I
12 января 2024 г. в 16:57
В сновидениях Фурина тонет.
Тонет не всегда в воде — это было бы ужасно скучно, а Фурина ненавидит заурядность. Угроза потерять себя в рутине, а также ломка под тяжестью летаргии и апатии — ее злейшие враги, с которыми она борется ежедневно, отгоняя их театром, песнями и вкусными десертами.
И даже во снах она не дает себе слабину.
Фурина тонет, но не в воде. В свои лучшие дни она тонет под толщей цветов, тортов, танцующих фигурок. В Фонтейне много эстетически прекрасного. Ей легко вообразить, что она не тонет, а пространство вокруг лишь обнимает ее, защищает; это было бы легко, но острая нехватка кислорода жжет легкие и, кажется, что это ощущение никогда не покинет ее. Она тонет в яркой палитре красок и жаждет только одного: мира наверху, которому до сих пор не принадлежит.
Ее лучшие дни всегда сменяются кошмарами. Тогда она заваливается в постель: измученная, в слезах, потому что забыла еще одного человека, когда минуло столетие, потому что месье Невиллет был особенно язвительным или даже потому, что постановка в опере завершилась горьким финалом. В такие ночи разум с ней играет злую шутку, и она тонет интенсивно, захлебываясь в крови, слезах и миазмах, пульсирующих вокруг нее ядовитой злобой. Она просыпается, задыхаясь, ее худые пальцы скребут по горлу, словно пытаются высвободиться из петли, которая затягивается у нее на шее. Но никакой петли на самом деле нет, и Фурина может только царапать кожу, изо всех сил пытаясь вернуть самообладание.
Эти ночи… не так уж хороши. После кошмаров Фурина вынуждает себя быть более общительной и яркой, словно отчаянно желает стереть гнетущую тишину снов. Она надрывно смеется, почти злобно дразнит Невиллета, налегает на пирожные и деликатесы.
Она представляет божество без слабостей и пороков. Видят ли боги сны? Снятся ли им кошмары? Конечно, нет. Если бы Фурина обладала божественной силой, она бы никогда не хотела засыпать.
Фурина не думает, что этот сон тоже относится к ночным кошмарам. Просто он… странный.
Повсюду множество зеркал. Она все еще тонет, опускаясь в глубину, ее прерывистое дыхание эхом отражается от гладких поверхностей стекла. Происходящее словно плывет в замедленной съемке, и это дает ей время, чтобы осмотреться.
Ее силуэт отсутствует в зеркалах, но Фурина не беспокоится об этом. Однажды она читала о логике сновидений, где говорилось о вещах, которые даже спящий разум не может воссоздать, и она думает, что ее отражение — одна из них.
Она тонет, и зеркал становится все больше, пока стекло не лопается и не превращается в осколки. В ее сознании проносится мысль о том, что именно сейчас сон окажется кошмаром, и тогда острые фрагменты пронзят плоть и кости, пролетая сквозь нее, как огни на сцене. Она сжимается, готовясь к боли, но тут голос пронзает ее легче, чем любой осколок и нож.
— О, милая голубка. Это то, что тебе снится по ночам?
Голос звучит одновременно отовсюду. Он не отталкивается эхом от зеркал, как ее собственные отчаянные крики, а вместо этого словно рождается в них, пробегая рябью по отражению в темноте.
— Это не очень справедливо, тебе не кажется? То, что страдания наяву будут преследовать человека и во сне. Давай посмотрим, сможем ли мы это исправить?
Фурина молчит, ощущая внезапную тяжесть, но таинственный голос будто ничего не ждет в ответ. Ей остается только наблюдать перед собой, широко раскрыв глаза, а видение перед ней... мерцает, умирает и возрождается.
С глухим стуком она падает на землю и впервые за долгое время, ощутимое как вечность, она может сделать глубокий вдох. Несколько мгновений она думает только о воздухе в легких, о крови, текущей по венам, и о том, как это здорово — быть живой. Ее сердце замирает в груди. Она дышит.
