянута, словно струна. — Я уже говорил, что не стану тебе больше вредить. — Не стесняйся, дай выход своей ненависти. В конце концов, как еще ты можешь ее выразить? — насмешливо отзывается Сюаньчжэнь. Он цепляется за ворот Фэн Синя руками и подтягивает ближе, оказываясь так близко к чужому лицу, что чувствует сбивчивое дыхание на своей коже. — Если ненависть — это все, что у тебя осталось, — шепчет Му Цин сбивчиво, но каждый его жест и каждый вздох говорят о том, насколько он искренен и открыт в данный момент. Глаза распахнуты, и в них горит огонь, тело дрожит, а разум покидает голову, оставляя на своем месте лишь пустоту, — давай. Бей до тех пор, пока что-то чувствуешь. Глаза Фэн Синя мгновенно темнеют, но он не ослабляет хватки. Пространство между ними готово в любой момент воспламениться, взорваться, поглощая обоих. И Му Цин готов умереть тут же, от того, как его гордость трещит по швам, как он капитулирует перед человеком, некогда бывшим ему близким другом. Перед тем, кого он желает ощущать еще ближе, там, где под кожей костями и мышцами бьется сердце. Если сожаление и способно довести человека до отчаяния, то вот он — живой пример: Му Цин с удовольствием примет на себя всю ненависть Фэн Синя, если это единственное, что тот может ему дать. Пусть он растворится в этом чувстве, сгорит в нескончаемом потоке чужой ярости и исчезнет навсегда, прощаясь со всеми своими тяготами. Пусть его храмы отойдут юго-востоку, и каждый его верный последователь зажжет палочку благовоний в честь прославленного владыки Наньяна. Пусть, лишь ощутить рядом с собой Фэн Синя хотя бы еще один раз. Лучник перехватывает Му Цина за плечи, подтягивает ближе и резким ударом впечатывает в собственную грудь, прижимая крепко и держа безапелляционно близко, не оставляя и шанса на побег. Крепкие загорелые руки замыкают объятья, и Фэн Синь вздыхает, роняя голову на чужую макушку. Втягивает воздух через нос, выдыхая глубоко и отчаянно. Его действия неуверенные: то ли он давно не обнимал кого-то, то ли дело в том, кого он к себе прижимает. Му Цин не успевает об этом подумать, тихий голос не оставляет ему пространство для размышлений. — Я был бы самым спокойным и счастливым божеством, если бы мне досталась из прошлой жизни только ненависть, — неуверенно тянет Фэн Синь. Его тон спокоен и тих, и это странно для человека, привыкшего кричать и браниться при любом удобном случае. Но он будто заставляет себя, вырывает из глотки каждое слово, оттого говорит преимущественно шёпотом. — Я… Это… там есть место не только ненависти. Где «там», Наньян не уточняет. Где-то в его душе, сердце или глубоко внутри под той тяжелой драгоценной броней, что он носит ежедневно. На задворках самой его сущности, над прахом того просто человека, каким он был до вознесения, хранится скрываемое даже от самого себя постыдное чувство, которому впервые за сотни лет придется покинуть свою тюрьму и выйти на свет. Фэн Синь боится настолько, что единственным его утешением служит тот факт, что никто его не видит. Даже Му Цин, крепко прижатый к его груди, не имеет шанса лицезреть на лице старого знакомого спектр не предназначающихся никому эмоций. Они обнимали друг друга и раньше. В юности, когда служение Его Высочеству вынудило их сблизиться, время, проведенное наедине, всегда оканчивалось для двух послушников каким-то запретным физическим контактом. Обычно более несдержанный Фэн Синь хватал Му Цина за руку или увлекал в короткие неловкие объятья, чтобы также быстро отскочить от товарища, начиная бранить себя на чем свет стоит. Юный Фэн Синь никогда не забывал о пути, выбранном Му Цином. Это не делало желание коснуться чужого тела меньше, но помогало контролировать свои порывы. Пусть и не всегда. Неся служение Богу войны, увенчанному цветами, два юных молодых человека со средних небес проводили вместе столько времени, что иногда друг от друга их тошнило. Они дрались, бранились и ругались, заставляя содрогаться окружающих, но не реже они засыпали, сидя