Покорность приливной волны

*** Он чувствует, что должен извиниться, и это чувство обжигает его, опаляет его изнутри. Тем не менее, он ничего не говорит, потому что как, блядь, за такое извиняться? Он уже пытался, он так делал, но все, что он когда-либо говорил, не принесло его… жертвам никакого утешения. Он пытался извиняться. Они клали трубку. Захлопывали дверь перед его носом. Чуть ли не плевали ему в лицо. Так что прошло уже несколько дней — четыре, если быть точным — но Тим с ним так и не поговорил. Не сказал ему ни слова. У него до сих пор нет слов. К тому же — ему нужно побеседовать и с Брайаном. Ладно, может быть, ему не нужно, по крайней мере, он не чувствует, что ему это нужно, ничего такого делать он не хочет, блядь, но, может быть, ему стоит захотеть, есть вероятность, что это ему пригодится, пригодится его помощь, а еще так полагается, так правильно себя вести, так надо — уведомлять людей о хуйне, которую ты собираешься творить, заранее, людей, чьей заботой эта твоя хуйня станет, людей, которых ждет большой сюрприз, которые вот-вот узнают, что их свежеприобретенная, обожаемая муза, по всей видимости, жить не может без уголовных дел. Что она зарабатывала их себе годами. И что она ни разу их не упомянула. И что она боится. Господи, разумеется, он, блядь, боится. Он вынужден это признать. Даже больше. Он до смерти боится, он переживает чистый, беспримесный ужас от одной только мысли, что его кошмары сбудутся. Что они уже, блядь, воплотились. А Джинджер… Джинджер выглядит настолько очевидно травмированным, что это уже никак нельзя списать на повседневную паранойю Тима. На паранойю, которую он себе завел, пытаясь совладать с собой, чего он явно делать так и не умеет. Он не контролирует себя, и это привело к тому, что Джинджер шатается туда-сюда и выглядит, сказать по правде, искалеченным, как и его движения, неловкие и странные, опасливые, чрезмерно осторожные, он избегает встреч с людьми и, больше всего, с Тимом. Джинджер передвигается теперь в такой манере, которая вовсю кричит, что с ним что-то не так, и ТИМ ПСИХОПАТ ОН РАСПОРОЛ МЕНЯ НОЖОМ написано у него прямо на лбу. И шрифт у этой надписи такой огромный, что Тим уверен, на сто процентов уверен, что кто-нибудь сейчас заметит это, сейчас, сейчас, кто-нибудь спросит, все ли с ним в порядке, и получай, Тим, распишись, вот твой судья, вот твоя камера, вот твой приговор. Затем так и происходит, кто-то замечает, кто-то и правда спрашивает его о чем-то, спрашивает о его непонятной хромоте, и Тим застывает на месте, услышав это краем уха, замирает даже сильнее, чем тогда, когда он тонул в океане крови Джинджера, потому что тогда — так он думает теперь, до сих пор, блядь, думает, наивный полудурок — он мог остановиться, он все еще мог влиять своими поступками на будущее, а сейчас, теперь, когда Джинджер пожимает плечами, улыбаясь, так слабо и невнятно, так загадочно и в то же время предельно ясно, предельно ясно и предательски, рассказывая одной этой улыбкой все, теперь Тим ничего не может сделать, он был вручен судьбе, им играет рок, и сами звезды предсказали, что после того, как Джинджер улыбнется, пожав плечами, тот кто-то, кто задал ему вопрос, продолжит говорить, тот кто-то скажет А НАВЕРНОЕ ТОТ ЗАНОСЧИВЫЙ ШВЕДСКИЙ ПСИХОПАТ ВСПОРОЛ ТЕБЯ НОЖОМ и все остальные, вся толпа, все повернутся и увидят, как Джинджер кивнет, подтверждая это, и тогда… Тогда ничего подобного не случается. Случается кое-что совсем другое, потому что Джинджер улыбается, пожав плечами, и кто-то, кто задал ему вопрос, продолжает, говорит что, ты опять микрофону Брайана в неравном бою продул, и Джинджер снова улыбается, смеется, бормочет что-то, не кивая, но и не мотая головой, и тот кто-то, с кем он вынужденно ведет беседы, говорит что-то еще, и кто-то еще к ним присоединяется, и обсуждают они частоту, с которой Джинджеру чем-то прилетает, с которой он оказывается потом заперт в больнице, а темных, кровавых секретов Тима никто не упоминает. Его секретов, которые теперь уже не такая тайна. Которые он, блядь, разделил. Те самые секреты, которые превращают его в это жалкое, бесхарактерное существо, в это ничтожество, в кляксу чего-то красного, пятнающего лик земли, в того, кто все еще, два, три, четыре дня спустя не может принять то, что натворил, кто, блядь, молчит, кто до смерти боится. Что еще хуже — он видит, что боится не только он сам, боится и Джинджер, и боится он его. Проходят еще два дня. Проходят еще два дня, и видеть страх жутко и невыносимо, но замечать беспокойство, доброту… — Мне надо с тобой поговорить, — произносит Тим. На седьмой день. Никакого