_______
Если бы Кенни не был таким придурком, он, может быть, не харкался бы сейчас кровью и не дрожал мелко при каждой попытке вдохнуть во всю грудь. — Тебе уже не помочь, — сказал Леви, озвучил правду. Она не то чтобы колола или делала больно, но была неоспоримой. Тяжелый ожог прилип к лицу, пахнущему жженым мясом, кожа чернела и отслаивалась. Рана, та самая, которую нанёс клинок Леви, устало кровоточила вот уже не один час, и, казалось, через неё жизнь и утекает. По капле, по струйке, цветы и трава вокруг превращаются в алые пятна. Кенни хрипел, но какие-то гортанные звуки всё же складывались в корявые, неразборчивые слова. Какие-то выходили лучше других. Леви специально опустился на траву, чтобы лучше слышать, лучше отличать слова от болезненных стонов. Если бы Кенни его не бросил, если бы он его вырастил и стал ему близким человеком, сейчас было бы больнее. Было бы так же, как в тот день, когда он нашёл Петру припечатанной к дереву ногой титана, Гюнтера заколотым клинком, Эрда разорванным, Оруо раздавленным. Было бы, наверное, так же, когда у ног валялась откусанная голова Изабель и труп Фарлана без нижней части тела с кишками наружу. Сейчас было не так, грудь не разрывалась от боли и молчаливых, а то и настоящих криков. Будь Кенни смелее, будь он более добрым человеком, они могли бы коротать вечера в таверне или дома, в скромной комнатушке мамы. Могли выбраться на поверхность — если бы Кенни постарался, он бы мог засунуть Леви в походную сумку и спокойно пронести наверх мимо охраны, таким он был маленьким и тощим. Леви бы лишний раз не вздохнул, не выдал бы себя, потому что он — болезненный тихий чертёнок, — отлично притворялся мёртвым. Интересно, как дети из подземного города реагируют на города стен? Им страшно от чего-то неизвестного? Солнце слепит глаза и делает больно или, напротив, это самое приятное ощущение в мире? Детский мозг раскалывается от радостных эмоций или впадает в уныние и страх? Ребёнок ступает на свежую зеленую траву с опаской или задорно скачет по ней босыми ногами? Чего из этого Кенни лишил его? Эти мысли сами рождались в голове. Когда Кенни изливал душу в последний раз, останки его памяти, наверное, просачивались в атмосферу. Леви почему-то представил то, чего никогда не случалось: он и Кенни гуляют на рынке Митры, он и Кенни синхронно зевают, сидя на повозке с сеном, пока кучер везёт их в какую-то далёкую деревню Розы, он и Кенни разводят костёр около реки и устраивают лагерь, Леви сооружает шалаш из еловых веток, этот шалаш пахучий, колкий и мокрый, но такой комфортный, Кенни учит стрелять из лука, Кенни улыбается, и у него недостаёт зубов из-за драк и передряг, а у Леви — из-за того, что они молочные… Рассекать небо на краденых УПМ можно было вдвоём, выпендриваясь друг перед другом манёврами, а потом вместе лежать лицом в луже, когда поймали. Или не так. Можно было без УПМ. Можно было увести чужих коней и скакать от военной полиции от Стохесса до Орвуда, если не дальше, чтобы успешно оторваться. В какой момент они бы разминулись? Когда ещё была Мария, Кенни мог носиться как ненормальный и искать в толпе Леви. Искать, расталкивать прохожих, расталкивать титанов, если придётся. Кенни мог бы орать его имя во всю глотку в умирающей Шиганшине, мог найти его, и оба бы побежали на последний паром, и отправились к центру на нём, или вплавь, если придётся, если лодки переполнены и времени нет. Да хоть бегом, они бы точно спаслись. И даже не пропали бы в переполненных беженцами городах: первоклассно бы воровали да убивали. Или, может, Леви бы захотел вступить в Разведкорпус добровольцем? Здесь Кенни бы его оставил, пожелал удачи и отсалютовал неправильно, левой рукой, а Леви бы закатил глаза. Кенни бы попрощался, потому что это тот самый момент, когда Леви — уже сам по себе. Они бы пожали руки и разошлись. Но Леви бы писал иногда письма, он знал бы адрес, на который