Искусство лёгких касаний

Сюда никогда не проникал свет. Траурный полумрак непроветриваемой, провонявшей озоном комнатки шириной в пару шагов пропарывали лучи реанимационных аппаратов, сводящих с ума тоненьким, мерным писком. По выбеленным до зуда под сетчаткой стенам струились неоново-салатовые переливы, пульсирующие, беспокойные. От пластмассовых, посекундно пикающих коробок тянулись паутины прозрачных трубок, десятисантиметровыми наконечниками-канюлями вогнанных под обклеенные пластырями рёбра хрупкого юноши на узкой койке с колёсиками вместо ножек. Его недавно привезли из операционной. Обратно в персональный склеп. Не разлепляя отёчных век, он лежал, наполовину в наркозном опьянении, и пробовал пошевелить хотя бы кончиками пальцев. Тело как обычно не слушалось. Чонин ненавидел своё тело. За то, что настойчиво отторгало жизнь, но продолжало механически цепляться за неё, не отпускало. Уже не человек и ещё не труп — нечто на периферии существования. Слишком слабое, чтобы считаться полноценным. Восприятие себя как целостностного создания отключилось восьмым февральским утром позапрошлой зимы. Теперь было только безупречно податливое, чуткое сознание, закованное в путы из истончившихся костей и полуразложившихся внутренностей, медленно, неотвратимо разрушающее само себя по мере того, как разрушается материальная оболочка, и отдельно — неутилизируемый кусок мяса человекообразной формы, всё ещё живой, но недостаточно. Было холодно. Совсем как в ту зарю двухгодичной давности. Впрочем, доподлинно определить степень снижения температуры, внутри или снаружи тела, при всём желании больше не выйдет. Ощущения на физическом уровне давно притупились. На ощупь кожа вполне могла быть столь же покойницки ледяной, какими раньше казались инъекционные шприцы, венозные катетеры, штатив для капельниц, помутневшее стекло в запломбированной оконной раме или арсенал скальпелей, каждым из которых своевременно перекраивали что-то в груди, меняя органы местами — в поисках правильной комбинации кусочков заведомо несобираемого пазла. А может, сейчас Чонин, наоборот, сгорал в лихорадке из-за воспаления очередных порезов, заражения крови, нового витка мутации клеток и ещё чего-нибудь звучащего дико заумно и жутко, что перечислено в именной амбулаторной карте толще его самого. Сказать с уверенностью сложно, да и какое это имеет значение. Он всегда оставался одинаковым: горячечный блеск ввалившихся влажных глаз, пунцово-синюшные пятна после нескончаемых уколов, хаотично покрывающие руки и живот не успевшие рассосаться гематомы в предыдущих местах введения игл, опухшие от истощения колени и длинною в километры бинты, обмотанные вокруг гипертрофических рубцов и сочащихся сукровицей узловых швов. Неподвижная, усохшая в труху мумия, которую не приняли на тот свет. Жар и озноб, головная боль, ломота в мышцах и суставах, отсутствие аппетита, надсадное, хрипящее дыхание, извечная сонливость — всего этого было так много, так часто, что ныне не замечалось вовсе. В любом случае, шансов нет. Чонин помнил, как всё начиналось: как молча плакала мать, пряча мокрые, испачканные потёкшей тушью ресницы за сцепленными пальцами, как напряжённо вышагивал по захламлённой гостиной отец и непривычно притихли братья, когда пятилетнего его привели домой из большой белой больницы, где пахло металлом, валерианкой и ментоловым эфиром, а пожилой, усталый врач в халате цвета выдохшейся зелёнки долго, безэмоционально говорил длинными, непонятными словами об обмороке и кровавом кашле, которые стали причиной визита. Именно в тот момент Чонин и оказался на задворках семейного бытия — в ускоренной перемотке чахнуть наедине с собой. Стоило понять, что его похоронили уже