отдыха. Джинджер слегка подпрыгивает, поворачиваясь к нему, и люди проходят мимо них, скользят потоком. Они торчат посреди большой, в-ней-ты-и-пойдешь-искать-товарища-по-группе, людной комнате за сценой. — О, — выдыхает Джинджер, пытаясь куда-то пристроить вещи, которые он держит в руках. — Ладно. Конечно. Хорошо. О чем т… Тим резко мотает головой, прерывая его. — Не сейчас. Конечно, блядь, не сейчас. Он едва смог сформулировать предложение так, чтобы взять на себя ответственность за предстоящий разговор. Ему нужно время. И пространство. Ему нужно откладывать эту ебаную беседу, вечно откладывать ее. — Позже. Ладно? После выступления. Если тебе не надо куда-нибу… — А, — выдыхает Джинджер, и Тим сбивается. ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ ТЫ НЕНОРМАЛЬНЫЙ. — Нет, мне… Ладно. Хорошо. Где ты хоче… — А, — тоже произносит Тим. Зарывается пальцами в волосы, растрепывая их. Они липкие на ощупь. И он, наверное, испортил всю прическу. Он вздыхает. — Ну… Блядь, не знаю, просто приходи ко мне в номер, ладно? — О, — отзывается Джинджер. Сглатывает. Сомневается. Боится. Он, блядь, до смерти его боится. — Черт побери, — говорит Тим. Так себе сюрприз. Просто приходи ко мне в номер, ага. Блядь. — Блядь, я просто… — Ладно, — говорит Джинджер. — Я приду. Но, типа… когда? В смысле, я не знаю, когда ты там бу… — О, — выдыхает Тим. — О. Он только в эту секунду начинает осознавать, что ему действительно придется говорить. Произносить слова. И извиняться. И пытаться что-то, сука, объяснить. — Я буду в номере, — говорит Тим. — У меня никаких планов нет. Я сразу после концерта пойду к себе, окей? Так что… — А, — говорит Джинджер. — Ладно. Да. Ага. Все устроено. Готово, блядь. — Ты о… Ты поговорить хочешь о… — начинает Джинджер, переводя взгляд на него. — Ну. О… О твоем интересе к крови? О его интересе к крови. Блядь. Все устроено, все готово, и Джинджер сидит там, в его номере, он пришел, но станет ли он, блядь, ему признаваться, откроется ли его ебаный рот? Тим угрюмо смотрит на него, меняет позу и вздыхает, опирается на стол, хватает пачку сигарет… — Да. И замечать беспокойство и доброту, конечно, полное безумие, нелепость, у него голова раскалывается, стоит ему только их заметить, взрывается, но рассыпается он не в высказываниях, а в нервных, дерганых движениях. Покрутить, пересчитать, провести большим пальцем по фильтрам, вытащить одну, запихнуть ее обратно, потеребить стенки пачки и сказать слуша… — Слушай, я… — говорит Джинджер. — Мне правда жаль, что я это сделал. Не надо было мне лезть к тебе, знаешь? Заходить к тебе и… Он сидит на кровати, прямо на краю, ровно посередине, как будто он существует только затем, чтобы разделять отрезки пополам. — То есть, я не знал, что ты… — продолжает он. — Блядь, я просто хотел тебе помочь, но это же вообще не извинение, я понимаю, мне правда очень жа… — Ты, что, блядь, совсем ебанутый? — перебивает его Тим. Замечать. Ха. Слышать, как придурок говорит, что он говорит, это еще, блядь, лучше. Он срывается. — Я, блядь, собирался тебя на коленях умолять не идти в полицию и не писать на меня заяв, а ты мне тут рассказываешь, как тебе очень жаль? — Тим почти кричит. — Ты больной? — Ну… — говорит Джинджер, почти шепотом, и горбится. — Нет, я просто… — Заткнись, — мотает головой Тим. — Господи, заткнись. Им срочно нужно покурить. И они курят. Тим находит пиво, и они пьют из одной бутылки, или же, скорее, каждый делает по одному глотку для психологического эффекта, они курят и включают телевизор, и что-то тупое, какой-то идиотский фильм, наполняет комнату звуками, словами, ни одного из которых они не понимают. Какой-то блядский триллер. И Джинджер выглядит обеспокоенным и добрым, и видеть это, слышать то, что он сказал, все еще слышать то, что он сказал, это совершенно невыносимо, но Тим — Тим внезапно начинает изливать душу, он словно усаживается на коленки терапевтического Санты, он словно думает, что этот понимающий уебок сейчас решит все его проблемы. — Становилось только хуже, знаешь, — объясняет он. — С годами. А в начале… В начале было как-то даже… круто? Они сидят на кровати плечом к плечу, и плечи их соприкасаются. И Джинджер кивает после каждой его фразы. — Наверное, я просто тупой еблан, но да. Мне действительно казалось, что это как-то круто. Интересно. Типа, знаешь, есть у меня такой забавный выверт, что я пью кровь, и у меня от этого… Нет, не встает. Не то чтобы. Я просто ощущал… всплеск эмоций, ощущений, и он был такой… мощный? Не знаю. Я уже не помню. Все слишком быстро изменилось. И я… Я вообще даже не думаю, что дело в крови. Скорее в самих порезах. В