Часть 1
12 января 2024 г. в 23:12
Они начали считать дни разлуки, когда расстояние стало слишком велико, чтобы почувствовать его. Для чего это было ему нужно? Почему он ушёл? Разве он не понимал, чем это может грозить?
От тишины звенит в ушах - Стикс прекрасно знает, что стал нервным, дёрганым, что скалить клыки и шипеть на Ахерона не имеет ни причин, ни прав, потому что ему тоже больно, и осторожное прикосновение к плечу было всего лишь попыткой поддержать.
Иногда, в дни, когда вокруг совсем тихо, если поближе подобраться к границам города, он надеется, что слышит его смех. Звонкий, надменный, искренний, тот, от которого люди боязливо оборачиваются, тот от которого в груди теплеет - так прожитые ими столетия смеются над отведённым людям, кратким веком.
Иногда в эти тихие дни Стикс слышит сдавленные рыдания - ему тоже плохо без них. От этого щемит то, что люди зовут сердцем, от этого хочется опуститься на холодное дно Невы, сжаться до размеров крохотной песчинки, чтобы не слышать плачущих стонов обиженного разлукой зверя в чужом естестве.
Это как обрубить телефонную линию посреди разговора, как рассечь канат, ведущий скалолаза к вершине, как оторвать на живую конечность.
Они все это чувствуют, так почему он просто не может вернуться? Прямо сейчас вспыхнуть жарким золотистым огоньком перед ними, прижаться как можно ближе, слиться в один горячий, тёмный, тихий клубок и...
Он слышит как шепчут искушающе его губы в чьё-то ухо, сладкие запахи духов вперемешку с искренним ужасом - его ли, чьи-то ещё.
Ахерон просто надеется, что слышит то, что слышит он: шорохи пышных платьев, мерные звуки шагов, выверенные до мельчайшего движения в душном и бескомпромиссном танце высшего света - того, в котором он от чего-то всегда оказывался своим и в который умудрялся затащить их.
Ранними утрами, туманными, тёмными и сырыми он слышит его сны - кошмарные в основном, полные боли разлуки, слышит, как после этих снов поднимаются тяжело длинные и пышные светлые ресницы, мокрые от слёз. Каждую слезинку, упавшую на подушку, на розоватые мягкие и тонкие пальцы, в аккуратные нежные ладони, он тоже слышит - надеется, что слышит, потому что за каждую из них, когда он вернётся, Ахерон пообещал себе поцеловать мягкие щёки, ямочки на них, тонкие веки, вздернутый умилительно нос, аккуратные губы, но когда тишина в очередной раз прерывает счёт, ему хочется плакать самому.
Неужели так не терпелось? Неужели он так хотел оставить их? Для чего?
Хочется крикнуть: "Мы поняли, ты важен для нас больше жизни, чем бы мы тебя не обидели, нам жаль, просим тебя, умоляем, вернись!" - но это нарушит ставшую привычной для них гробовую тишину, которая единственно даёт услышать его.
Рядом с ним есть Стикс и Ахерон, и Коцит не имеет ни малейшего представления о том, почему чувствует себя так одиноко, и почему испытывает такой искренний ужас. Он будто оглох: ни звука вокруг, всё только внутри, там, где прислушиваются отчаянно старшие, где с тихим скрежетом по жилам разливается заменяющая кровь тьма - от мерной её пульсации гудит голова.
Они говорят, что слышат его, а Коцит чувствует, как от обиды мокнут глаза, потому что он медленно сходит с ума, он не слышит ничего, потому что привык знать, что Флегетон рядом, что он, чувственный и чуткий, всегда их слышит, что он будто становится катализатором для их незримой связи. Он считает каждую секунду, каждый час, но тишина невыносима. Вчера Коциту показалось, что он видел его в метро: светлые волосы, педантично выглаженная, белоснежная рубашка, едва видная под расстёгнутым в духоте метрополитена тяжёлым пуховиком, обтянувшие идеально длинные ноги черные брюки, но очки не были розовыми. Это вообще оказалась девушка, а в пакете из аптеки в порозовевшей от мокрого мороза руке вата и бутылка с водой - холодной, пронесённой через засыпанные сырым снегом зимние улицы.
Нет больше сил слушать его заглушённые расстоянием рыдания, нет больше сил молчать, уничтожая себя и друг друга, но в гробовой тишине, во мраке, когда любое ощущение обостряется, он будто бы рядом, хочется думать, что он никуда не уходил и этому ощущению приходится верить, чтобы совсем не озвереть, не слететь с катушек, потому уже сейчас каждый шумный вздох, едва слышное тиканье часов кажутся его тихими стонами, болезненными ли, ещё ли какими. С каждым часом они становятся тише, иногда совсем неслышными и каждый из них уже верит, что совсем оглох, что не услышит его шагов, если Флегетон вдруг и правда вернётся.