мог писать, и почтовые голуби передавали Кенни короткие записки. Будь это всё в реальности — было бы больно прощаться. Но, в конце концов, как можно так скучать по тому, чего не было? Кенни выглядел жалко и разбито, и, пожалуй, выживать ему сейчас не стоило. Леви бы застрелил его сам, если бы не хотел поговорить. Когда он пытался шевелить рукой и сжимать пальцы, он терял последние силы, и каждое движение приближало его к смерти. Солнце заходило. — Я всего лишь был братом Кушель, — сказал Кенни и усмехнулся, точно вспомнил что-то родное. «Я предполагал», — говорил сам себе Леви. «Просто я, дурак наивный, думал, что если бы ты правда был моей семьёй, то не бросил бы так легко». Если бы я умирал, я бы хотел умереть так, чтобы на мою могилу приходили с цветами, а не с лопатой и ломом. Почему ты бросил меня? К этому времени Кенни потихоньку переставал говорить, прекращал хрипеть, и дыхание остановилось. Леви бы все равно пришел на могилу Кенни с цветами, даже зная, что этого всего не было._______
Если потери, с которыми мирился Леви, род, которого у него не было, были старыми страницами его жизни, то новые начинались с тех дней, когда он вернулся к разведчикам и представился им полным именем… Некоторым из них, самым близким некоторым. Лучше было не иметь семьи вообще, чем выяснить, что она была, и тут же потерять. В любом случае, все трагедии, приключившиеся с Кенни и Леви — вместе или по отдельности, — были далеко в прошлом и готовились быть задвинуты в дальний ящик сознания, если бы не одно «но». Оставался ещё один осколок разбитого рода Аккерманов, и имя ему было Микаса. Пока Леви осмыслял своё былое и прощался с ним, новая история молодого Аккермана разворачивалась прямо здесь, перед его глазами, и он никак не мог повторить за Кенни, вальяжно крутануться на месте и удалиться, больше никогда не появляясь. У Микасы наследие было даже хуже, её глубоко чёрные глаза и азиатские черты носили в себе историю столетней боли, как и Аккерманская сила. Леви, будучи лучше всяких там бородатых стариков в шляпах, у которых есть привычка бросать сирот, не мог её оставить. — Микаса, сюда, — он лениво махнул рукой и не оглядываясь пошел по коридорам корпуса. Чем дальше, тем тише становился шум и гомон кадетов. Но Леви вскоре попал во внутренний двор, куда выходило окно столовой, и смех снова стал громким. Микаса догнала его. — Я вас слушаю, — сказала она серьезно. Этот ее тон, признаться, раздражал. — Эти дети меня доводят, — тихо сказал Леви в сторону окна и обратился к ней. — Одного не пойму: почему ты до сих пор на меня злишься. Столько времени прошло, прекращай, я не трону твоего Эрена. Он сам себе вредит больше, чем я ему. Микаса помотала головой. — Я не злюсь, капитан… Я вам даже благодарна. Вы меня раза четыре точно от смерти спасли, — она неловко мяла в руках рукава рубашки, но теперь разговор перестал быть похожим на рапорт. — Вы извините, что заставила вас так подумать. Я бываю грубой. — Понял. Это семейная черта. — Значит вот как… — Да. Узнал от Кенни, что он был моим родным дядей. Это был теплый вечер, наступивший в сто четвертом кадетском корпусе после их долгого путешествия. Кадеты теперь были расслабленными и счастливыми, разморенными удачным потеплением и днём отдыха, выделенным для них Эрвином. Они добровольно выбрали провести этот день друг с другом, так как кое-что было в этой дружбе, и они делили на всех и печали, и радости. Леви понимал это чувство усталого спокойствия, накатывающее после того, как всё чудом обошлось, и не хотел вытягивать из него Микасу, чтобы не портила настроение сослуживцам. Он просто решил, что она обязана знать правду, потому что Кенни однажды промолчал, и вот, что из этого вышло. Микаса впала в раздумья и села на ящик, стоящий практически под приоткрытым окном: внутри её друзья шутили и смеялись, как в старые добрые, а она слушала их, прислонившись к стене. Увидеть