«В мире нет ничего постоянного.
Существуют только условности –
свои для каждого климата.»
Гобсек
Жанне было 3, когда родители вернулись к родственникам в Израиль, ища покоя и уверенности в будущем для своих детей, закрыв глаза на арабов и тот факт, что жизни там может не выйти. Мало что запомнилось с того времени, новая — родная страна приняла в свои объятия радушно, знакомя с множественными родственниками из Верхней и Нижней Галилей, еврейскими традициями, которые быстро прижились в советской семье и прочими прелестями. Старое поколение Жанночку любило, да и русского отца в семью быстро приняло. Хорошо жить начали — в доме быстро тесно стало, как родились двойняшки, младше девочки на каких-то два года. И странно было, ведь зачастившие новости про обстрелянные северные районы нисколько не смущали людей, ровно как и открытый конфликт. А потом случилось лето 81-го года, и посреди белого дня стали слышаться взрывы. Люди услышали объявление с просьбой спуститься в бомбоубежища. И тогда Жанне стало страшно. Под землей было душно, громко, и противно — женщины и мужчины молились, старики, будучи набожными, и то, в сердцах проклинали тех, кто развязал террор. Сначала все рассчитывали, что просидят тут максимум день. Младшенькая сестра, расслабившись, всё канючила, мол, скучно ей. Жанна сначала давай ей да брату сказки пересказывать — какие помнила, что мама часто перед сном шептала, еще её, русские. Рашка все кривилась: «Не знаю таких! Хочу про Бебеле!». Приходилось на иврите говорить, немного ломано, но сносно. На третий день маме детей, Анне, кто-то рассказал, что арабы с русскими эвакуируют тех, кто готов в Ливан ехать, с ними браться за ружьё. Все конечно, головами помотали — ну кто глупый к ним пойдет, еще и добровольно? Глупой Анна оказалась. Стала бояться, что с ними будет: вдруг и по ним «грады» попадут? Да прям на убежище? Или на дом? Что тогда, и главное, куда? Психанула. Зачем они сюда вернулись? На четвертый день двойняшки разбудили сестру и молча с мамой стали в сумку вещи собирать: платки, консервы какие-то, Анна паспорта в юбки спрятала да деньги, и спешно все так делала, руки тряслись. Боялась, что увидят родственники, узнают. Через час эти же деньги она тыкала в руки мужчине с автоматом, лицо морщила, слезы утирала. Дядька деньги молча взял, и повел к грузовику, мол, вас до севера самого довезут, а там ливанцы помогут. Мать на радостях детей целовать давай, а Жанне все странно — чего папа не с ними? Почему они уезжают? Анна её только по голове погладила, да рядом с другими людьми в машину посадила. Ехали недолго, но тревога только нарастала. А на границе их встретили палестинцы. С теми же автоматами, с закутанными лицами, и явно не дружелюбным настроем. И когда крича на своем языке, почти за шкирки вытаскивая этих же людей из грузовика, женщина в суматохе детей к себе прижала, в угол забилась. Услышав русскую речь, кричать стала что-то упрашивать, молила бога даже. Солдат её в охапку быстро сгреб, да потащил: «Гражданочка, не там права качаете. Евреям тут никто ничего не должен, обращайтесь к кому-то другому.» — смеялся, и Жанна никак не могла понять, почему им не помогают? Что они сделали? Шауль, её братец, вслед побежал, она и схватить его не успела толком. Испугалась, Рашку к себе прижала, всё в голове смешалось — крики, выстрелы откуда то, плач мамы, смех солдата, брань мужика с автоматом. А потом русский вернулся, да девочек на свет поволок. Рашку ткнул мужику, та давай за руки Жанне цепляться, а сестра её успокаивает, говорит, все хорошо. А сама рыдает, от красной земли и тел не может оторваться. Мама в луже крови лежит, как и почти все, кто с ними ехал. Шауля нет нигде. Мужик давай что-то на арабском говорить, старшую за подбородок взял, крутить давай. Откуда то второй такой же подошел, младшей руки заломил, потащил куда-то, Жанна за ними рвануть хотела, да ей тоже кисти заломили. Не успевая в темпе, спотыкаясь, дошли до руин, которые напоминали дом жилой. Там, на старых мешках сидели другие девочки, все их возраста примерно. Им руки веревками жесткими связали, ноги тоже. Кинули в кучку, да пошли. Жанна