том… Блядь, в том, что я чувствую себя ножом, который режет масло. И видит, как оно расступается и поддается. Джинджер ерзает, стараясь делать это незаметно, и Тим осознает, что все его тело напряжено. В этот же момент его разбирает дрожь. Тим подавляет тот порыв, который это вызывает в нем. Да, Джинджеру, вероятно, не особенно приятно, когда его сравнивают с блядскими молочными продуктами, но именно мягким маслом он Тиму и казался, именно таким он и был под его руками. Не стоит слишком долго об этом размышлять. — А потом, ну, становилось все хуже и хуже, — продолжает он. — Я стал… злиться. Все больше и больше. Когда это случалось. И, блядь, оно только и делало, что случалось. Ты вообще представляешь себе, как часто люди себе что-нибудь, блядь, повреждают? Каждый ебучий день. И я бесился постоянно, просто с ума от ярости сходил. И, знаешь, люди еще… Блядь, наверное, можно сказать спасибо нашей профессии, но люди тащатся от этого. По крайней мере, так они мне говорят. До какого-то момента. Он усмехается, низко, возможно, даже угрожающе. От Джинджера идет тепло. — И они все время провоцируют. Все это для них или вау, секси, необычно, горячо, так возбуждает, прочая такая дрянь, или же есть еще когорта мудаков, которые вовсю стремятся спасти тебя от самого себя. Вступить с тобой в глубокую связь и захватить тебя. И излечить тебя. И одомашнить. Тупые суки. Ты им прямо говоришь, что это, блядь, не шутки, это не мило, не приятно, не забавно, не что-нибудь еще, что у них там на уме, но они просто не врубаются, никогда, блядь, нихуя не понимают, только тогда, когда ты за ними, сука, гонишься с ножом по лестнице и у входной двери сшибаешь с ног… Только тогда внезапно становится как-то неприкольно. Интересно, блядь, почему. — А ты… — начинает Джинджер. Экран телевизора отбрасывает на него зеленоватый свет полосками. — А ты так делал? Тим рассматривает его несколько секунд подряд, мерно дышит. — Гонялся ли я за людьми с ножом по лестнице? — наконец спрашивает он. Зеленый сменяется розовым. Затем синим. — Д-да. — Ага. И не только. Тим выплевывает свой ответ, отворачивается от него, разглядывает ботинки. — Тут… Понимаешь, я сейчас новая наложница султана, и он по уши в меня влюблен, поэтому он ничего не знает. Никто ничего не знает. Дорогуша, а против тебя никто охранных ордеров случайно в суде не получал? И все такое. Брайан не спрашивал. Джинджер снова кивает, затем сглатывает, затем смотрит на него. Не то чтобы нервно, скорее… ободряюще. Ебучий дед с подарками. — И я… — опять заговаривает все же Тим. — Я, блядь, пытался взять себя в руки и как-то успокоиться. Я даже не ебусь ни с кем, кто хоть немного… не в мейнстриме. Не тусуюсь с ними. Нет, я связываюсь хоть как-то только с клушами, каждую неделю собирающимися на очередной бэби шауэр, и безмозглыми качками, которые из зала не вылезают и знать не знают, кто я такой. Я только в миссионерской позе трахаюсь. Только как в Библии написано. Потому что иначе… Потому что это как какая-то чума. Секс, кровь и рок-н-ролл. Блядь. Нахуй. Я просто ни к кому даже близко не подхожу. Ни к кому, кого от крови не выворачивает на месте. Пусть они лучше в обморок от одного вида грохаются. От одного упоминания. Господи прости. Я, блядь, пытался взять себя в руки, и у меня… У меня получалось. У меня правда получалось, а потом ты… Джинджер открывает было рот, так что он торопливо продолжает. — И я, блядь, взбесился, просто рехнулся, и… — Все в порядке. И это ему вообще не помогает. — Нихуя не в порядке. — Это правда не так… — Не так, блядь, что? Ты… Пошел ты нахуй. Я, блядь, взбесился — и стал тебя кромсать, я тебе все бедра изрезал и хуй его знает что еще, я не помню, понимаешь? Я вырубился, отъехал просто, а ты до сих пор хромаешь, а теперь, значит, все хорошо? Тебе, блядь, до сих пор больно, да? Ведь да? Покажи. — Я… — Покажи. Тим чуть ли не стаскивает джинсы с него сам, пока Джинджер возится с ремнем, просто хватает за штанины, дергает и тянет, а потом… — Блядь. Он трогает его — трогает улики — и лицо у него все перекашивается, кривится, лицо у него саднит так же, как должны саднить эти заживающие раны. — Блядь, Джинджер. — Все норма… В смысле… Я знаю, что делать, ладно? Ничего… Ничего плохого не будет. Они… — Ты себя режешь. Он не видит других шрамов. Только те, которые появятся в будущем, те, которые он до сих пор трогает. — Ну… — говорит Джинджер, переступая на месте. — Да. Я… Он немного отшатывается от него, хватается за ремень, и Тим замирает. Отпускает его. Заставляет себя отпустить его. Порезы у него не свежие, неделя, блядь, прошла, но они красные, темные и