Микасу не могли, но теплый свет лампы попадал ей на волосы, и она чувствовала себя тайной участницей разговора. Она думала какое-то время, пока на лице не появилась грустная улыбка. — Значит, я не одна в своём роду. Это хорошо, — сказала она. — Когда я потеряла маму с папой, чувствовала себя ужасно одиноко. Мне повезло попасть в приёмную семью, но тяга вернуться в те горы и найти ещё кого-то меня никогда не покидала. Моя мама ждала ребёнка, признаться честно, и у меня мог быть брат. Или сестра. Скучать по нерождённым — ещё глупее, чем по умершим. Это чувство они разделяли. По ту сторону стены был Эрен и другие дорогие ей люди, а здесь, на улице — настоящий кровный родственник её почившего отца. Это стоило обдумать. Как бы она ни пыталась стать семьёй Эрену, как бы ни притворялась его сестрой всё детство, она всё равно чувствовала, что её настоящая семья, загнанная и измученная, похоронена в лесах и горах Марии. — Капитан, могли же остаться другие Аккерманы. Этого вопроса Леви и боялся. — А вот сейчас послушай. Это вряд ли, — сказал он и отвернулся, потому что ненавидел сообщать плохие новости в лицо. — Выживи они — точно проявили бы себя, наверняка гены бы взяли своё. Мы прославились в разведке, Кенни прослыл маньяком. Остальные Аккерманы бы тоже где-то засветились, если бы они были. Так что не стоит понапрасну надеяться на маловероятное, — он закончил и помолчал, а потом добавил: — Вернись к друзьям и не давай их в обиду. — Кому? — Мне, — Леви кивнул в сторону помещения, где Конни беззлобно, но слишком свободно шутил про высшее руководство Разведкорпуса, забыв, наверное, что в такие тёплые дни окна открыты не только в столовой, но и в офицерской. — Скоро зайду и напихаю дерьма в голову одному придурку. — Понимаю, — она тоже послушала, и было заметно, что чудом удержалась от улыбки, когда Конни сказал что-то очень удачное. — Спасибо. Почему-то только тот факт, что ты существуешь, немного радует. Это значит, кто-то спасся. Это значит, кто-то боролся до последнего и дожил до момента, когда гонения прекратились. Это значит, кто-то ещё мог остаться, но это уже не важно._______
Микаса подошла к нему с невозмутимым видом, хотя на самом деле чутка мялась и сомневалась. — Капитан… Вы удивитесь. Леви оценивающе глянул на неё. В ее руках была газета или вырванная откуда-то страница. — Вот дерьмо, — Леви пробежался по заголовку и вгрызся взглядом в колонку, напечатанную мелким шрифтом. — Ты шутишь, должно быть. — Думаете, я газету перепечатала, сэр?.. Такая новость посреди подготовки к захвату Шиганшины ничего хорошего, по мнению Леви, не сулила. Он и рекруты были по горло в делах, Эрен тонул в тренировках и крови из носа от перенапряжения, Ханджи переживала сезонное помутнение рассудка на почве новых исследований, Эрвин вообще не спал сутками, а Леви находился в центре этой канители и пытался успешно в нее влиться и не сойти с ума. Пожелтевший листок, который ему всучила Микаса, грозил разрушить суетливую рутину и сбить с настроя, но как можно было взять и проигнорировать закипающее любопытство? К тому же, Микаса уже откровенно переминалась с ноги на ногу и невербально нервничала, значит, ее это особенно волновало. — Как интересно. Думаешь, стоит вмешаться? — Если позволите отойти от службы на пару дней, то я могла бы. — Иди к Ханджи, — Леви аккуратно сложил бумагу пополам дважды и положил в карман. — Делами займись. Она заметно расстроилась, но раз уж Леви оставил газету у себя, а не вернул, это что-то значило. Вечером он развернул ее и снова взглянул на содержимое статьи. Писали о происшествии в деревне на юге. В период беспредела первого отряда военной полиции туда заявилось несколько полицейских, тех самых, что заработали дурную славу в Тросте. В попытках укрыться от правосудия после военного переворота, попытались ограбить местных. Дуло ружья уперлось в лоб женщины, которая особенно яро