на одном диване, разбирая нескончаемую череду молитв Его Высочеству. Обыкновенно именно Му Цин наваливался на плечо Фэн Синя, устраивая голову поудобнее, чтобы позже в беспамятстве зарыться носом в изгиб чужой шеи и обнять за талию крепкими бледными руками. Их нынешнее положение до боли напоминает ту былую близость. Это отзывается в них обоих. Они оба упорно это игнорируют. Фэн Синь двигает руками по крепкой мужской спине бездумно, но это успокаивает Сюаньчжэня, давая ложную надежду, которую не хочется принимать и в которую не хочется верить. Это касание такое трепетное, каждый жест переполнен сдерживаемыми эмоциями, и это ощущается даже через слои ткани прямо кожей. Это жжет, бьет по напряженным нервам и делает Му Цина таким податливым и разорванным на части, что хочется выть. — Ты ни разу с того самого дня, как я вознесся, не оставил мне шанса забыть тебя, Му Цин. Признание мгновенно делает не только Му Цина уязвимыми, но и Фэн Синя. И одновременно заставляет задуматься. Сюаньчжэнь ведь действительно не дал ни одной возможности позабыть о его присутствии, цепляясь взглядом или словами всякий раз, когда в поле зрения возникал Наньян. Им приходится делить земли, последователей, молитвы и задания. Некоторые их храмы находятся друг к другу ближе, чем они сами на собраниях у Небесного Владыки. С самого начала у них обоих не было и нет никакого шанса позабыть друг о друге или избегать друг друга. — Фэн Синь, — зовет мечник, не отрывая головы от чужой, тяжело вздымающейся груди. — Почему ты еще держишь меня? Почему я привязан к тебе. Почему от тебя не уйти и не оторваться. Почему любой удар или острое словцо от тебя лучше, чем безразличие? Наньян словно мысли читает и отвечает яростно, распаляя былой огонь в своей груди, отрывая от себя Му Цина и вновь вцепляясь в полы грязных верхних одежд. Кровь подсохла и въелась в ткани так, что останется там навечно. Алые узоры расплываются и на лице мужчины, контрастируя с бледностью, почти прозрачностью кожи. — Если бы я, черт возьми, мог удержать тебя тогда, я бы не позволил тебе уйти! — Голос слишком тихий, чтобы в полной мере считаться криком. Какой-то дикий, обнаженный и острый. Будто оголенное лезвие, режущее без разбора и пощады. — Но разве ты позволил? Ты вернулся, когда уже было слишком поздно. И ты. Ничего. Не сказал! Бессвязный бред, тем не менее, для Му Цина все-таки имеет смысл. Он понимает. Он свою вину знает и мог бы извиняться тысячи и тысячи раз, если бы это могло возыметь хоть какой-то эффект. Он пытался, в тот первый день, когда колокол провозглашал вознесение нового божества войны. Сюаньчжэнь не преуспел будучи проигнорированным, поймав лишь озлобленный взгляд и тяжелый вздох. — Никто не в силах изменить прошлое. — Му Цин силится держать себя в руках, но и сам теряет контроль, задетый чужими словами, удерживаемый крепкими руками. — Я не могу изменить своих решений! Я хотел бы, Фэн Синь, чтобы было по-другому, но уже так поздно для моих желаний. Мы единственные потомки нашего королевства здесь, в небесных чертогах. Но мы собачимся, как Сяньлэ и Юнань, и эта битва в конце концов уничтожит нас обоих. Конечно, есть еще Его Высочество, сосланный и потерянный для всех. Но вернись и он, Му Цин все также остался бы презираемым и всеми ненавидимым слугой, способным лишь подметать пол. — Я никогда не хотел ранить тебя, — на последнем издыхании выдает Му Цин, будто измываясь над самим собой и теряя остатки своей гордости. — Я не хотел тебя оставлять. Ты… Я… И все же, признание висит в воздухе. Он его не озвучит даже под пытками, даже если будет умирать без шансов когда-либо переродиться. Его путь в этом мире не подразумевает никаких чувств ни к другим, ни к себе. Он должен быть бесстрастным, должен медитировать и посвящать себя саморазвитию и тренировкам. Му Цин слаб в этом, как самый жалкий из людишек. Потому что сумев отречься от всего в этом мире, он не может отринуть привязанностей, не присущих божеству. Иногда он втайне