Она осматривается и замечает перед собой комнату: куда более скромную по сравнению с ее родными покоями. Архитектурный стиль кажется ей незнакомым, хотя она не может утверждать, что разбирается в культуре других регионов. Внезапно у нее перехватывает дыхание, когда она замечает большое зеркало в углу, спрятанное между кроватью и стеной, но до того, как она успевает решить, хочет ли заглянуть в него, знакомый голос останавливает.
— По-моему, гораздо лучше.
Фурина удивляется тому, что сразу не заметила чужое присутствие. Не заметила ее. Длинные и гладкие шелковистые волосы, высокие скулы, пронзительный взгляд. Платье кажется эфемерным, а ткань его струится и по-неземному отражает свет.
Фурина, даже сидя на полу, уверена в том, что женщина выше ее. Она нависает. Присутствие заполняет комнату и ничего подобного Фурина никогда не испытывала даже среди ярчайших актеров и актрис оперы. Женщина сидит в невзрачном кресле и потягивает чай из щербатой кружки, выглядя при этом так, словно предназначена для трона.
Фурина сразу беспокоится.
— Кто ты? Я хочу, чтобы ты знала, что вторжение к Гидро Архонту — это одна из высших форм государственной измены...
Женщина мягко прерывает ее.
— Я не вовремя? — она задумчиво прижимает палец к подбородку. — Можно ли вообще вторгаться во сне?
Фурина хмыкает.
— Конечно! Даже сны — это владения архонта, — читает она лекцию. Она хотела бы подняться, но ее ноги все еще дрожат. Лучше лежать на полу, как будто все под контролем, чем пытаться встать и свалиться со стыда. — Если это попытка выслужиться передо мной, воздействуя во сне, то это не сработает.
Фурина всматривается и находит женщину знакомой — тем временем та изгибает тонкую элегантную бровь. В тени ее губ скрывается улыбка, которую Фурина не в состоянии понять, как и то, очарована ли ею женщина или нет. Ей не нравится, что она не видит результаты своих выступлений.
— Ой? Многие ли пытаются заискивать перед моей леди?
Акцент неверный, но Фурина задерживается на другой части. Моя леди. Нет ничего нового, что она бы ни слышала от других сотен или тысяч людей. Только с уст женщины это звучит совсем иначе. Собственнически. Знающе.
— Конечно! — продолжает она. — Народ обожает меня, как звезду Фонтейна, и боготворит. Я добрая правительница и каждый день нахожу время, чтобы выслушать своих людей. Неизбежно, что кто-то попытается воспользоваться этим преимуществом.
— Разумеется, — соглашается женщина. Она ставит кружку на стол и наклоняется, обхватив ладонями лицо, когда смотрит на Фурину. — И как они обычно это делают?
Фурина взмахивает рукой.
— О, ничего особенного, предлагают разные взятки. Все началось с моры, но зачем мне деньги? Билеты в оперу, как будто у меня нет своей ложи. Сладости из дальних стран… ты когда-нибудь пробовала данго из Инадзумы? Довольно вкусное угощение! — восторгается она, перед тем как спохватиться и закашляться. — Конечно, я бы не попалась на такую удочку. Я нашла другой путь, когда со злодеем было покончено, а это означало необходимость выслушать двухчасовую лекцию по этике от ворчливого юдекса. Участь худшая, чем смерть, и, возможно, равная только пребыванию в унылой крепости Меропид.
Женщина смеется. Это завораживает и пленит, как лучшие песни бардов, переливающиеся словно звезды на ночном небе. Это звучит свободно, безудержно, оттого кажется еще более чуждым. Фурина не думает, что когда-нибудь встречала человека, настолько раскованного в ее присутствии.
— Довольно ничтожное подношение богу, — размышляет та. — Думаешь, я занимаюсь чем-то подобным?
Фурина не знает, и это настораживает. Ее ногти впиваются в дерево, и боль помогает ей немного прийти в себя.