спорила и грозилась подать жалобу. А потом. Эти полицейские отправились под трибунал с многочисленными переломами ребер, шей и позвонков. Интересно, как они сидели на скамье подсудимых. «За женщину вступился мальчик-сирота. Он пришел в ярость и выбил оружие из рук злоумышленника». «По словам очевидцев, ребенок тринадцати лет от роду в одиночку избил пятерых взрослых мужчин вдвое больше него. Действия классифицируются как самооборона». Конечно же это наводило на какие-то мысли. Но, возможно, эти мысли были лишними в период подготовки к важнейшей битве человечества. Стук в дверь оказался предсказуемым. Леви ничего не оставалось, кроме как впустить Ханджи к себе и спрятать бумагу в карман. Она завалилась бесцеремонно, как всегда. — Устала как собака, — пожаловалась Ханджи. При этом на лице не было и тени недовольства: будто сообщила хорошую новость. Для нее усталость от тренировок с Эреном была всего лишь сопутствующим элементом к очень радостному событию. — На сегодняшний день Эрен не такой уж и неумеха. Ханджи сняла плащ и повесила на вешалку Леви, а сама плюхнулась в кресло. Леви размышлял: — В последнее время парень взял в привычку ныть и сомневаться в себе. Это хорошо, — он говорил, он думал и неосознанно сжимал большим пальцем клочок бумаги. — Он стал предъявлять к себе очень высокие требования — значит, понимает, какая он важная шестеренка. — Да! Как с языка снял. Но сегодня он совсем расклеился от того, что с первых пяти попыток не получалось… А, кстати, — она вдруг опомнилась. — На почве этого даже ссора была. Микаса накричала на него и ушла. — Да ну. На Эрена? — Ага, она не в духе сегодня. Сказала, что всем надоели Эреновы сомнения и проблемы. И чтобы он поменьше болтал и побольше делал. Правда, еще какое-то обидное слово прозвучало, но я не запомнила. Это его, конечно, мотивировало… Только на пинках и выезжает, бедный мой титанчик Эрен. Леви не сдержался, тяжело вздохнул и сам себе почему-то напомнил Кенни, который таскался с ним по подземному городу и раздражался, когда крошечный Леви с его маленькими ногами не поспевал за шажищами взрослого мужика. Кенни останавливался и ждал его через каждые четыре шага, которые равнялись восьми шагам ребенка, но всё-таки ждал. Таким нелепым выглядело это противоречивое чувство, которое явилось при мысли о Микасе, которая срывается на друзей, словно ребенок. Вот именно, словно ребенок. Она и была им, разве нет? — Капитан, давай лицо попроще. О чем думаешь? — У меня дело, освободи помещение. — Это дело связано с газетой, которая у тебя из кармана торчит? — она улыбнулась, встала и по-доброму пихнула Леви в бок, была у нее эта тактильная привычка. Капитан пожал плечами и затушил свечу. — Связано, но тебя не касается. Плащ забери. — Я Эрвину пожалуюсь, что ты секретничаешь. Леви пошел в столовую. Он смотрел на то, как новобранцы один за другим покидали помещение, и, как и ожидалось, Микаса на этот раз отсела от друзей и проводила время одна. Поэтому, когда она вышла, у нее не было надоедливого шлейфа из компании Эрена и Армина. Задумчивую Микасу Леви вывел из столовой за плечо. — Можно мне поехать? — поинтересовалась она, пока они шли по первому этажу к лестницам. Этот вопрос он как раз и обдумывал с самого утра. — Да я и сам хочу его увидеть, — честно признался Леви. — Это что, сын Кенни? Нападать на полицейских в его стиле. Шутка, я понятия не имею. — Может посмотрим? Микаса тоже была немного подавленной из-за всего происходящего в последние недели. Да, это, наверное, было самое спокойное и мирное время со времён её обучения в кадетском корпусе, но нервы перед важным заданием сдавали у всех. — Интересно, зараза. Хоть это и не наше дело, — Леви отвернулся. Они дошли до пустого крыла второго этажа, и Микаса остановилась. — А по-моему наше, капитан. Тем не менее, она была серьёзна. Леви отлично понимал, что значит лишиться семьи. Но, наверное, он