шероховатые, неровные, и об этом тоже не стоит слишком долго размышлять. Джинджер натягивает джинсы, застегивает ширинку. — Не часто, — продолжает он. — Ну, я не… Я себя ни за что не наказываю, это вообще другое, это не селфхарм… То есть, да, но… Я раньше это делал, давно, когда подростком был, чтобы почувствовать, что я… настоящий? Если это тебе что-то говорит. Я не сильно резал, не много, так, один или два раза, просто чтобы их увидеть, чтобы ощутить боль, понимаешь? Теперь настала очередь Тима кивать, и он кивает, он сотни таких признаний слышал, точно таких же, он слышал их все. — Но это очень давно было, — рассказывает Джинджер. — А потом я просто… Встретил людей. Которые пьют кровь. И это… Ну, это не фетишизм, в смысле, это не про секс. Только кровь. Эти люди, им нужна кровь. И я… Это было так приятно. Кормить их. Как будто… Не знаю, как волонтерская работа? Я иногда помогал в шелтере для бездомных, так что… Оно похоже. И… Очень приятно. Им просто нужна кровь, и я понимаю, что я… нужен, им все равно, знаешь, им все равно… как я выгляжу или что… Блядь. Ты, извини, прости меня, пожалуйста, я не пытался, ну… я не пытался с тобой заигрывать или подкатывать к… — Господи, — выдыхает Тим, качая головой. — Заткнись, а? Блядь. Ты эту хуйню, которую я нес, во все уши слушал, да? Подкатывать. Я знаю, что ты не пытался мне в штаны залезть. И, блядь, прости, что я в твои забрался. Сука. Просто забудь все, что я сказал. Не надо было меня слушать. Я с катушек слетел, понимаешь? Совсем взбесился. И это все… Это все про меня было, ладно? Все, что я сказал. Не про тебя, я просто на тебя свои загоны проецировал и… Прости меня. Ладно? Ты меня извини. Они пьют пиво. Они пьют пиво, и Джинджер делает большую часть глотков, пока Тим курит, пока Тим гадает, удалось ли ему принести достаточно извинений, удалось ли ему извиниться вообще, услышал ли его Джинджер, Джинджер с этим его тихим ладно и этой его моральной поддержкой на лице, этой его ебаной готовностью глотать всю ту херню, которую он изрыгал. Джинджер допивает пиво, и Тим решает попробовать еще раз. — Слушай, я… — наконец произносит он. — Прости меня. Это я виноват. Во всем, что сделал с тобой. И в том, что сказал тебе. Во всем виноват только я, понятно? Я не хочу, чтобы между нами была… кровная вражда. — Джинджер улыбается краем губ. — Я просто хочу, надеюсь, что ты меня простишь, и мы весь этот… инцидент забудем, оставим просто в прошлом и… — Но, — перебивает его Джинджер своим едва слышным голосом. — Но я… Но разве ты… — Что? — Разве тебе не нужно… — продолжает Джинджер, запинаясь. — Ну, мы могли бы… Мы можем еще раз это сделать, если ты хо… Тим опрокидывает бутылку, и она катится, постукивая, по полу. По полу на котором, замечает Тим, он теперь стоит, нависая над Джинджером. — ТЫ БЛЯДЬ СОВСЕМ РЕХНУЛСЯ СУКА? Он произносит слова, которые, замечает он и это, он кричит. — Блядь, Джинджер. Блядь. Он проводит пальцами по волосам, тянет за них, пытаясь успокоиться. — Извини. Но… Ты в своем уме? Ты, может, просто шутки шутишь? Зачем тебе… — Я… — начинает Джинджер. Джинджер, который, отчетливо видит Тим, его боится — и будет бояться его теперь всегда. — Я не… Понимаешь, тебе ведь все равно это надо, разве нет? Кровь тебе нужна. Даже если… Даже если никто тебя не… Не провоцирует. Ты же все равно… Ты все равно думаешь о ней. И тогда Тим ощущает, что его поймали. Что его накололи на иголку. Придавили. Тим ощущает, впервые в жизни, что его поняли, но это нисколько не приятно. — Я… — бормочет он, переминаясь на ногах. — Допустим. Ну и что с того? Все те разы, все те другие случаи, которые он описал для Джинджера в своем безумии дерьмовых обвинений, все те разы с людьми, которые его никогда не слушали, все те разы все, что он пытался им сказать, это то, что с ним не все в порядке, что он больной или что-то в этом роде, что он, блядь, проклят, у него проблема, и это ненормально, он сам, блядь, ненормальный, он с ума сходит, когда видит кровь, и они, все эти люди, все эти идиоты, они не слышали его, но Джинджер слышит. Его окатывает осознанием того, что Джинджер его правда слышит. А еще тем, что он ведь действительно больной. И у него проблема. Он, блядь, ненормальный. Джинджер смотрит на него так, как будто лично он и вызвал у него эту ебаную одержимость. — Прости, я не… — произносит он. — Я не пытаюсь… Я просто… Я же прав? Ты все равно думаешь о ней? Тим шумно, со свистом выдыхает, хватается за пачку сигарет. — Да, — отвечает он после того, как дым наполняет ему легкие. — Да, блядь, думаю. Понятно? И хватит извиняться, ты-то тут причем. Но… Но и что? Что с того, что я о