— Что бы ты ни задумала, у тебя ничего не выйдет!
Улыбка женщины тускнеет.
— А если мое намерение состоит только в том, чтобы обеспечить Гидро Архонту приятную ночь? Оградить ее от дурных снов и заменить их более желанными?
Какие странные слова, и как тревожно их слышать.
— И ты осмеливаешься говорить, что можешь охранять архонта? — в ее голосе звучит недоверие и на секунду она забывает отрицать существование ночных кошмаров.
— Я бы осмелилась, — просто говорит женщина.
Фурина… она устала. Она устала за сотни лет, и она знает, что будет уставать еще сотни лет. Каждый день — это тяжелый труд, а развлечения становятся настолько скучными, насколько это возможно, и Фурина тонет в своих мечтах, как тонет в рутине, у нее нет ни минуты покоя, она никогда не сможет опереться на другого человека. Почти каждый день она думает — "ах, может быть, я могу им доверять", а затем одергивает себя, борясь с искушением.
И эта женщина, с виду хрупкая и стройная, чувствует себя такой несокрушимой. Она говорит, что осмелилась бы, не колеблясь. Эта женщина знакома, и Фурина устала, поэтому она просто позволяет себе узнать ее, преодолевая отрицание и страх. Черты лица ей хорошо известны, ведь они принадлежат ей.
Ее отражение отсутствовало в зеркалах, потому что она сидела прямо здесь, потягивая чай и наблюдая за ней, как будто для нее не было иного места.
— Ты, — но прежде чем Фурина успевает что–либо сказать, женщина поднимается со стула. Таинственная ткань ее одежды огибает фигуру волнами, волосы ее ниспадают водопадом, словно все элементы ее облика лишь вода. Внезапно кажется глупой иронией, будто кто-то верил, что Фурина — это настоящий Гидро Архонт. Как будто кто-то, кроме этой женщины, мог бы сыграть эту роль.
— Самое время увидеть хоть один хороший сон, моя леди, — и снова этот титул, каким бы собственническим он ни был.
Фурина позволяет ей перехватить ладонь, которую она вдавливала в пол, дает поднять себя, а затем — толкнуть на кровать. Она то ли шокирована, то ли это очередная логика сна. Если отражение не может существовать во сне, тогда, наверное, эта женщина вовсе не отражение. И как Фурине противиться ее воле?
— Так гораздо лучше, чем на твердом полу, — решает женщина. — Ты выглядишь намного милее на фоне мягких вещей.
Фурина невольно краснеет. Кровать такая же удобная, как и ее собственная.
— Ты не можешь спать во сне.
Улыбка женщины становится насмешливой.
— Кто говорил про сон? Думать о сне было бы так скучно, — невероятно плавным движением она перекидывает ногу через распростертое тело Фурины, усаживаясь верхом.
Румянец Фурины приливает так быстро, что она чувствует головокружение.
— Ч-что ты делаешь?!
— Пытаюсь выслужиться перед моей леди, — она лукаво улыбается ей, глядя сверху вниз.
Вблизи Фурина может видеть ее ямочки на щеках, и это кажется несправедливым, будто улика, представленная в самом конце судебного разбирательства. Мило.
— Это н-не сработает! — возмущается она. — Как самая яркая знаменитость Фонтейна, я привыкла ко всем видам лести и уловок. — Несмотря на храбрые слова, слетающие с уст, ей приходится крепче вцепиться пальцами в ткань постельного белья, чтобы случайно не засунуть руки куда-нибудь еще. Во время движения платье женщины задралось, и теперь взгляду Фурины предстает то, что кажется милями гладкой кожи.
Улыбка женщины становится шире от восторга.
— О? — мурлычет она. — У моей маленькой голубки есть опыт?
Фурина издает сдавленный звук.
— Голубка? Что случилось с моей леди?
— Многие тебя так называют, — рассуждает женщина. — Я должна быть изобретательнее. — Она поправляет выбившийся локон с лица Фурины, ее взгляд напряжен, а губы по-прежнему искривлены в непонятной улыбке.