был уже достаточно взрослым, чтобы относиться к этим тревогам философски и спокойно, вместо того, чтобы обманывать себя ложными надеждами. Он, может, и хотел бы, чтобы у него были незнакомые братья, сестры, крестные или племянники, но их не было. Микаса появилась уже после того, как Леви похоронил мысль о том, что у него вообще может быть род. Наверное, для нее это что-то другое, что-то важное, но Леви не собирался выспрашивать. — Скажите, Народу стерли память об Аккерманах, но сами они помнят, что являются гонимыми? Тогда они так и живут в страхе и не рискуют называть свои фамилии… Прячутся где-то, как делали мои родители. Они боялись всех чужаков и не общались ни с кем, кроме семьи доктора Йегера. По-вашему это жизнь? Надо их предупредить, что опасность миновала. А, вот о чём она думала. — Идёт, — Леви сдался и признал свое поражение. — Но тогда я тоже поеду. Можешь прихватить с собой кого-то из сто четвёртого, кроме Эрена. Микаса расклеилась при упоминании этого имени. Она помотала головой. — Не хочу впутывать их в свои проблемы. — Тогда вдвоём. С утра в конюшне._______
Солнце слепило глаза. К тому моменту, как Леви привязал коня к хлипкому ничейному забору около деревни, было около двух часов знойного дня. Радовал ветер, благодаря которому не было так жарко. Микаса в гражданской одежде поправила шарф и рукава блузки, но ветер вмешался и к тому же растрепал ее волосы. Она выглядела, как горожанка из Сины, не меньше: брюки, шарф и сапоги выдавали в ней северянку. В деревнях южной Розы девушки так не выглядели, и она пыталась придать себе более местный вид, но не получалось. Леви над этим только посмеялся. Он и сам был без армейского жакета, чтобы не привлекать внимание попусту. Леви был уверен, что потраченное время не окупится и ожидания Микасы рухнут, словно карточный домик, но ей необходимо было испытать это разочарование, чтобы больше эти мысли не топили её. Деревня была не очень большой и кучной, дома едва формировали улицы, стояли поодаль друг от друга. В это время многих не было дома, они уезжали на заработки в город или же уходили работать в поля, поэтому когда Микаса увидела вдалеке молодую девушку в широкополой шляпе, она решила не терять этот шанс и подбежала ближе. — Здравствуйте, мы ищем одного человека, — девушка обернулась. — Можете подсказать нам, где он может быть? — Конечно, солнышко. Как его зовут? — Есть только эта информация, — Микаса виновато развернула перед ней газету. Девушка прищурилась, вчитываясь, и в удивлении вскинула брови. — Ух ты, а зачем он вам? — Скажите, мальчонка же не из этих мест? — Леви вмешался. — Да, он пришел из леса. А, да вы из органов опеки, наверное. Хотите поговорить? Поверю вам. И она указала пальцем на дом, стоявший севернее остальных, дом с большим заросшим садом. В саду кто-то активно копался, под рукой незаметного садовника шелестели листья, ломались ветки и исчезали сорняки, но сам он так глубоко залез в кусты, что увидеть поначалу было трудно. Микаса и Леви встали в тени под яблоней и наблюдали, как ребенок вылезает из кустов, подбирает упавший секатор и ползет на карачках к следующей цели. У ребенка были темно-каштановые волосы, шляпа на веревочке, откинутая на спину, карие глаза и острый взгляд. В данный момент, казалось, в непослушном саду он видел настоящего врага, поэтому яростно вытер пот со лба, поправил бинты на ладонях, заменяющие, видимо, перчатки, встал с земли и подошел поближе к зарослям чертополоха и полыни. Рядом цвел розовый пахучий вереск, который убирать ну совсем не хотелось, а вот полынь воняла и перебивала запах цветов, поэтому оказалась вырвана и отправлена в мусорную кучу. Леви заметил, что мальчик такой худой, будто сломается от неаккуратного прикосновения, а руки его изранены от колючек и прочей дряни. Но наведение порядка среди цветов его будто бы убаюкивало, поэтому он не морщился от боли и не косился