ней думаю? Я… Больной. — Но как ты… — говорит Джинджер, облизывая губы. — Как ты вообще… справляешься? Если ты все равно ее хочешь. И тогда Тим чуть не срывается. Тогда Тим выплевывает было слово, чье лингвистическое происхождение ему не знакомо. Слово, значения которого он явно не в состоянии понять. — Ну точно не так, что я, блядь, контролирую себя, — выдает он. — Нихуя я себя не контролирую. Сука. Он вытирает рот ладонью, добивает сигарету, он садится — чтобы снова ощутить теплое плечо Джинджера своим плечом. — Не знаю я, как я вообще справляюсь, — признается он. — Я просто избегаю этой темы и опасных ситуаций, а когда я начинаю… думать о ней сам по себе, я делаю то, что делают все рок-звезды, ясно? Напиваюсь вдрызг и чем-нибудь обдалбываюсь, и иду лупить какой-нибудь неживой объект, если никого живого мне под руку не подворачивается. Джинджер смотрит на него искоса. Джинджер ждет, чтобы он сдался полностью. — Я иду лупить какой-нибудь неживой объект, и когда я себе что-нибудь разбиваю, потому что, разумеется, разбиваю, блядь, я слизываю свою кровь, — выдавливает Тим из себя. — Понял? Вот так я справляюсь. Кое-кто живой сидит прямо рядом с ним, очень близко, и блядь, как же сильно он хочет ему врезать. Ебаная, ебаная, блядь, доброта. Ебаная забота. — Это не очень… Это же не очень здоровое поведение, — говорит Джинджер. И Тим почти благодарит всех богов на небесах, что он не пытается заодно его по плечику погладить. — Ну да, так ведь и я больной, так что… Он не пытается этого сделать, хотя по нему и видно, что он хочет, и рука его зависает в воздухе, прямо возле локтя Тима. Он улыбается ему. Мягко улыбается. — Ты… — продолжает он. — Слушай, я не думаю, что ты… ну, сумасшедший. Просто… Просто некоторые лю… Просто такая у тебя особенность. Понимаешь? И я мог бы тебя… Я мог бы давать тебе свою… В смысле, тебе же надо. Так что. Мы могли бы… Мы же можем сделать это безопаснее и… — И как именно ты, сука, предлагаешь сделать это безопаснее? Использовать тупой столовый нож? Тупой столовый нож, которым намазывают масло. Джинджер смеется, и смех его звучит неловко. Слишком мягко. — Нет, я… — говорит он. — Мы могли бы… Не знаю, может быть, веревку взять? Тим тоже смеется, смеется, качая головой, и Джинджер, чье теплое плечо прижимается к его плечу, Джинджер должен сию же секунду съебаться от него, просто сорваться с места и бежать. — И кого из нас двоих мы, блядь, будем связывать? — спрашивает Тим, все еще смеясь, и Джинджер его боится, боится этих вспышек, правда ведь боится, но еще он ему сочувствует, он полон доброты, он недостаточно сильно его боится. — Нет, — говорит Тим, уставившись на него в упор. Не надо было ему извиняться перед ним. Надо было его еще больше напугать. — Нет. Мы никогда больше этого делать не будем. *** Когда они делают это в третий раз, они тоже делают это у Джинджера дома. Они делают это у Джинджера дома и во второй раз, потому что Тим говорит, что если уж они решили все-таки попробовать, чего им делать, блядь, не стоило, лучше пробовать в каком-нибудь отеле, где кто-нибудь сможет, по крайней мере, услышать крики Джинджера, когда Тим доберется до него несмотря на блядскую веревку, не то чтобы, впрочем, отель помог ему в первый раз, Тим говорит это, но тур заканчивается до того, как он соглашается попробовать, до того, как он осознает, что правда этого хочет, тур заканчивается, а ехать в гостиницу тогда, когда ты вполне можешь остаться дома, кажется ему совсем уж идиотским, поэтому они оказываются у Джинджера, они там этим занимаются, потому что там его соседи, по крайней мере, имеют шанс заметить, как какой-то мутный белобрысый тип, весь перемазанный кровью, которого они в этом районе никогда не видели, пытается запихать исполосованный труп в багажник, потому что они имеют шанс его заметить, когда он слетит с катушек, потому что они позвонят в полицию, потому что Тима тогда хотя бы в камере запрут, где ему, пожалуй, и стоит находиться, если учесть то, что он согласился пробовать, если учесть то, что он именно настолько безрассудный. Когда они делают это в третий раз, они делают это дома у Джинджера, и со второго раза прошло уже несколько недель, и Тим посещал дом Джинджера все эти недели, неоднократно, но по другим, более безобидным причинам. Когда они делают это в третий раз, Тим снова остается полностью одетым. Джинджер даже заматывает его какими-то бинтами, когда он порывается раздеться. — У тебя синяки были, — сообщает он ему, указывая на его запястья. — Ты вырваться пытался, знаешь. Это вот — это Тим даже помнит, синяки же сошли не сразу, так что он кивает, говорит