радуется, что его мать ушла до его вознесения, потому что вряд ли бы он смог проигнорировать это пришествие и не вмешаться, даже рискуя потерять все свои титулы и силы. Но с Фэн Синем и, что уж греха таить, Се Лянем все иначе. Их из своего сердца выбросить не получается уже годами. Му Цин знает, что, вернись когда-нибудь Его Высочество, он непременно найдет способ помочь ему во всем, что от него потребуется, даже если эта помощь и не будет желанной. Ну а Фэн Синь… Нет никого ближе, чем твой самый заклятый враг. Лучник накрывает ладонями лицо Му Цина, оглаживая щеки большими пальцами. Кожа его мозолистая, жесткая и грубая, как и весь он. Но движения осторожны и мягки, когда Фэн Синь притягивает его к себе и упирается лбом в его лоб. В месте соприкосновения вспыхивает сила. Вся ци, оставшаяся в теле, устремляется к этому месту и будто тянется к Фэн Синю, желая стать единым целым. Этот момент слишком личный и такой напряженный, что Му Цин теряется, но не отводит взгляд от смуглого загорелого лица. На таком расстоянии не составляет труда проследить узор родинок на щеках, острые черты, выпирающие скулы и крупный нос. В глазах мужчины напротив отражается сам Му Цин, и больше ничего разглядеть не удается. Никаких чувств, будто они все сокрыты от посторонних, спрятаны глубоко и очень надежно. — Я никогда не смел к тебе прикоснуться так. — Голос Наньяна отзывается сбившимся дыханием. Его губы близко, почти касаются. — Я и сейчас не смею. Путь просветления не допускает слабость тела. Но Му Цину кажется, что уже слишком поздно думать об этом. Он оказался слабаком уже давно, поддаваясь своим страстям в самозабвенном желании оказаться ближе к Фэн Синю, ощутить его кожей к коже. Пусть это и будет удар кулака о скулу, а не касание губ. Это никогда не было важно для Му Цина. Не понятно, кто подается вперед первым, но, когда они сталкиваются, поцелуй инициирует именно Фэн Синь. Он касается куда более умело, все еще сжимая руками бледное лицо. Он напорист и слегка груб, потому что, вероятно, не умеет по-другому, но это мгновенно сводит с ума. Его губы на вкус сладкие, с металлическим привкусом крови от еще не затянувшихся ранений, оставленных самим Му Цином. Это одновременно так волнующе и так невыносимо больно, что он мычит, но не отстраняется. Двигает своим языком неумело, пытаясь повторять за движениями Фэн Синя и никак в этом не преуспевая. Неловкость давит, заставляет ощущать себя последним глупцом, но все равно не способна перебить того наслаждения, разливающегося по организму от одного простого осознания, что Му Цин нарушает все свои обеты, просто чтобы целовать того, кто об этом вскоре пожалеет. Но это настолько давняя его мечта, еще с тех пор, как ему было не больше пятнадцати, и он тайком наблюдал на стрельбищах за крепким и подтянутым юношей, всегда попадающим в цель. Фэн Синь отстраняется, чтобы перевести дыхание и вздрагивает от взгляда, наполненного страхом и направленного прямо на него. Му Цина разве что только не трясет, но мелкая дрожь напополам с мурашками все равно овладевает его телом. Лицо захватывает румянец, делая кожу из болезненно бледной в пылающую и обжигающую. Даже кончики ушей алеют от произошедшего. — Идем, Му Цин. — Фэн Синь тянет его на себя и поднимает на ноги, чтобы увести по запутанным коридорам вглубь дворца туда, где спрятаны шикарные купальни. Это роскошь — иметь источник прямо на своей личной территории, но для Фэн Синя, ценящего простоту и удобство, это единственный показатель его статуса. Он может позволить себе такое маленькое удовольствие, помогающее расслабить мышцы после долгих тренировок или бесконечных вылазок в мир смертных. Это его маленькая личная тайна, о которой не знает почти никто. Едва ли несколько его доверенных подчиненных со средних небес допущены в купальни или вообще хотя бы осведомлены о них. Оттого Фэн Синю еще более отрадно видеть минутное удивление, проскакивающее на лице Му Цина, когда он оказывается рядом с небольшим, совсем уж