Фурина не может вспомнить, когда в последний раз к ней прикасались намеренно. Если горничная одевает ее, то каждое движение профессионально отточено с соблюдением всех правил приличия.
Она ходит по миру так, словно это ее сцена, и зрители никогда не должны взаимодействовать со спектаклем. Она даже не осознавала форму своего желания, пока женщина не прикоснулась пальцами к ее лбу, оставляя покалывающие отголоски тепла.
— П-почему голубь?
— Это голубь, который возвестит об окончании потопа, — загадочно говорит та, а затем наклоняется и целует ее.
Фурина тонула во многих вещах: одни символические, другие буквальные. Но она никогда не тонула так, как сейчас, поглощенная, слабая. Она пытается вздохнуть, но даже этот тихий звук не срывается с губ женщины, исчезая внутри нее. Рука в ее волосах из нежной становится твердой, и притягивает ее точно под таким углом, чтобы можно было поцеловать глубже. Ее шея вытягивается в знак покорности.
Ее целует отражение в зеркале: и есть что сказать о нарциссизме и о мальчике из легенды — таком прекрасном, что он влюбился в собственное отражение в воде. Он утонул, и символизм настолько уместен, что заставляет Фурину ответить на поцелуй, влюбленную в драматизм происходящего, как она когда-либо могла быть влюблена в человека.
Даже с закрытыми глазами (когда она успела их закрыть?) она чувствует, как женщина улыбается ей в губы, довольная, а затем кусает их, так резко и больно, что Фурина задыхается, впуская ее внутрь.
Она не знает, как долго они целуются, прежде чем женщина отстраняется, пусть и совсем немного. Все еще достаточно близко, чтобы Фурина могла пересчитать ее ресницы, если бы захотела. Но ей это не нужно, ведь у нее точно такие же.
— Вижу, ты действительно привыкла к уловкам.
Фурина снова краснеет, почти инстинктивно пытаясь закрыть лицо ладонями, прячась от понимающего взгляда. Но женщина преграждает ей путь, хватая за руки и поднимая их над головой, удерживая в ловушке.
— Ах, не закрывай свое прелестное личико, моя сладкая. Это было бы так обидно.
— Н-нарцисс! Извращенка!
Женщина смеется, опуская голову в пространство между шеей и плечом Фурины.
— Это немного эгоистично, не так ли, — размышляет она. Те же губы, которые так страстно целовали Фурину, теперь нежно касаются ее пульса. — Хотя это сложно.
Фурина заставляет себя не думать о том, куда еще могли бы дотронуться ее губы, где еще она могла бы поцеловать ее.
— Ч-что сложно?
— Всегда смотришь на свой идеал и не можешь прикоснуться.
Фурина растерялась, но тут женщина прикусила ее кожу и мысли разом покинули голову, она выгнулась дугой и с ее губ сорвался потрясенный вздох.
— Поэтому я должна наверстать упущенное. Конечно, великодушный Гидро Архонт простит меня?
Это было не очень болезненно, скорее неожиданно, так, чтобы подразнить, а Фурина всегда казалась восприимчивой. Она вызывающе сжимает челюсть, даже не глядя на нее, когда отвечает.
— Делай, что хочешь. Я приму все это, как мой долг!
Руки женщины крепче сжимают ее, будто в удивлении, прежде чем отпустить. Она медленно проводит пальцами по коже Фурины, немного щекочет и та извивается.
— Значит, мы боимся щекотки? — спрашивает она, а затем смеется. — Не знала этого о нас. Давай посмотрим, что еще я смогу узнать, ладно?
И это действительно похоже на исследование. Она двигается медленно, не торопясь. Одежда Фурины буквально испаряется и ей требуется мгновение, чтобы оценить логику сна во всей ее великолепной форме. Губы женщины — горячее клеймо на ее коже, обжигающее, когда зубы скользят по ключице. Ее рот накрывает один сосок, Фурина задыхается и, наконец, проигрывает борьбу с собой, ее руки отрываются от покрывала, чтобы зарыться в длинные волосы.
