Называйте нас эмигрантами

Ваня не верит в реальность происходящего, когда, сверившись с Гугл-картами на телефоне, начинает потерянно оглядываться по сторонам в поисках знакомого силуэта. Когда он наконец замечает высокого широкоплечего мужчину, так же всматривающегося в каждого прохожего, он улыбается уголками губ и ускоряет шаг. Они пожимают руки и пару секунд разглядывают друг друга так, словно раньше никогда не пересекались, от чего засмеяться хочется только сильнее. Рудбой изменился за четыре года — это первое, что понимает Ваня. В глазах залегла усталость и непонятное смирение, лицо вытянулось, но голос остался таким же: негромким, с хрипотцой. — Чужие дети так быстро растут, — говорит Ваня, чтобы сказать хоть что-то. Рудбой удивленно вскидывает брови, и парень спешит объясниться: — изменился ты, дядь, повзрослел, что ли. — Кто бы говорил, — усмехается и кивает в сторону какого-то ресторанчика. Они занимают столик на веранде, Рудбой закуривает точно так же, как в 2019 году, так же отбивает пальцами на столешнице ритм мелодии, играющей из помещения. Ваня снова заговаривает первым, и напряжение перестает давить на плечи, когда Рудбой подхватывает диалог. — Не, братан, раньше ты правда заебывал своим троллингом, — Рудбой отпивает пиво и задумчиво хмурится. — Когда мы вообще в последний раз пересекались? — Году в 2019, — отвечает Ваня, играя идиота. Будто не помнит, как они тогда то ли чуть не подрались, то ли чуть не засосались на Рубинштейна. Просто Рудбой тогда сидел с какой-то девчонкой, а самого Ваню опрокинули со свиданием, вот он и разозлился, что кому-то все, а ему — ничего. По крайней мере, он хотел думать, что его злость тогда родилась из простой зависти. Фаллен натянул привычную ухмылку и сел рядом за барную стойку, начав нести такую околесицу, что чужая пассия неловко потерла нос, извинилась, отмазалась важными делами, о которых только-только вспомнила, и вылетела из бара, оставив разъяренного Рудбоя вместе с довольным своей пакостью Ваней наедине. Старший вылетел из бара, схватив сигареты, а Фаллен неспешно пошел за ним. — Ты меня в край заебал, конченный, что тебе от меня надо? — Рудбой затянулся, а Фаллен только пожал плечами. — Бесит твоя довольная рожа, у счастливых людей всегда должен быть человек, который портит им жизнь, чтобы цену счастья не забывали. Так что ты мне «спасибо» до… — Заткнись нахуй, — просипел парень, скрипя зубами. — А то что? Рудбой в два шага оказался впритык, шумно дышал и смотрел прямо в глаза, а у Вани замерло сердце. — Ты заебал отравлять мне жизнь, Фаллен, просто отъебись от меня, ты мне нахуй не упал, — спустя несколько долгих секунд тишины ответил Рудбой, после чего развернулся, выкинул недокуренную сигарету и ушел в бар. А Фаллен остался стоять потерянным котенком, смотря вслед мужчине. От этого воспоминания становится тепло. — А, бля, точно, ты ж тогда у меня девчонку отбил, — щурится Рудбой, явно принимая правила такой игры. — Ну, не отбил… — смущенно отвечает парень, увлеченно разглядывая смузи в своем бокале. Рудбой заходится смехом и откидывается на стуле, вскидывая брови. — Бля, ну дядь, не знаю я, что на меня тогда нашло, просто решил доебаться. Рудбой кивает, улыбнувшись как-то слишком очаровательно своим мыслям, но с темы они съезжают. Они разговаривают о своих планах на будущее, Ваня упоминает, что осенью вышел альбом Ежемесячных, а Рудбой улыбается как-то слишком печально, кивает головой и говорит "я слушал". И стоил весь этот стеб таких спокойных посиделок? Стоили вечные доебки в твиттере того, чтобы сейчас иметь возможность слышать чужой голос вживую? Ваня не знает. Ване кажется, что он спит, когда знакомит Рудбоя со своей женой, зайдя в его квартиру. Потому что ну ненормально это — чувствовать себя так, будто знакомишь свою жену со своей первой любовью, которую, клялся, что забыл. Только нихуя он не забыл ни их короткие пустяковые переписки, ни то, как его ебашило, когда они пересекались взглядами шесть лет назад. Рудбой вежливо разговаривает с Соней, но Ваня замечает, как он делает все, чтобы не остаться с ней наедине. Только смотрит на Ваню, как брошенный щенок, и почему-то от этого взгляда становится стыдно. Соня сама все понимает и старается не лезть, просто уставившись в телефон, о чем-то переговариваясь с Андреем, пока Вани сидят в комнате — Рудбой решил