крошечным, но все же горячим источником. Му Цин понимает без слов. Он уже пару часов ощущает себя настолько грязным и уродливым, что его почти растоптанное эго отзывается поднимающимся изнутри раздражением на самого себя. Эта укоренившаяся привычка быть безупречным не позволяет вот так долго находиться в столь плачевном состоянии, и мужчина стягивает с себя пыльные верхние одежды, изуродованные грязью и уже темнеющими разводами божественной крови. Удивительно: на вид она совсем такая же, как когда Му Цин был человеком. Может, в нем все же больше смертного, чем он думает? Например, волнения, колыхающегося в душе оттого, что он ощущает чужое безмолвное присутствие. Или то, как губы печет от постыдного прикосновения, размышлять о котором вовсе не хочется? Оказываясь в тонкой нижней рубахе и штанах, Сюаньчжэнь мнется с минуту, размышляя. А потом раздевается, гордо вздернув подбородок, стараясь не выдавать, с каким трудом ему дается каждое движение. И вовсе не от боли, а оттого, как постыдно в это мгновение он себя ощущает. Что еще он может сделать, чтобы пасть окончательно в глазах Фэн Синя? Но опускаясь по горло в воду, Му Цин краем глаза ловит взгляд темных глаз, где совсем нет места ненависти или отвращению. Там мелькает совершенно непонятное чувство, которое удается расшифровать, лишь когда сам Фэн Синь оказывается обнаженным и погруженным в горячий источник рядом с ним. Сюаньчжэнь держит спину настолько ровно, будто проглотил собственную саблю, оставаясь отстранённым и безмолвным. Старается расслабить мышцы и сосредоточиться на ощущении в животе, где разливается поток его ци, постепенно восстанавливаясь от драки и той эмоциональной перегрузки, которую вечно холодный и сдержанный Му Цин устраивает себе сам. Его закрытость неизменно раздражает абсолютно всех, но вряд ли кто-то догадывается или хотя бы задумывается о том, как это мешает самому прославленному генералу. Привычка держать себя закрытым на тысячи замков и сдерживать каждый несчастный порыв души, как показывает время, выходит боком каждому на этом пути совершенствования. Раньше Му Цин корил себя за вспышки гнева или агрессии, направленной на самого себя, но потом вспоминал Его Высочество — пример благодетели и такого уровня просветления, которого не достичь никому из живущих. И чем его путь окончился? А ведь сам прославленный владыка Сюаньчжэнь ничем не лучше. Порой эти вспышки эмоций приводят его к мысли о том, как он завидует своему извечному сопернику Наньяну. Его путь — иной. Он возносится не из-за чистоты души и непорочности тела, а из-за своих навыков и физической силы. И нет, это не делает его лучшим воином, чем Му Цин. Это делает его куда более свободным человеком. У него нет обязательств наказывать себя за лишние взгляды в сторону других людей и беспокойство плоти. Это не делает его слабее. Потому ничто не останавливает его от того, чтобы сделать первый шаг. Грубая ладонь касается напряженной спины Му Цина, который каменеет еще больше, становясь одновременно очень жестким и невероятно хрупким в том месте, где Фэн Синь проводит пальцами, убирая намокшие длинные пряди темных волос. Их тоже следует вымыть — они липкие от крови и покрыты белёсой дорожной пылью. Заколка, удерживающая их, оказывается с легкостью снята и отставлена, а тугие пряди свободными волнами тут же рассыпаются, утопая кончиками в воде. Му Цин все стоит и почти уже не дышит, лишь ожидая дальнейших действий со стороны. Ему неловко, страшно настолько, что все внутренности выкручивает. И от чего-то больно. Не в местах ранений, а глубоко внутри. Возможно, из-за того, что никто никогда его так не касался, и потому что он не понимает, зачем это делает Фэн Синь. Почему не выгнал его, такого наглого и ненавистного? Зачем ведет вдоль позвоночника вверх-вниз, не обращая внимания на табун мурашек под пальцами? — Когда мы были людьми, еще до вознесения Се Ляня, я бы отдал руку на отсечение, если бы мне пообещали, что перед этим я смогу коснуться тебя