тогда. Он помнил, как всё развивалось: преувеличенно грустные взгляды, натянутые улыбки, горсть пёстрых, омерзительно горьких таблеток разной текстуры и постоянный упадок сил. Еженочно по несколько часов подряд душили приступы до рези в лёгких, с кислотным привкусом тошноты и загустевшей от мокроты кровью, с непрошенными, колючими слезами вдоль заострившихся скул. Гортань жгло мышечным перенапряжением и абсолютной, всепожирающей беспомощностью. В предобморочном припадке, стараясь хрипеть тише, искрюченными треморными пальцами Чонин вытирал с орехового паркета бордово-тягучие капли залитой розоватой слюной пижамной футболкой, пока не проснулись родители. Смертельно больно и вселенски страшно — теперь постоянно. Он бесполезный, лишний, он обуза, не даёт покоя своим замогильным кашлем. Так или иначе, его снова увезут под мигалкой в карете, заткнут кровоточащие дыры в бронхах убойной дозой блокаторов, накачают едкими гормональными, вольют в разодранную глотку побольше воды, дабы не выхаркал обратно дорогущие медикаменты, посмотрят с жалостью и оставят проспаться с надеждой на то, что всё-таки не проснётся. Чонин правда старался оправдать ожидания, бессловесно глотая слизь обиды, стекающую по гниющим стенкам трахеи. Было стыдно, поэтому он терпел и не жаловался. Стоило понять, что быстро эта пытка не закончится. Чонин помнил, как всё сложилось в итоге. И куда привело. Беспрерывный сорокаминутный кашель посреди плотной очереди у центральной регистратуры не давал разогнуть сжатый позвоночник вплоть до отключки, сопровождаемой липким ощущением льющейся по подбородку крови и окололетальным паническим страхом. Ему было шестнадцать и он напугал половину пациентов. Тело вернуло себе сознание спустя сутки в том же месте, только на семь этажей выше — там ему предоставили одиночную палату, личного лечащего врача и неограниченную вечность для того, чтобы не успеть сдохнуть чуть раньше. Чонин не интересовался, сколько прошло времени. Но точно знал, сколько ещё пройдёт, прежде чем на две трети истлевшее сердце окончательно заглохнет. Самоустановленная клиническая смерть наступала минимум десять раз, каждую третью операцию. Стальные фиксаторы хирургического стола вмёрзли в радиальные артерии запястий, от антибиотиков ресницы осыпались лиственничной хвоей по осени. Полувырванная уздечка едва удерживала искромсанный зубными обломками язык в пределах рта, челюсь висела, вероятно, уже исключительно на лоскутах кожи, отшибленные черепные нервы агонической агевзией драли горло неправдоподобно приглушённым вкусом иммуномодуляторов, где-то в прожжённой до хрящей гортани застряли ошмётки голосовых связок. За без малого два десятилетия прогрессирования болезни на клетчатых страницах неподъёмного талмуда с медицинской документацией, описывающей Чонина вдоль и поперёк, вырос грандиозный список заболеваний, патологий, функциональных нарушений, отклонений, влекущих новые отклонения. Записывая очередную строчку под пунктом с трёхзначным числом, медики диву давались, неужели вся эта дрянь смогла уместиться внутри крошечного, худющего паренька. Проще отправить сразу в морг, чем вылечить. Но, вопреки рациональности, по инерции следуя клятве Гиппократа, в нём настойчиво продолжали поддерживать никому нахрен не сдавшуюся душонку. Чонин не хочет жить. Вернее, хочет, но не здесь, не так, не под клеймом никчёмного, искалеченного мученика, обречённого на покорное угасание без эмоций, страстей, смыслов. Потому что дурацкое сердце по-прежнему жаждало чувств — хоть каких-нибудь, помимо беспредельно тоскливой пустоты. На них никогда не хватало времени — оно всецело уходило лишь на то, чтобы не захлебнуться в кровавой желчи и спазмолитиках. Никто из