провести ему экскурсию по своим хоромам. Ваня заинтересованно разглядывает чужую спальню, а потом замечает знакомую игрушку. Он сидит на кровати, крутя черный спиннер, и не может перестать глупо улыбаться от воспоминаний, как Рудбой крутил его на старых стримах. — Чуть не забыл его в Питере, — Рудбой садится рядом, и Ваня кладет спиннер на его ладонь, стараясь не убегать в воспоминания о том, как проводил вечера на чужих трансляциях. — Почему ты перестал стримить? — он не смотрит на мужчину, продолжая разглядывать спиннер, который крутят татуированные пальцы. Рудбой пожимает плечами, смотря в упор. — Там много факторов было. Надоело и дорого слишком было делать радио. А обычные катки в кс почти никто не смотрел. — Я смотрел, — вырывается быстрее, чем он может обдумать эту фразу, от чего неловко поджимает губы. — Я знаю, — а в голосе улыбка. Ване странно сидеть на кровати в Берлинской квартире человека, которым был чуть ли не одержим несколько лет. Ване странно общаться без шуток и стеба с человеком, которого раньше доводить своим троллингом было настоящим удовольствием. Он вспоминает, как они случайно встретились на какой-то выставке в Эрмитаже. Он нес всякий бред и не отлипал от мужчины, ухмыляясь, замечая, как тот забавно бесится. С выставки он не запомнил ничего кроме чужого румянца после очередной похабной шутки. Рудбой тогда умотал домой, а Фаллен еще долго сидел в главном зале, глупо улыбаясь. Другие посетители думали, что он был под сильным впечатлением от картин Микеланджело, а он лишь снова и снова прокручивал диалоги в голове, разглядывая свои пальцы, которых пару раз случайно коснулся Рудбой, когда отмахивался от его надоедливой болтовни. Ване странно сидеть в тишине и не чувствовать смущения с человеком, с которым их связывало ничего и одновременно слишком многое. Их связывало место, от привычки называть домом которое им пришлось отказаться. Каким он был мудаком, раз даже не попытался тогда нормально выстроить взаимоотношения. Видел же этот заинтересованный взгляд в Эрмитаже, в барах, но вместо нормального диалога всегда выбирал стеб. У них было столько возможностей, столько времени, а теперь он неловко крутит обручальное кольцо на своем пальце. Рудбой смотрит за этим движением, как завороженный, и лишь поджимает губы. Как они проебали это? Как посмели? Они запускают трансляцию, и Ваня глазом моргнуть не успевает, как проходит пять часов. Когда они начинают читать фанфики, Фаллен прячет смущение за маской угара, стараясь не думать о том, что они с Рудбоем соприкасаются плечами, а его коленка упирается мужчине в бедро. Рудбой заливисто смеется с его шуток, постоянно разглядывает его, не беспокоясь о том, что весь чат полон сообщениями про это, его щеки залиты румянцем, а волосы немного взъерошены, и Ваня не может оторвать от него взгляд, пока в голове набатом бьет надоедливое "Фаллен, ты тролль", сказанное на старом стриме. От этой неразрывной связи прошлого с настоящим начинает тошнить. У Сони болит голова, и она уезжает в гостиницу, оставляя своего мужа на чужой квартире. Они сидят на кухне вдвоем, допивают вино и много разговаривают, как будто не наговорились за эти пять часов. Фаллен вспоминает, как истошно кричал на концертах "пошел нахуй, репер Охра", а Рудбой в ответ на это только ржет, признаваясь, что слушал этот трек на репите несколько дней. От такого откровения становится неловко, и Ваня смущенно улыбается, а Рудбой глядит умиленно, почти тепло, но отчаяние и сожаление сквозят в каждой его черте, в каждом его движении, в каждой морщине. Ему страшно становится, когда он понимает: в его собственном лице читается та же тоска и боль. — А ведь я по тебе сох несколько лет, — Ваня допивает вино и сам не понимает, что несет, но Рудбой не перестает улыбаться. И не лукавит ведь, вправду влюбленным мальчуганом был, дергающим любимую девчонку за косички. Днем писал в твиттере пошлые шутки, а вечером пересматривал записи стримов, не заметив, что не может больше засыпать без чужого хриплого голоса. — Я не знал, как к тебе подойти, чтобы не оказаться простебанным, — только и говорит в ответ. Но вместо спокойствия после такой долгожданной искренности грудь почему-то наполняется чем-то тяжелым. Рудбой встает из-за стола, подходит вплотную и смотрит сверху вниз, а Ване почему-то хочется расплакаться. И поцеловать чужие