конечно и остается полностью одетым, и кто вообще знает, какого черта он собирался что-то с себя снять, это все совсем не эротично, это не про секс, однако последние недели были как раз с сексом связаны, последние недели их взаимодействия были эротичны. — Конечно, — говорит Тим, кивая, и протягивает Джинджеру обе руки, и тот обматывает его запястья какими-то бинтами, заботится о нем. Ебаный, блядь, чудотворец. Когда они делают это в третий раз, Тим снова напоминает Джинджеру, чтобы он не развязывал его. Он чувствует, как лицо его кривится, как его всем телом передергивает, когда Джинджер начинает затягивать узлы, отказывая ему в будущих движениях, и Джинджер замечает его шевеление в настоящем. — Ты что… — начинает он взволнованно. — Все в порядке? Тим пожимает плечами, пока он еще может это делать. — Да, в порядке, просто… — пытается он пояснить. — Наверное, я нашу прошлую попытку лучше запомнил подсознательно. И моему подсознанию она не то чтобы пришлась по вкусу. — О, — выдыхает Джинджер. — Хочешь, мы не… — Нет, — мотает Тим головой. — Мы же уже решили. Так что будем продолжать. Просто, знаешь… Не развязывай меня. Ни при каких обстоятельствах. Просто не развязывай и все. Ладно? Когда они делают это в третий раз, Джинджер снова сглатывает и кивает, так же, как он кивнул и во второй, тогда, когда он его не развязал, все-таки не развязал, и поэтому теперь они пробуют опять это сделать, поэтому они снова этим занимаются. Когда они делают это в третий раз, в реальности, так же, как и во второй, случаются темные провалы. — Я тебя, блядь, укусил, — выговаривает Тим, задыхаясь, весь потный и перенапряженный. — Тогда, в тот раз. Я укусил тебя. Его собственный голос звучит в его ушах чужим, звучит так, как будто он боится, и что-то пятнает ему рот, у него весь рот залит чем-то липким, губы, подбородок тоже, он таращится на Джинджера, трясясь, и глаза у него, должно быть, сейчас настолько же огромные, как у Джинджера, который трясется вместе с ним, боится вместе с ним, и кровь стекает по его локтю, кровь еще сочится из пореза. Тим понимает, что он отрубался, понимает, что он только сейчас пришел в себя. — Ну, я… — говорит Джинджер и кладет руку ему на плечо, поглаживает его, успокаивая. — Ты… Да. — Блядь, — говорит Тим. — Блядь, Джинджер. Почему ты мне не ска… — Это же неважно, — перебивает его Джинджер, мягко, но настойчиво, непреклонно, терпеливо. Как он всегда и делает. — Ничего же не случилось. Все нормально было. — Нихуя нормального, — возражает Тим и чувствует, что злится, бесится, гнев накатывает на него. Как это всегда и происходит. — Ты… Ты наклонился, а я пил, и ты меня держал, своей рукой, ты положил ее мне на плечо, и я пил, но я хотел больше, я не прекращал, не останавливался, и ты попытался отстраниться, ты попытался меня обратно уложить, ты до моей головы дотронулся, и я… Я тебя, блядь, укусил. Вцепился, блядь, в тебя, не дал тебе даже на сантиметр отодвинуться, я, сука… я зарычал и укусил тебя, а ты… Ты тогда вскрикнул, но я все равно тебя не отпускал, и ты сказал мне Тим, а я просто… — Все в порядке, — говорит Джинджер. — Ничего плохого не произошло. Я, ну… Я тебя остановил. Тим моргает. Пот заливает ему лицо, разъедает глаза, висит на ресницах, и он едва дышит, дышит тяжело и задыхается, все его тело перенапряжено, мышцы сведены до боли, ему жарко, он весь горит, и его подбородок, его губы заляпаны кровью, сладкой, медовой кровью Джинджера, которая все еще сочится из пореза, стекает струйкой по его локтю… Он смотрит на нее, не может перестать. — Ты блядская… Он попытался оттолкнуть его, вывернуться, вскрикнул и сказал Тим, ему было больно, он сказал пожалуйста, отпусти, но Тим только взрыкнул, усмехаясь и харкаясь кровью, Тим вцепился в него зубами, а Джинджер… Джинджер ему, сука, врезал. — Ты ебаная дрянь. Всадил ребро ладони прямо ему в горло. — Шваль паршивая, — говорит Тим, и его собственный голос колотит ему в уши, распирает ему голову изнутри, и она пустеет, покрываясь льдом, в нем все замирает перед штормом. — Ты как вообще посмел, блядь? Ты. Ты кто такой? Тупица ебаная. Ты и твоя кровь. Шевелись. Тащи сюда свою жалкую задницу. Я тебе, блядь, покажу, кого ты бить решил, ты только подойти, попробуй только подойти ко мне. Ты и твои ебаные, твои тупые раны. Шевелись, придурок. Дай сюда этот ебаный порез. Шевелись, блядь. Уебок не сдвигается с места. Как тогда. — Ты, скотина, — выплевывает Тим, пытаясь вырваться. — Иди сюда. Дай мне свою ебаную кровь. Ты, блядь, все равно ее любому предлагаешь. Двигайся, блядь. Шевелись. ШЕВЕЛИСЬ! Уебок остается там, где был. — Пока нет, — отвечает