родственников не приходил со дня перфоманса в больничном фойе. Чонин ощущал себя невообразимо неприкаянным, несмотря на легионы хирургов, пульмонологов, аллергологов и прочего суетного медицинского персонала, окружающего злорадным роем. Наверное, им нравилось его кромсать, травить тяжёлой химией, ставить изуверские эксперименты на живучесть, раз они продолжали тратить на него время, лекарства, склеивающую дёсна, осточертевшую кукурузную кашу, продолжали улыбаться и говорить, что всё будет хорошо, а потом по прошествии рабочего дня в ординаторской делать ставки на то, когда эта кукла с пустым взором, наконец, сдохнет. А Чонин как назло не дох. Но осталось немного, он уверен. И в преддверии конца, на рубеже небытия он не будет один. Так обещал Чан — единственный, чьей улыбке Чонин верил, о ком грезил, кого мечтал касаться, желал чувствовать. Не столько плотски, сколько эмоционально. Заставить отмерающие осязательные рецепторы через заторможенные нейронные импульсы расшевелить вакуум между распадающихся в разные стороны рёбер. К сожалению, получалось всегда безотказно. Последнее, что работало исправно — чувства. Глупые, ненужные, бессмысленные, причиняющие страдания кратно сильнейшие. Если бы только было наоборот. Пусть тело ощущает всё, каждый из несчётных видов боли — астматическое удушье, сдавливающую мигрень, колюще-режущие грудные спазмы, толчкообразные судороги конечностей. Что угодно. Чонин готов терпеть веками. Лишь бы молчали эти долбаные чувства. Ибо из-за них отпускать жизнь, в которой есть Чан, уже не захочется. После особенно сильной анестезии казалось, что всё в пределах субъективного мира, суженного до пары-тройки однотипных кафельных комнат, отныне не настоящее. На самом деле мозг утратил контроль над автоматическими функциями органов, удавившись без кислорода, не помогла даже искусственная вентиляция лёгких, бездыханное туловище валяется в одном из залов операционного блока наедине с заглушённым кардиомонитором, невозмутимо проецирующим идеально ровные линии на экране, пока за стеной хирург ставит последнюю точку в свидетельстве о смерти, а по центру вывернутой наизнанку грудной клетки вместо сердца у Чонина — Чан, внутри надтреснутой черепной коробки — Чан, за повязками, под костными тканями, через сети сосудов — Чан, им пропитаны материя и душа, он бурыми струйками стекает на отхлоренный пол, он окутывает невесомой нежностью белого савана и крылатым мерцающим видением растворяется с последним околосмертным переживанием. В этой миниатюрной реальности, равно как в любой из прошлых или грядущих, Чан — его тяжелейшая и самая прекрасная болезнь. И лечить её Чонин ни за что не согласится, никакие медикаменты её не вытравят. Обезболивающие, бензодиазепины, барбитураты — пустышки, не вызывающие более ничего, кроме холода, носовых кровотечений или чуть более явной сдавленности в груди, чем обычно. Даже после многолетнего непрерывного употребления. Всё, что ещё оставалось неразрушенным, уже разрушено лекарственными зависимостями. От панического мандража при малейших снижениях дозировок сохранились лишь отголоски. Проявления ломки слились с привычным повседневным недомоганием, заболевания, которые гасили этими препаратами, вопреки чаяниям, только интенсифицировались. Организм, насквозь вымоченный разнокалиберными ядами, принимал и адаптировался к любой дури, по артериям круг за кругом перекачивая ядерную смесь из полудохлых эритроцитов и аптечной наркоты. Но самым тяжёлым наркотиком была ласка. Самым жестоким и страшным. Его не могли прописать с транквилизаторами внутривенно, не могли синтезировать в клинико-диагностической лаборатории за двупольными свинцовыми дверями. Он был только у одного человека.