— Ах, не надо...
Женщина прикусывает.
— Здесь тоже чувствительно, — замечает та, услышав стон. — Хорошо. Я надеялась, что так и будет.
— Т-ты могла бы проверить сама! — Фурина жалуется, она думает о том, чтобы дернуть ту за волосы, но не делает этого. Неожиданно ее охватывает застенчивость, несмотря на действия другой женщины, даже если эта женщина тоже она. Или часть ее... Но, вероятно, все наоборот. Невозможно, чтобы кто-то вроде Фурины, настолько слабой, что она едва держится под маской, мог владеть подобным существом.
— Но это было бы совсем не весело, — та обиженно надувает губы. Зрелище настолько неуместное, что Фурина хихикает. Смех переходит в долгий, протяжный стон, когда женщина снова накрывает ртом ее сосок, а пальцы обхватывают другой, пощипывая.
— Ах!
Она испытывает худший вид удовольствия, граничащий с мучением. Внимание женщины к ее груди неумолимо, она чередует сладкое посасывание с наказывающими укусами, успокаивающими кончиками пальцев и острыми ногтями.
— Интересно, смогла бы ты кончить только от этого, — выдыхает она, и Фурина скулит. Из ее шорт постоянно течет скользкая влага, и хотя она должна быть в восторге от мысли, что может кончить, она не хочет, чтобы это завершилось так скоро. Она отрицательно качает головой, ее голос теряется в непрерывном потоке стонов.
Внезапно женщина останавливается, и Фурина получает короткую передышку. Она открывает глаза, блестящие от слез (если б она уже не была такой покрасневшей, то обязательно покраснела бы сейчас — заплакала всего от нескольких ласковых слов и умелых прикосновений, насколько это выглядело жалко?). Когда она опускает взгляд, то видит, что румянец распространился от ее лица по ключицам вплоть до груди. Ее соски выглядят опухшими и красными от грубых прикосновений, вокруг них тонкие линии от чужих ногтей.
Она выпускает пальцы из волос женщины и накрывает ими свою грудь, подавленная. Если бы женщина до сих пор не сидела на ней, она бы свернулась калачиком.
— Т-ты! Прекрати трогать меня там!
— Как я могу? — женщина снова надувает губы. — Грудь моей голубки такая идеальная, маленькая и упругая, как будто создана для моих рук.
— Как ты смеешь говорить настолько бесстыдные вещи!
— Никто не будет преследовать меня за то, что я говорю правду, — смеется она и откидывается чуть назад, рассматривая ее тело так, словно это трофей или сокровище, на что она претендовала и планирует теперь разграбить.
Фурина снова прикрывается.
— Перестань так на меня смотреть!
— Хм? Как же?
“Как будто я искусство, спектакль, история или же просто то, что ты хочешь поглотить”, — собирается сказать Фурина, но не может. Было бы невыразимо жестоко по отношению к этой женщине говорить так, когда она обрекла ее на эту роль просто потому, что иного выхода не было. Вместо этого она прикусывает язык, отводит глаза и снова моргает, немного проясняя взгляд от набежавших слез, но теперь уже по совершенно другой причине. Было бы наивно надеяться, что она убежит от этих мыслей во сне, даже если женщина обещала ее избавить от кошмаров: фактически именно она и обрекла ее на них.
Руки нежно обхватывают ее лицо, мягко заставляя посмотреть в глаза.
— Я защищу тебя от всего, — обещает она. — Только на эту ночь. От всего.
Раньше чем Фурина успевает запретить ей читать ее мысли, женщина меняет их положение так резко, что у нее кружится голова. Теперь Фурина оказывается перед ней, прижатая спиной к ее груди, кожа к коже. Она бы пожаловалась на то, что та сняла свое платье, не дав Фурине взглянуть, но тут у нее перехватывает дыхание.