он, мягко, тихо, так спокойно, он проводит ладонью по плечу Тима, как будто ему нужна его блядская доброта, как будто он живое существо, как будто он что-то большее, чем кровь. — Я подойду, но позже. Тебе сначала надо успокоиться, хорошо? А потом я тебя накормлю. — Иди ты нахуй, — говорит Тим и он не говорит, он кричит, но он этого не слышит, он ничего больше не слышит. — Ты не потом, ты сейчас это сделаешь, ты сука. Накормлю. Ты никого не кормишь, ты просто, блядь, еда. Ты уебок. Дай мне нож. Дай его сюда. Уебок ничего ему не отдает. Тупой уебок, который ровно это ведь и сделал в первый раз, когда Тим с ним столкнулся. Уебок, который был как масло под его руками. — Я не могу, — говорит он. — Я не могу его тебе отдать. Ты мне сказал этого не делать. — НИХУЯ Я ЭТОГО НЕ ГОВОРИЛ! — кричит Тим, он рычит, он срывает голос, он пытается выкрутиться из веревок, он хочет задушить этого ублюдка, он его задушит, он его сейчас убьет, блядь. — Я сказал тебе отдать мне нож. Отдай мне нож, ты, дрянь поганая. Дай его сюда. Я тебе, блядь, покажу, что я говорил. — Прости, — говорит ублюдок, ебаная шваль, которая все еще жива, которая его по швам связала, заклеймила и поймала, а он там ерзает, трясется и смотрит на его кровь, не может перестать, он хочет эту кровь, она ему принадлежит, она, блядь, для него и предназначена, ублюдок его дразнит, эта тупая, уродивая, бесполезная, блядь, шлюха, как она вообще смеет ему отказать. — Сука. Развяжи. Меня, — говорит Тим ему. Тим говорит это, когда они делают это в третий раз, как он говорил это и раньше, и он не помнит, что правда просил его ни в коем случае не развязывать узлов, он кричит, рычит и бьется в путах, пытаясь выбраться, он срывает голос, изрыгая нечистоты. Которые он, к счастью, тоже забывает. — Глубже, — говорит Тим, когда они делают это в третий раз. — Сильнее нажимай. Этого мне мало. Он отрубался, он пришел в себя, дышал, не мог дышать, не мог больше пить кровь, которую он так хотел, которую он хочет, только ее, сейчас, блядь, СЕЙЧАС, он успокоился, насколько мог, он немного успокоился, он таращился на то, как Джинджер надрезал кожу на руке, таращился на то, как она слегка расходится, таращился на то, как Джинджер сделал еще один надрез, и видел его боль. Видел его сладкую, медовую боль. — Я не… — говорит Джинджер, облизывая губы. — Я не могу. Это слишком. Слишком больно. Как жаль, думает Тим. Почему-то он еще может думать. Как же тебе, блядь, жаль, наверное, думает Тим. — Мне плевать, — говорит он. — Режь. Тогда Джинджер — уебок, блядь — мотает головой. Но затем он все же делает еще один порез, и Тим смотрит на него, на нож, на лезвие и кровь, на капельки, которыми она выступает на коже, которые не падают ему прямо на язык, которые ему принадлежат, он таращится на них, на лезвие и на порез, на этот тонкий, неглубокий, уебищный порез, который этот уебок сделал, этот уебок, который ничего лучше не умеет. Этот дрожащий и трясущийся, паникующий тупица, этот ебаный трус с селфхармом. — В-вот, — произносит он, наклоняясь, пододвигаясь к нему ближе, поднимая руку, держа ее над его лицом. — Можешь пить. — Блядь, — произносит Тим, и делает он это со смешком. — Жалкая ты тряпка. Ты так своих вампиров обожаемых кормил? Этих идиотов, которые согласились подойти к тебе. Тебя касаться. Которые слепыми, блядь, наверное были. Джинджер вздрагивает, и не только из-за нечистот, которые бьют у Тима изо рта, еще и из-за того, что в глазах у Тима мутится, и вся картинка перед ними накреняется, клонится вниз. — Что, неужели я не прав? — спрашивает Тим, плюясь кровью Джинджера, плюясь своими погаными словами. — Ты же даже порезать себя нормально не умеешь. Больно, блядь, тебе. Надо было тебе, сука, показать, как это делается. Я то вот отлично справлюсь. Знаешь, ты ведь полное позорище. Дай-ка мне нож. Ну же. Дай его сюда. Я тебе, блядь, подсоблю. Ты, ноющий слабак. Дай сюда нож. Дай его мне. — ОТДАЙ МНЕ БЛЯДСКИЙ НОЖ ТЫ БЛЯДЬ! — кричит Тим несколько секунд спустя, так же, как он кричал во второй раз и в первый, как он всегда кричать будет, он срывает голос и рычит, и бьется, пытаясь вырваться, сбросить с себя ебучие веревки, пока кровь Джинджера, которая вообще не его, которая принадлежит лишь Тиму, сочится из трех убогих порезов, на которые он не может перестать смотреть, на сладкую, медовую кровь Джинджера, он только ее видит, слышит ее запах, он ничего больше не хочет, только ее, только она и есть, есть только кровь. Есть только кровь и темнота, когда они делают это в третий раз, и во второй, и в первый, есть только кровь и темнота, всегда, и так всегда и будет, только кровь