так. — Шепот Фэн Синя тихий и убаюкивающий, а слова столь честны и льются так легко, словно спокойная равнинная река. — Как же просто говорить тебе это через столько лет, особенно, когда ты стоишь спиной ко мне. Му Цин слышит его будто сквозь толщу воды, но даже так осознает, что Фэн Синь слишком близко. Потому что его дыхание опаляет, а тепло крепкого тела греет, будто языки пламени лижут обнаженную спину. — Я ненавидел тебя так долго, что иногда мне с трудом удается вспомнить времена, когда было по-другому. Я злюсь на тебя за твой уход, за твою заносчивость и на твой характер. За твой острый язык и гордыню. Каждое слово — острый шип. Битое стекло, вгоняемое прямо Му Цину в глотку. Каждое из них — кристально чистая правда. Ни капли лукавства или ложных обвинений, и потому становится только больнее. В момент начинает казаться, что каждое принятое Му Цином решение — неверное. Словно его жизнь соткана из ошибок, эпицентром которых является Фэн Синь, стоящий у него за спиной и вычерчивающий узоры пальцами по его коже. Каким никчемным божеством Сюаньчжэнь является, если не может прийти к миру с самим собой? Как может он иметь последователей, которые верят в него, когда сам он не может довериться себе? Фэн Синя его внутренние терзания, впрочем, не заботят. Он ищет успокоения в своих незатейливых жестах и смелости, чтобы выдать то, что у него на душе. То, что и его ничуть не менее сложный, чем у Му Цина характер, не позволяет ему признать годами. — Я вспоминаю времена, когда мы еще могли спокойно проводить время вместе, каждый раз, когда смотрю на тебя. Я взрываюсь, стоит тебе выдать очередной язвительный комментарий, потому что не могу совладать сам с собой. — Это самый длинный монолог без ругательств и крика в жизни Фэн Синя, и это изрядно его выматывает. — Я скучаю по временам, когда меня заботило лишь то, что я никогда не смогу к тебе прикоснуться. Это становится последней каплей, и Му Цин дергается, пытаясь развернуться, но ему не дают. Вернее, он просто не успевает. Фэн Синь вдруг обвивает его за талию и притягивает к себе, роняя голову на острое плечо и запечатляя обжигающий поцелуй в изгибе длинной шеи. Всего лишь прикосновение губ, но Му Цину не удается сдержать тонкого жалкого звука, вырывающегося из его рта. Фэн Синь на это целует еще раз, ведет вверх, опаляя кожу, пока не прикасается к мочке уха, так и застывая. Его руки прижаты к крепкому прессу там, где пульсирует ци, отдаваясь теплом в пальцы. Слишком интимно, чересчур развязно, но так искренне и так желанно ими обоими, что никто не делает попыток изменить ситуацию. Вместо этого оба глубоко дышат, кажется, одним воздухом, стараясь унять нахлынувшие на них чувства. У Му Цина внутри ослепляющая своим светом и теплом чужая нежность. Это именно то, что он разглядел в темных глазах другого божества, то, что он не смог идентифицировать и опознать. Дробящая все на своем пути ласка в каждом боязливом прикосновении рук и губ. Деликатность действий и слов, усмиряющих бурю эмоций. Все то, что никак не ассоциируется с грубым неотесанным Фэн Синем. Удары по лицу от него куда более ожидаемы и безопасны. Потому что входят в привычную ежедневную рутину и не несут под собой никаких скрытых смыслов и двойного дна. Бьет — значит ненавидит, и годами этого было достаточно. После ощущения губ Фэн Синя на собственной коже — уже нет. Это пробуждает голод и изнывающую потребность. И это чертовски страшно. — Не позволяй мне этого, А-Цин, — хрипит Фэн Синь сдавленно и совсем обреченно. В противовес своим словам мужчина жмется быстрее, а у самого Му Цина ноги подкашиваются от такого обращения. Его не называли так сотню лет, никто, пожалуй, кроме его почившей матери. Ни один близкий человек, которых у него никогда и не было. Оттого дерзость Фэн Синя отзывается слабостью в ногах. Впрочем, ему удается повернуть голову и взглянуть на старого товарища, чье лицо выражает лишь беспокойство и ожесточенную внутреннюю борьбу. Наньян перед ним настолько уязвим