Она замечает зеркало, которое стояло здесь с ее появления в комнате и теперь находится напротив кровати. Только теперь она видит свое отражение полностью: заплаканное лицо и вздымающуюся грудь, даже небольшое пятно влаги на нижнем белье, которое она еще каким-то образом носит. Женщина склоняет голову на плечо Фурины, их взгляды встречаются в зеркале.
— Ну вот, теперь ты не сможешь спрятаться от меня.
Фурина смущенно пытается скрестить ноги, но женщина крепко обхватывает ее своими бедрами, разводя их еще шире. Руками она заводит запястья Фурины над ее головой. Теперь девушка полностью обнажена, ни один дюйм ее тела не скрыт от глаз.
— Это... неловко, — протестует она.
— Кого ты стесняешься? — спрашивает женщина.
Тебя. Себя.
— Всегда кто-то смотрит.
— Не здесь. Не сейчас. Сосредоточься на этом, — и женщина опускает свободную руку к лону Фурины, медленно проводя пальцем, затем двумя по все еще прикрытым складкам. Фурина не может сдержать дрожь тела, в ту же секунду замечая отражение чужой ухмылки в зеркале.
Несмотря на то, что женщине очень хочется снять остальную одежду Фурины, она все еще упряма, чтобы оставить белое нижнее белье. Она ласкает ее, обводя кончиками пальцев комок нервов, каждое прикосновение нежное и в то же время нет. Трусики Фурины сшиты из тончайшего шелка, как и ее одежда, но теперь они кажутся слишком грубыми на чувствительной коже. Ее тело не перестает подрагивать, с губ в постоянном ритме срываются тихие стоны, как будто ее тело — не что иное, как музыкальный инструмент, на котором женщина давно умело играет.
— П-прошу, — удается выдавить ей, когда женщина дразнит ее пальцем у входа, проскальзывая внутрь настолько, чтобы просто натянуть ткань, пока шелк обжигает ее чувствительные губы.
— Хм? — женщина ласково улыбается ей через зеркало.
Она хочет, чтобы я умоляла. Эта мысль вызывает очередной прилив тепла, который еще сильнее пропитывает шелковую ткань. Унижение обжигает, она подгибает пальцы ног и закрывает глаза, не желая видеть себя в зеркале: красную, задыхающуюся и отчаявшуюся.
— О, дорогая. Я слишком жестока? — женщина целует ее в щеку. Это могло быть извинением, если бы слова не сопровождались легким пощипыванием клитора, заставляя Фурину вскрикнуть.
— Т-ты говорила, — удается выдохнуть Фурине. Ей хочется опустить руки, оттолкнуть эту женщину и в то же время притянуть ее ближе. В ее голове возникает образ, где она толкает ее вниз и садится на лицо, как на собственный трон, получая удовольствие так, как ей заблагорассудится.
— Святотатство, — бормочет женщина. — Но интригующая мысль на будущее. Что я говорила?
— Ты обещала, — поправляет Фурина, игнорируя трепет от возможности следующего раза. Не только ради удовольствия, но и ради общения. Понимания. Уверенности в том, что на нее никто не смотрит, кроме нее самой. — Ты обещала. Хороший сон.
Пальцы женщины все еще прикасаются к ней, и Фурина хнычет. Она пробует найти подходящий угол, который увеличит трение: даже с одним пальцем внутри себя она могла бы кончить, однако ноги женщины сжимаются вокруг нее, препятствуя любому движению.
— Я подарила его, разве нет? Или этого недостаточно для моей голубки?
Фурина с огромным усилием открывает глаза. Она не заметила, что снова плачет, и оттого сразу смущается, но это меркнет по сравнению со всем, что женщина с ней делала во сне, поэтому она старается не думать. Только встречается с глазами в зеркале и спрашивает.
— А для тебя?
Улыбка женщины тускнеет.
— Даже здесь ты беспокоишься о других, — она качает головой. — Человек, как всегда.