на прохожих, а только с интересом разглядывал выжившие цветы и молодое персиковое дерево. Запах фруктов и летнего дня сам по себе успокаивал и Аккерманов тоже, поэтому они стояли и молчали, а Микаса вдобавок ещё разглядывала чистейшее небо над их головами. — Привет, малец, — сказал Леви, и на него посмотрели с каким-то даже безразличием. Мол, отвлекаешь. — Привет. Микаса встрепенулась, подошла поближе к забору и развернула газету вновь. — Слушай, а это про тебя в колонке написали? — Я не читаю газеты. А про что там? — Про то, как ты прогнал плохих людей. Это правда? Пацан пожал плечами. Скорее всего он был расслаблен из-за того, что в его руках лежали увесистые садовые ножницы, от лезвий которых легко ломались ветки кустарников и при желании могли сломаться чужие пальцы. — Можно поговорить? Как твоё имя? Я Микаса, а это Леви. — Каин. Они немного наблюдали за тем, как он отрезал сухие листья пионов, а потом закатал рукава и взялся руками за высокую разросшуюся циклахену. Леви невзначай спросил: — Насчёт той стычки с полицейскими. Почему ты так сильно разозлился? Ребенок вздохнул и напрягся, будто пропустил удар, но даже не посмотрел на собеседника. — Сын Анны служил как раз в этой бригаде. Он вернулся грабить собственную деревню, потому что хотел смыться подальше на север, — Каин не отвлекался от дела. Пока говорил, вспоминал и раздражался, он тянул сорняк с прочным стеблем на себя. — Меня это разозлило, я его ударил, и пришлось подраться со всеми. Анна мне благодарна, но я понимаю, что ей грустно, потому что она не хотела, чтобы её сыну кто-то вредил, — он снова потянул сильнее прежнего, уперся одной ногой в ствол персикового дерева и оттолкнулся, бинты расходились и рвались. — Мне вообще не хочется оставаться в её доме, но я должен, пока она не вылечится. Она хромает с того дня, как её ударили прикладом по колену, а я кормлю скот и убираю дом, чтобы иметь право жить тут. Но она мне не рада, она хочет, чтобы её сын-идиот вернулся, потому что всё равно его любит. Дерево мелко тряслось, Каин отталкивался от него и с остервенением тянул на себя сорняк, переспелые персики падали, взъерошенная земля шевелилась, но дело как-то всё равно не шло. — Тебе помочь? — Микаса уже подалась вперёд с мыслью перелезть через ограду, как и Леви. Наконец из земли показался корень, а Каин чуть не упал с выдранным сорняком в руках и держал, как трофей. — Видали? — запыханный, раскрасневшийся и активный, он швырнул сорняк в кучу мусора и наконец взглянул на гостей, обратив на них всё своё внимание. В глазах блестела искорка раздражения или обиды, ладони ныли, и казалось, ещё поднывала тупая боль, возникшая от бессмысленно подробного и личного рассказа. — Зачем вы про всё это спрашиваете? Если хотите меня арестовать, то так и скажите! — Нет, мы не полицейские… — Микаса отклонилась назад, где стояла. Казалось, зрелище её ранило, недоверие к себе хотелось разрушить, чтобы подойти поближе, не вызывая чувство опасения или страха. — Я не буду врать. Когда я узнала про этот случай, то очень захотела тебя увидеть по одной причине. Можно сначала задам вопрос? — Еще один? — парень сел на перевернутое ведро. — Ладно. — Ты знаешь своих родителей? — Нет, — соврал, очевидно. — Я жил в горах один. — В общем, мне показалось, что я могу знать твою настоящую семью… Мое полное имя — Микаса Аккерман. Теперь его сердцебиение успокаивалось, а дыхание медленно приходило в норму, тишина и тепло убаюкивали. Каин внезапно совсем затих и задумался, ладонью закрыл рот, будто вспомнил что-то важное. — Я знаю эту фамилию. Я ее слышал, — сказал он тихо, будто сам этому не верил. — Вы мамина подруга? Сердце Микасы затрепетало, это стало понятно по её взгляду. Раз он не забыл, ему не стёрли память! Раз он слышал эту фамилию, то её обсуждали в его присутствии! — А говорил, что мать не знаешь, — Леви усмехнулся по-доброму. — Ты Аккерман? — Почему