и ярость, гнев, который захлестывает его, когда ему отказывают, когда его успокаивают, заботятся о нем, есть только лихорадка и громкий стук его сердца, бьющий ему по ушам, есть только кровь, и она течет, сочится, заливает ему глотку, кровь и порезы, порезы, которые он чувствует под языком и под зубами, порезы, в которые он пытается зубами впиться, порезы, которых ему мало, и кровь, которая ему так нужна, кровь, кроме которой у него нет больше ничего, кровь, ради которой он готов даже умолять. И он умоляет, когда они делают это в третий раз. Он рыдает и трясется, он весь потный, напряженный и измотанный, он весь горит, и он пытается впиться зубами в три пореза, но рука, рука мягко тянет его за волосы, но вслед за ней и голос, голос говорит ему нет, отказывает ему в темноте, и он кричит, срывает голос в пустоте, рычит и бьется в путах, изрыгая нечистоты, угрожая и хитря, пытаясь обмануть, он хочет, ему нужен этот нож, ему нужны порезы, нужна кровь, он сходит там с ума, но он… Не он решает в этот раз, сколько выпьет. В этот раз он умоляет. Когда они делают это в третий раз, он рыдает, умоляет, говорит пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, без остановки повторяет, ебаная кровь, сладкая, медовая кровь, он слышит ее запах, он только ее видит, он сходит с ума в полной темноте, и в конце, который кажется ему концом всего, он сломлен, умоляет, он смят в труху. — Хорошо, — отвечает ему голос, этот тихий, мягкий, нежный голос произносит это, выдыхает это ему в ухо, а рука придерживает ему голову, помогает ему, успокаивает, рука обещает ему, что пытка не продлится вечно. — Хорошо. Можешь еще попить. После этого остается лишь темнота. Лишь кровь, есть лишь кровь, она наконец-то сочится ему в рот, он чувствует ее медовый вкус, он ее пьет, он ею упивается, он умолял, чтобы ее получить, есть рука, которая придерживает его, есть голос, есть два голоса, есть глухой стон, это он сам стонет, захлебываясь кровью, он рыдает, задыхается, хрипит, есть две руки, и одна из них, другая, трогает его, касается его через ткань штанов, там, где ему было нужно, там, где он хотел, чтобы его касались, и сам о том не знал, он стонет, пытаясь податься вверх бедрами, толкнуться в руку, он трясется, все его сдавшееся тело содрогается, и он пьет кровь, ту кровь, которую ему позволяют пить, ту кровь, которая подводит его к краю, которая сбрасывает его с него. В поблескивающую темноту. *** — Почему ты остался? — спрашивает Тим, рассматривая уставшее лицо Джинджера, черные круги под его глазами и взъерошенные волосы, рассыпавшиеся по подушке. — Тогда. Ну, в первый раз. Они лежат в кровати, и рот у Тима уже не пересохший, Тим покурил, у Тима все тело покрыто синяками от веревки, Тиму кажется, что его через мясорубку пропустили, Тим ощущает вкус крови Джинджера у себя на языке, все еще чувствует его, Тим чувствует себя так, как никогда раньше не чувствовал, Тима захлестывает благодарность. — А, — говорит Джинджер и улыбается. — Ну, я… Ты просто… Ты вырубился, знаешь? И я… Я не знал, что делать. Я тебя на кровать сначала затащил, а потом… Ну, раны. С ними разобрался. А дальше… Понимаешь, я просто… Ты начал бормотать. Говорить во сне. Ну, у тебя кошмары были. И я подумал… Я не знал, что делать. Не знал, как тебе помочь. Я хотел тебе помочь, я волновался. Поэтому… — А, — повторяет за ним Тим. Он выпил несколько стаканов воды, но рот у него опять пересыхает, моментально. — Прости меня, — говорит Джинджер. — Я не… Я просто лежал рядом с тобой. Просто обнимал тебя. Потому что тебе было… Я волновался, понимаешь? Я ничего… Я ничего не делал. Ну, я тебя не трогал и не… — Почему? — спрашивает Тим, теперь он правда спрашивает, он хочет знать. — Ты же мог. Почему нет-то? Ты же сказал, что я тебе нравлюсь. Почему ты, блядь… Почему ты мне это-то не сказал? Господи, почему ты мне потрахаться не предложил? Я… Я правда спрашиваю, я хочу знать. Джинджер смеется, запинаясь. Закрывает глаза. И отворачивается. — Я, ну… — говорит он, тихо, мягко, говорит как шепчущий придурок. — Я не знаю. Ну, я же видел. Я же видел, с какими людьми ты… С кем ты бываешь. И я… Я же не они. Я так не выгляжу. Боже. Я просто знаю, что это… Что ты… Что это не взаимно. Тим смеется, даже не думая запинаться. Тим хохочет. — Да что ты говоришь, — смеется он. — Блядь, какой же ты придурок. Как ты вообще ключи-то от моего номера добыл? Господи. Какой ты идиот. Кретин. Иди сюда. Иди уже, блядь, сюда. После того, как они делают это во второй раз, Тим тоже притягивает Джинджера к себе. ------------------------------------------------------------------------------------