Реплика звучит неоднозначно и Фурина не может сказать, оскорбление это или комплимент, но мысли разом покидают ее голову, когда трусики, наконец, исчезают, оставляя ее полностью обнаженной. Она задыхается, стоит прохладному воздуху комнаты проникнуть в ее влажное тепло.
— Сейчас я прикоснусь к тебе должным образом, как того заслуживает милая леди, — говорит женщина, и мрачный тон полностью исчезает из ее голоса, когда она встречается взглядом с Фуриной. — Но только до тех пор, пока ты будешь держать глаза открытыми. Не смотри ни на что, кроме себя, и на то, как ты выглядишь, когда я прикасаюсь к тебе.
Рот Фурины приоткрылся.
— Н-но это смущает! — снова протестует она. — Бесстыжая!
— Я хочу видеть лицо моей милой голубки, когда она освободится. Я хочу видеть, как она отпускает все это, готовая отдаться в моих руках. И я хочу, чтобы ты тоже это видела. Будь свидетельницей совершенства, которое я создала. Это совсем не бесстыдно.
— И, — продолжает она, замечая, что Фурина вновь хочет возразить. — Это станет прекрасным сном для нас обеих.
Она, наконец, прикасается к ней напрямую, без шелковой преграды между ними. Внутри так горячо, что Фурина удивляется тому, как чужие пальцы не покрылись ожогами. Вместо этого они плавно скользят по ее гладкой коже, становясь более влажными. Инстинктивно Фурина прикрывает глаза от удовольствия и тут же шокировано распахивает их, когда женщина легонько щелкает, словно в знак предостережения.
— Смотри на нас, голубка, — шепчет она. — Стань свидетельницей того, что значит быть божественной.
Без предупреждения один палец проскальзывает внутрь. Фурина хочет свернуться калачиком и скулит, обнаруживая, что ее до сих пор удерживают. Женщина сочувственно хмыкает и возвращает другую руку к ее покинутой груди, лаская.
Это развратно и непристойно, но Фурина не может отвести взгляд. Она полностью раскрыта, ее кожа бледная везде, кроме тех мест, где женщина оставила на ней метки: любовные укусы на шее, набухшие соски. Она хотела бы видеть женщину позади себя, больше, чем просто ее красивое лицо и порочные руки, ноги, обнимающие бедра. Ее грудь тоже покраснела? У нее там тоже влажно? Она чувствует спиной тепло и расслабляется, не отрывая взгляда от зеркала, полуприкрыв веки. Она не хочет, чтобы та останавливалась.
Один палец становится двумя, а затем тремя: чувство давления внутри, проникающее в самую сердцевину и выходящее из нее. Обе ощущают связь, и на мгновение Фурина испытывает щемящее чувство тоски, желание быть единой с этой женщиной, ее божественным отражением. Чтобы принять ее в себя или даже чтобы эта женщина поглотила ее первой, сделала ее лучше, сделала цельной. Архонт Фонтейна заслуживает не только насмешек.
Но невозможно хотеть сверх того, когда женщина уже дает ей все необходимое. Теперь три пальца, а это больше, чем Фурина когда-либо осмеливалась предложить себе. Она движется навстречу одновременно с тем, как пальцы изгибаются внутри нее и попадают в точку, которая... которая действительно ощущается божественно, к черту клише. Ее губы приоткрыты, с них почти безостановочно срывается стон, а глаза прикованы к образу этих трех тонких, элегантных пальцев, скользящих и выходящих из нее, как будто им всегда суждено было быть здесь.
— Я думаю, почти у цели, — бормочет женщина. Она звучит взволнованно, ее голос более хриплый. Фурина краем оставшегося сознания гордится тем, что облик ее удовольствия заставил тронуть божество.
— Прошу, прошу, — лепечет она, а затем хватается за ее волосы, даже сейчас продолжая удерживать руки в положении за головой. Ее бедра дрожат, сердце, кажется, вот-вот выскочит из груди, стремясь на свободу. — Не надо... Не надо...