вы спрашиваете? Это не обязательно моя… Я не знаю свою настоящую фамилию. Я не могу сказать точно, — мальчик отвернулся, как будто вспомнил что-то тяжелое и совсем личное. Он хотел говорить, хотел слушать этих людей, хотел узнать всё, что они могли ему рассказать, но это было тяжело. — Мы ещё ничего не знаем, но хотим узнать. Скажи, как звали твою маму? Где она жила? Голос Микасы смягчился. Так она говорила с Армином, когда тот плакал после того, как впервые нажал на курок и застрелил девушку, так она утешала Эрена, когда тому опять чудилось, что он бесполезный, так она уговаривала Хисторию взять себя в руки и успокоиться. Этим же тоном она спрашивала Леви, не ранен ли он, и Ханджи, всё ли с ней в порядке. Она заботилась — обо всех, даже о надоедливых командирах и о ничейном мальчишке в чужой деревне. — Альма. Мы жили в горах на Западе стены Мария. Вы её знаете? — Я тоже жила во внешней стене… Папа иногда писал письма родственникам с Запада. Если твоя семья скрывалась от кого-то в горах, то он мог писать твоей маме. — Да скажите уже, вы знаете ее или нет? — Каин встал, в глазах отчаяние перемешалось с надеждой, и он подошел ближе к забору, чтобы заглянуть в лицо Микасе. — Может, у твоего отца были письма от Альмы? Она разочарованно отвернулась. — Я ещё в этом не уверена. Я это узнаю, когда вернусь в отчий дом, — она затихла, Каин сложил руки крест-накрест. — Не расстраивайся! Я могу поискать письма для тебя, хочешь? Мне тоже это очень-очень важно, — она снова смягчилась, снова протянула руки, чтобы коснуться его плеча почти невесомо. — Я не знал, какую фамилию нацарапать на могильной плите мамы, — сказал Каин, глядя на мыски сапог. — Оставил только имя. Мне кажется, это как-то нечестно. С Леви было так же. Он вдруг подумал, что его мать похоронена под именем из борделя, и ему едва не поплохело. — А давайте внутри поговорим? Солнце печет. Леви наблюдал за тем, как Каин открыл калитку и подпустил наконец Микасу, а она крепко взяла его ладонь и перевернула тыльной стороной вверх, убирая грязные рваные бинты. Это она сделала без его согласия, но с нежностью, присущей только матерям, а парень проиграл в борьбе, после чего отскочил от Микасы, как ошпаренный. «Ну зачем?» — он смутился и прижал ладони к себе, будто их только что обожгли. — Я останусь здесь. Да, я ж из нижнего центра, ничего в вашей Марии не понимаю, — Леви отвернулся и пошел к реке. — Поговорите вдвоём, вы земляки. — Так точно… То есть, куда вы? Капитан! Почему люди так страдают из-за того, что однажды их предки пошли против короля? Кандалы и цепи — это их наследство? Это история семьи, о которой Леви так хотел узнать? Чёртов Кенни, лучше бы ты ничего не говорил. Быть бродячей собакой без рода оказалось куда лучше. Почему-то каждый, кого коснулась эта проклятая кровь, был несчастливым брошенным умирать отбросом, почему-то Аккерманы скитались и работали за хлеб, либо же убивали и грабили, почему-то кто-то двадцать лет света белого не видел, а кого-то чуть не продали на рынке, а кто-то ходил от деревни к деревне и стирал руки в кровь, а почему было так? Это просто эмоции, бессмысленные вопросы, которые, тем не менее, заставляли думать об упущенном, о нерожденных детях и убитых стариках. Нет, всё-таки было лето, пахло персиками, а в доме с заросшим садом Каин, сын какого-то Аккермана, заваривал Микасе чай. Леви вздохнул: так лучше, чем если бы они никого не нашли. Потом надо будет многое рассказывать, вытаскивать из памяти запылившуюся историю детства с Кенни, говорить и говорить до ночи, но это потом, не скоро. — Ты точно не хочешь уходить? Уже наступал вечер, и они прощались на крыльце дома. — Я всё равно поживу тут немного. Анне нужна помощь по дому, она хромает, — повторил Каин. — Я сбегу позже. — Детям не положено бродяжничать, — Леви грозно зыркнул. Каин закатил глаза. Не положено, это ясно любому, но иногда приходится. Вечер