давай Шауля звать, да толку не было. Убежал, или забрали. Тогда начался настоящий ад. Русских не было, и еврейские дети не понимали, чего ждать от людей. Поняли, когда первых стали утаскивать на часы куда-то, а возвращали растрепанными, заплаканными и бледными. Другие долго смекали, что к чему. А когда потащили и Жанну, до неё дошло. И лучше бы она забыла это всё как страшный сон. Плевки, удары, порванную юбку и жгучую боль. Потом всё как в тумане. *** Помнила только, как пришли русские. Они тогда почти всех мужиков перестреляли, а девочек кому-то передали. Потом уже Жанна поняла, что их ливанцам передали. А её забрал тот же русский, имени которого она так и не узнала. — Жить хочешь? — закурил сигарету, под руку взял и снова вести стал куда-то. — Нет. — Захочешь значит. Потом дорога в какой-то лагерь, уже ненавистная речь и другие русские, другие арабы. Дети в машинах, еда в свертках. Приехала в Москву. Вокруг вечная суматоха, быстрый темп шагов, клацания ручек и шелест бумаг, вздохи и плач. Её за руку взяла приятная на лицо блондинка — волосы в пучок, а прядь спадает, аккуратно выглаженная форма красивого синего цвета, и тонкие пальцы. — Привет. Не бойся, тебя тут не обидят. Меня зовут Наташа, я буду помогать тебе. Улыбнулась, и повела по коридору, цокая каблуками: «Как тебя зовут?». — Ж-жанна. Жанна Легинова. — Красивое имя! А лет тебе сколько? — Восемь. Зайдя в кабинет, девушка кивнула мужчине в такой же форме: «Оформляй на очередь, и передай дело в детдом на Можайском». Снова к девочке повернулась: «Сейчас с тобой в больницу поедем, кушать будешь? У нас тут чебуреки — вкусные». От страха крутило в животе, маленькая рука мертвой хваткой вцепилась в пальцы, отрицательно головой закивала. Есть не хотелось. Хм, что такое чебуреки? Сев в машину, она не могла ничего понять. Последние события были размытые, как сон. Может, она спит? Может, поэтому не плачет от горя? Ну не могло всё быть вот так. Деревья сменяли дома и улицы, к своему вниманию Жанна отметила, весьма людные. Когда машина резко затормозила, девочка вышла вслед за работницей. Через десять минут она уже стояла без кофты в кабинете врача, дыша противным запахом лекарств и одеколона пожилого мужчины. — Многочисленные гематомы, растертые участки кожи, заживающие порезы на шее, — медленно ощупывал торс, руки и спину девочки, доктор хмурил брови и тяжело дышал, раздражая звуком. — Валентина, мы записываем, или я должен за вас это делать? Повернул голову на медсестру, которая стояла, сморщенная, и кусала кулак: «Да-да, минутку…». Сняв перчатки, врач опустил приподнятую кофту девочке, которую, кстати, ей дала Наташа, которой он кивнул. Пара отошла к стене и стала о чем-то договариваться: «…поход к гинекологу обязательный…». *** «Детский дом №2» — табличка на входе в светлое, местами с облезшей краской здания, не внушало оптимизма. Впрочем, как и всё происходящее. Оставалось только пройти внутрь, когда большие двери открыла бабка, вслед за Наташей. Внутри было на удивление мило — пол, устланный ковром, кожаный диван, мебель и картины. Всё было располагающим. Кроме дамы, с волосами собранными в смешной пучок. Усадив девочку на диван, девушка передала даме папку, и недолго поговорив с ней о чем-то, присела на корточки рядом с Жанной, вздохнула. — Ну, вот и всё. Теперь у тебя будет всё хо-ро-шо. Веришь мне? Не будет хорошо. Наташа уйдет сейчас. — Верю. Кивок. — До встречи, Жанна. Я как-нибудь зайду. Приобняла. Впервые за это время хотелось заплакать. — Пока. Встала, смотрела вслед Наташе, как дамочка протерла глаза, и вздохнув, пошла по лестнице: «Идём, тебе еще много надо показать тут». Со временем свыклось всё. Визиты к врачам закончились, и появилось время для знакомств с детьми. С опаской, но Жанна решила подружиться хоть с кем-то. Одной вряд ли нормально тут будет. Рыженькая София, выше её на пол головы, первая к ней подсела за завтраком. Стала расспрашивать, «за что сдали?». Жанна чуть не подскочила тогда: «Меня не сдали! Я сама пришла!». А София только рассмеялась, но продолжать не стала, лишь за руку взяла. Руки у неё теплыми оказались. А на дворе 84-й год пошел.