— О, поверь мне. Сейчас меня не остановит даже божий промысел, — выдыхает та, ускоряя темп. Ее большой палец обводит клитор, не совсем надавливая, словно предупреждая острое удовольствие. — И никакой другой бог не посмел бы.
Фурина запрокидывает голову, отталкиваюсь ногами, ей почти удается вырваться из хватки. Раньше чем женщина успевает хотя бы предостеречь ее, она возвращается в прежнюю позу.
— Я смотрю, я все еще смотрю, умоляю.
— Голубка, — форма ласкательного имени, вложенная в шепот, ее горячее дыхание возле уха. — Конечно, конечно, ты смотришь. Ты всегда прекрасно делала то, что тебе говорили, ты была такой хорошей.
Фурина мнется. Сейчас она чувствует себя ошеломляюще, и она действительно хочет быть хорошей ради Фонтейна и этой женщины, своего отражения в зеркале, которое никогда не покинет ее, никогда.
Единственная, кто может смотреть на нее и не видеть ничего, кроме нее.
— Фурина, давай.
И Фурина сдается, потому что та назвала ее по имени, потому что она хорошая, потому что она никогда не сможет отказать этой женщине. Волны удовольствия захлестывают ее, и она трепещет вокруг пальцев женщины, все еще находящихся внутри нее. Она выгибается дугой, отдавая этому все, что у нее есть: представление ради представления. Только это не постановка, ведь Фурина никогда не смогла бы симулировать ничего из этого, ни болезненное удовольствие, ни острую разрядку. До сих пор она даже не подозревала, что подобное можно испытывать, не говоря уже о том, чтобы попытаться имитировать. Она чувствует, что все ее тело было переделано.
Когда она успокаивается, ее шумный выдох смешивается с ровным дыханием женщины позади нее. Она, должно быть, закрыла глаза, потому что ей приходится их открывать, ее зрение затуманено непролитыми слезами. И снова она встречается с глазами в зеркале.
— Т-ты выглядишь очень самодовольной, — удается выдавить ей. Ее голос хриплый, измученный. Она даже не знает, как может думать, не то что говорить.
— Да, — соглашается женщина. Она обхватывает запястья Фурины, медленно опуская их. Фурина вздыхает, когда застывшая кровь начинает течь по венам. Ее ноги также теперь свободны, но она не меняет положение. Ей больше нечего скрывать.
Женщина продолжает.
— А что, у дамы есть какие-нибудь жалобы? Неужели я не смогла снискать ее расположение?
Вялому сознанию Фурины требуется мгновение, чтобы вспомнить.
— Лучше, чем мора и билеты в оперу, — шепчет она, а затем чуть громче спрашивает. — И если да, то о каком одолжении ты бы меня попросила?
Но женщина качает головой, прекращая эту глупую игру.
— Ничего сверх того, что ты мне уже предложила, Фурина, — мягко отвечает она.
Онемевшие запястья Фурины теплые, а пальцы женщины, что были внутри нее, теперь чудесным образом чистые. Логика сновидения.
Она чувствует, как сон колеблется, кружится и подходит к концу. Наверное, она скоро проснется.
— Это займет много времени? — спрашивает Фурина, смирившись. Она знает, что не обязана вдаваться в подробности. Ей хочется обернуться, спрятать голову на груди женщины. Но здесь не от кого прятаться, и это было бы ничем иным, как детским жестом, слабостью, худшей из всех, что она проявляла до сих пор.
— Верно, — отвечает она. В голосе нет извинений, но Фурина все равно не хотела бы их. Если это означает спасение Фонтейна, Фурина готова жить вечно, и эта женщина будет рядом с ней.
— Это займет много времени, — продолжает она. — И еще много плохих снов. Но, может быть, иногда я могла бы приходить, чтобы подарить тебе хороший сон. Моя леди будет сговорчива?
Фурина фыркает. Как будто она могла, хотела бы отказать ей.
— Эта леди не откажется, — отвечает она. — Пока не увидит своего голубя над водой, — и приподнимается для еще одного поцелуя.