и несдержан, что это даже забавно, и заставляет губы изогнуться в неком подобии улыбки. — Не делай этого, Фэн Синь, если это лишь какая-то игра, — почти ласково произносит Сюаньчжэнь, глядя лучнику прямо в глаза. — Я не выдержу такого издевательства, если завтра ты снова посмотришь на меня с ненавистью после того, как смотришь сейчас. Му Цин, по правде говоря, не думает, что вообще сможет прожить грядущий день, понимая, какое количество откровений на него свалилось: изматывающая драка, не менее тревожный и болезненный разговор, опущенные руки и признание собственного поражения перед своими же чувствами, первый в жизни поцелуй. И второй, и третий, и тот, что Фэн Синь прямо сейчас запечатывает на его губах, разворачивая его лицом к себе и проникая в рот разгоряченным языком. Он творит невообразимые, постыдные и такие приятные вещи, и Му Цин не может сдерживать всхлипы, прижимаясь теснее и совершенно не задумываясь о том, что они оба обнажены под толщей воды. Мысли утекают со скоростью горных потоков, и в голове остаются лишь чужие прикосновения, такие родные и ласковые. Руки Фэн Синя по-прежнему грубы: все в мозолях и в мелких ранах и шрамах. Но то, что он вкладывает в свои движения и жесты, улавливается между строк. И об этом больно думать. Скользит по подтянутому торсу, выбивая последние остатки воздуха из легких, зарывается пальцами в вымокшие волосы, притягивая чужую голову ближе. Все это слишком. Между ними бурлит и зреет что-то, к чему никто абсолютно точно не готов. Невозможно одним мгновением нежности перечеркнуть столетие ненависти. Не может былая брезгливость так быстро трансформироваться в неудержимое влечение. И, если в самом Му Цине это жило еще с тех пор, как он был нескладным подростком, то что происходит с Фэн Синем? Зачем он отдает всего себя этой близости? Что заставляет его ласкать чужую шею, осыпая поцелуями ключицы, опускаясь к груди, выводя невообразимые узоры от одной едва заметной родинке к другой? Му Цину очень хочется спросить, но он не успевает. Цепенеет, когда Фэн Синь сначала ведет кончиками пальцев по лопаткам, а затем рука замирает на середине его спины, едва задевая. Когда лучник отстраняется, это выглядит так, будто он резко осознает, что и с кем делает, и это вызывает в нем приступ тошноты. Впрочем, взгляд его все также не читаем, а потому строить догадки бесполезно. Тем не менее, Му Цин все равно делает шаг назад, просто по привычке, и чтобы создать между ними хоть какое-то подобие безопасной дистанции. Но вместо этого лишь сильнее врезается в раскрытую ладонь Фэн Синя, которая мгновенно впечатывается в его спину. Лишь тогда он ощущает чужую дрожь. — Шрамы исчезли, да? — шепчет Наньян, слегка улыбаясь, будто пытается не дать себе погрузиться в далекие воспоминания. — Глупо было ожидать, что они останутся. Это и к лучшему. Тридцать пять белесых линий исчезают, как и вся неидеальность его человеческого тела в момент вознесения. Следы того дня остаются лишь незаживающими ранами в душе Му Цина. Воспоминания, которые он лелеет годами, будто сумасшедший. Это был тот единственный раз, когда Фэн Синь причинил ему невообразимое количество боли, действуя совершенно против своей воли. Но залечивал раны с рвением и стыдом, извиняясь столько же раз, сколько посмел его коснуться. — Это было слишком давно, чтобы об этом помнить, — пожимает плечами Сюаньчжэнь. Это почти не ложь. У него просто никогда не получилось бы забыть. — И тем не менее мы оба помним. Му Цину мучительно хочется перевести тему, вернуться к поцелую, взять то, что он может получить от Фэн Синя до того, как все закончится, низвергая его в новую пучину страданий и горестей. И он обретает желаемую ласку: генерал прижимает его к своей груди, осторожно касаясь губами виска. Словно держит в руках что-то хрупкое и изящное, способное рассыпаться, приложи хоть толику усилий. Возможно, Фэн Синь просто знает, что под стальной броней из безразличия и едких ухмылочек дела обстоят именно таким образом: сердце Му Цина такое чертовски ненадежное. Один взгляд темных глаз, и оно сбивается со своего привычного хода. Шепот Фэн Синя звучит как откровение. Молитва, возносящаяся только к тем, в кого веришь, к божествам, которым поклоняешься. Голос его глубокий и бархатистый, проникает в самое нутро, оседая там пеплом. — Я не желаю больше ни единого раза причинять тебе боль, владыка Сюаньчжэнь. — Каждое слово перемешивается с россыпью поцелуев по бледному лицу. — Я желаю быть так близко, как позволяет тебе твой путь, А-Цин. Это больше, чем признание, и предательские чувства берут верх над Му Цином, делая его совершенно мягким и податливым, как кусок самой простой глины. В руках такого умелого мастера, как Наньян, он грозит размякнуть окончательно, но это поражение такое сладкое, что прославленному воину даже не больно идти навстречу Фэн Синю по осколками собственной гордости. Он сам подается вперед, вновь целуя, но на этот раз совершенно осознанно, хоть и все еще неумело. Не привыкший говорить что-то, кроме саркастических реплик и оскорблений, Му Цин пытается коснуться Фэн Синя так, чтобы дать ему понять: эта их близость — единственное, чего ему по-настоящему хотелось бы. Ни один удар, никакие битвы и перепалки между ними не сравнятся и близко с тем жаром, разливающимся по внутренностям, и от подобной близости столь желанного обнаженного тела. — Ты волен делать все, что пожелаешь, — Му Цин лишь надеется, что это звучит как приглашение. Как полное дозволение и добровольная капитуляция. Ему хочется звучать непринужденно и благозвучно. Но он дрожит и мечется, прежде чем добавить едва слышно: — А-Синь. После этого больше ничего не имеет значение. Ни путь до покоев, ни бесконечно нежные ласки и вырывающиеся из груди в момент особого блаженства слова. Никто из них не комментирует неопытность Му Цина и его скованность в каждом действии. Он едва ли может заставить себя опустить взгляд ниже пояса Фэн Синя, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться или приласкать так, как подобает в постели. Ему на сегодня хватает сил лишь принимать все то, чем с ним охотно делятся. Осторожность такого вечно грубого и дерзкого Бога войны, как Наньян, буквально задевает за живое. Это слишком приятно для такого неискушенного человека, как Му Цин, поэтому он изо всех сил старается дать хоть что-то в ответ. Впрочем, им обоим понятно, чем он жертвует помимо своей гордости в момент, когда позволяет себе возлечь с другим мужчиной. И дело не в ненависти, разбивающейся вдребезги от теплых взглядов. Дело в пути. Проигрывая сейчас, Сюаньчжэнь знает, что станет слабее и будет проигрывать всегда. И все равно идет на это. Его глаза закатываются от смеси боли и наслаждения, когда Фэн Синь глубоко внутри него двигается размеренно и шепчет что-то сбивчиво, совершенно неразличимо. Он поглощен этим не меньше, но в момент, когда жар растекается по его раскаленным нервам, а все тело начинает бить дрожь от предвкушения долгожданной разрядки, Фэн Синь делает невообразимую вещь: целует Му Цина крепко и глубоко, отдавая свою духовную энергию тому, кто готов ради такой близости с ним лишить себя божественного влияния. Все это слишком. Этот первый раз ощущается так, будто точно будет второй. И третий, и четвертый… Фэн Синь слишком крепко обнимает Му Цина, раскрасневшегося и измотанного. Их игр с передачей духовной энергии хватает на то, чтобы привести в порядок их обоих: синяки исчезают с кожи, даже те, что были оставлены минуты назад острыми зубами. Все это до боли напоминает сражение, где каждый старается добить противника, только не кулаками и ударами, а сразить наповал одним простым трепетным касанием. А еще это является ничем иным, как парным совершенствованием, но это слишком острая мысль, чтобы цепляться за нее перед сном. Поэтому Му Цин позволяет своему израненному и измотанному сознанию уплывать от него, пока не остается лишь пленительное ничто и размеренный отзвук чужого сердцебиения, заполняющий все вокруг.