наливался оранжевым, воздух остывал, но всё ещё грел. — Микаса и Леви Аккерман, а я смогу к вам вернуться? — Конечно, когда захочешь! Я смогу забрать тебя, как только ты закончишь дела. Только отправь мне письмо. Она оторвала кусочек от этой вчерашней газеты и нацарапала карандашом адрес. Бумажку она протянула Каину в руки, но тот взял с какой-то неохотой. — Я не умею писать ничего, кроме своего и маминого имени, — признался он, чувствуя себя ущемленным. — Но если научусь, то пришлю письмо. Спасибо. Аккерманы спустились и ступили на траву, готовые вскочить в седло и скакать на базу разведки. Вдруг им вслед крикнули: — Вы из армии, да?! А точно не умрёте?! — Ещё чего! Мы из гарнизона, — крикнул Леви в ответ, его услышали, и Каин кивнул, проводил их взглядом и зашел в дом. — Зачем вы соврали? — Микаса снова поправляла на себе шарф. — Чтобы он не боялся, что ты скоро копыта отбросишь. Страшно потерять семью сразу же после того, как найдешь. Так же, как было страшно потерять Кенни через пару минут после слов о том, что у них одна кровь. — Ну что думаешь? — спрашивал Леви, пока они поднимались, огибая чужие дома. — Отлегло. — Боевой дух поднялся? — Конечно, — она вздохнула. — Теперь ещё больше хочется защитить стены, объять их руками… Здесь моя семья. Может, дальняя и не знакомая мне, но семья. Мог остаться ещё кто-то… Но даже если и нет, и даже если этот мальчик на самом деле не Аккерман, они ходили здесь, они дышали этим воздухом и их тела закопаны в эти земли. Нельзя давать их в обиду, они — хрупкие кости. Эти слова даже шокировали. — Не люблю так говорить, но ты удивительно семейный человек. — Узы для меня очень важны, важнее всего на свете. — Ясно. Тогда помирись с друзьями. — Они меня простят, — грустная улыбка, снова._______
«Здравствуйте, Леви и Микаса Аккерман.
Анна пишет вместо меня.
Я узнал, что вы на самом деле из Разведкорпуса. Не понимаю, для чего вы соврали. Разведчики часто умирают, это я знаю. Но я бы хотел, чтобы с вами этого не случилось, если возможно.
Сделайте так, чтобы я смог ещё раз увидеть дом своей мамы.
С наилучшими пожеланиями (это добавила Анна, я её не просил), Каин»
_______
— Смотрите. — Это что? — Вышивка. Моя мама учила меня… Я недавно вспомнила и решила повторить по памяти, но не очень получилось. Дома наверняка остались её работы. Платок с причудливыми узорами бережно опустился в карман плаща Микасы. Они шли через лес, и было не о чем больше говорить. — Здорово. Моя старуха только платья штопала, но выглядело блевотно. Да, точно. У мамы вся одежда в заплатках была. И ладно бы они были нормальными, так у неё всегда нитки торчали и по цвету не подходили. Она говорила, что у неё глаза паршивят, но свет почему-то не зажигала, шила в темноте, пока Леви шуршал коробкой спичек — щелкнул бы об наждачку да зажег свечу, но не умел. Может, она так плохо видела, что ей и со светом, и без него было одинаково. Леви снова сопровождал Микасу к месту важной встречи. Но на этот раз встреча была не с человеком, а с домом, с отчим домом, поросшим мхом и паутиной. В такой момент с ней должны были быть друзья, Эрен и Армин должны были скакать вокруг неё и подбадривать, но в дружбе иногда бывает так, что не получается быть добрым и открытым, поэтому Микаса оставила их. Леви она позвала, чтобы он своими глазами увидел письма, если они есть, и чтобы понятливо вздыхал, и чтобы вообще хоть кто-то дышал рядом, потому что дом давно затих и задохнулся в пыли и одиночестве. — Ну что там? — он наконец осмелился перешагнуть залитый кровью порог, но не мог пройти дальше прихожей, потому что там была территория Микасы, её горькое одиночество. — Связка писем. Одно он не успел отправить. «Моей дорогой Альме», — шелест бумаги. — Она его родная племянница. Леви стоял, прислонившись к сырой деревянной стене, за которой Микаса сидела на полу и читала поплывшие письма, десятки писем отца и матери.