губы тоже хочется. Он поднимается на ноги и размазано прижимается своими губами к щетинистой щеке, ощущая крепкие руки на своих боках. Рудбой позволяет ему первому потянуться за поцелуем, словно дарит право выбора, и Фаллен в который раз за свою жизнь проебывается, когда наконец целует так, как хотелось шесть лет назад, когда они впервые встретились. Рудбой гладит его по волосам, словно прощая за все, словно даря помилование, а сам целует только отчаяннее. Они отстраняются, только когда слышат смех из гостиной и вспоминают, что в квартире они не одни. Ваня потерянно обнимает себя за плечи и смотрит на Рудбоя так, будто тот может ему помочь. Но тот только продолжает гладить его волосы. Ваня возвращается домой и долго смотрит на свою спящую жену, в итоге ложась рядом. Они встречаются на следующий же день, Рудбой водит его по своим любимым местам в Берлине, а Ваня думает только о том, как хотел бы показать Рудбою свои — но в Петербурге. И от этого становится гадко и тяжело на душе. Они сидят на лавочке в небольшом, но приятном сквере и боязливо держатся за руки, так, словно они видятся последний раз. — Вань, — окликает его Рудбой, и парень поднимает заинтересованный взгляд на кусающего губы мужчину. — Я не хочу, чтобы тебе было плохо. Из-за Сони. Ваня вздыхает и отводит взгляд в сторону, глядя на оставшихся зимовать уток. Он внезапно вспоминает декабрь в Хабаровске со своими огромными сугробами и пушистым утренним снегом, со своим приятным морозом, и это воспоминание идет вразрез с немецкой зимой. — Я буду здесь для тебя, но ты должен выбрать сам. Я пойму, если ты решишь остаться честным с Соней, тогда мы забудем все это, ладно? Ваня смеется. Смеется, потому что сама мысль об этом абсурдна до истерики. Забыть такое? Забыть несколько лет своей недовлюбленности в него? Забыть все шутки? Забыть эти переглядки на баттле? Забыть чужой хищный взгляд, прикованный к себе в их каждую случайную встречу? Он поднимает взгляд на Рудбоя и шумно сглатывает, видя там определенно что-то. Что-то, что нельзя описать, что-то, от чего хочется смущенно улыбнуться. У него словно воздух из легких выбивает, когда он осознает: все эти годы он не просто нравился Рудбою. И за все эти годы это что-то стало настолько всеобъемлющим, что полностью заполонило его душу, заставив смириться и привыкнуть. У него в уголках глаз застывают слезы, когда он понимает, что им надо было потерять абсолютно все, перечеркнуть свое прошлое, в конце концов, повзрослеть, чтобы суметь быть рядом. Рудбой целует его в закутке возле гостиницы и долго гладит его волосы, не желая отпускать, но в итоге сам же и отстраняется, кинув "бывай". Заходя в номер, целуя работающую Соню в макушку, Ваня знает, что уже все для себя решил. Он не сможет оставить Соню, не после всего, что она для него сделала, не после всего, через что они вместе прошли. Но тем же вечером он открывает чат в телеграмме. Вы, 21:11 Соня уезжает завтра в Польшу, я буду здесь еще два дня Ответ приходит почти сразу же, словно Рудбой сидел с телефоном в руках и только и ждал чужого сообщения. Ваня, 21:12 заеду завтра Рудбой и правда заезжает, вваливается в номер с пакетом еды и бутылкой вина, которую они распивают прямо из горла, сидя на балконе. У Вани внутри пепелище вместо цветочных полей Ростова, у Вани внутри свалка мусора на окраине Гронингена вместо пусть и грязного, пусть и всего в окурках и пивных бутылках, но родного пляжа в Дубках. Он разглядывает немецкий город, внезапно понимая, что ему бы сейчас с Рудбоем, ставшим таким родным, гулять по таким же родным дворам Петроградки. — Я хочу домой, — озвучивает его мысли Рудбой, а в голосе столько скорби, что Ване хочется спрятаться от этой тоски, исчезнуть, прижать мужчину к себе и убежать с ним куда-то далеко-далеко. Он берет его за руку, наклоняется ближе и целует в лоб, не находя слов поддержки. Он чувствует себя идиотом, потратившим лучшее время своей жизни на то, что оказалось совсем неважным, на то, что теперь, процеженное через фильтр времени, кажется глупым ребячеством. И теперь все, что у них осталось, — эти приятные воспоминания, отголосок надежды на то, что на руинах эпохи есть место для их отчаянной любви. И Ваня понимает, что от них осталась только их оболочка: свои души они похоронили на квартирах Васильевского острова и в переулках Лиговского проспекта.