поэтичность светлячков

      Джерард по своему обыкновению сидит, сложив ноги по-турецки и как-то глупо и нелепо положив подбородок на подоконник. В общем-то он доволен и этим. Он устал бороться с кроватью, пытаясь придвинуть её ближе к окну.       В руках книга, пока не осознающая, что читать её точно не будут. В чёрной безликой обложке, взятая из библиотеки, а теперь, после рук Джерарда, обречённая вернуться туда с характерными вмятинами от ногтей по краю. Если вообще вернуться.       Джерард не читает. Он, плотно сжав зубы, уперевшись подбородоком в подоконник, смотрит в окно. Сидит он не в полумраке — комната освещается двумя уличными фонарями, свет которых достигает её. Но Уэя легко и не заметить — бесшумный и неслышный, почти не дышаший, затаившийся, он сливается с ночным пейзажем. Пройди кто-то мимо, по улице, он бы и не заметил его, как и не заметил его окна, прикрытого ветвями деревьев, неожиданно перебросившимися на стекло. Но мало кому захотелось бы пройти мимо в эту ночь и в этот час. И вины самого Джерарда в этом тоже нет.       Его и самого почти нет. Потому что невидящими глазами он смотрит перед собой, может засыпая, а может медленно впадая в транс, но при этом точно вслушиваясь в окружающее зловещее и таящее какую-то тайну месиво ночного шума и оглушающей тишины. Стрекочут кузнечики. И их стрекот похож на приводящую в оцепенение песню цикад.       Джерард об этом не думает. Он вспоминает. Вспоминает, как скрытую ото всех тайну, как открытую рану, которая так часто воспаляется, вскрываемая раз за разом с новой волной боли.       Джерард вспоминает Фрэнка.       Фрэнка, для всех других как будто бы никогда не существовавшего.       Фрэнк однажды подарил ему цикаду. Что само по себе звучало глупо. Но он правда подарил ему цикаду. Не положил её в коробку, не засунул в банку, а просто бережно принеся в сжатых ладонях, отбил ногой по двери ритм смутно знакомой песни, и, как только она открылась, без всякой неловкости подарил. Цикаду. Живую цикаду, которая медленно и полудрёмно шевелила крылышками, окончательно потерявшись в пространстве. И ему нельзя было отказать.       — Это — тебе, — так буднично сказал Фрэнк, как будто только что приготовил ему яичницу, хотя и ожидать от него яичницы было чем-то более необычным. А на озадаченный взгляд ответил: — Она напомнила мне тебя.       И протянул цикаду на раскрытой ладони. Как всегда протягивал и себя самого. Всем. Всем, но не кому попало.       И, если говорить по правде, и даже не упоминая именно этот момент, как по-глупому яркий и запомнившийся, Джерард с первого дня был очарован Фрэнком. Его упрямым своенравием, сочетающимся с абсудрной открытостью, которая так часто казалась неспособостью скрыть в себе хоть что-то. Его кособокой улыбкой, светлыми улыбающимися глазами, от которых внутри всё плыло. Разбитыми коленями под разорванными джинсами. Содраными локтями в пластырях. Губами, которые было так приятно целовать.       Последнее казалось чем-то невероятным. Граничащим со взрывом сверхновой.       О господи, Джерард не мог поверить, что такой как Фрэнк, будет целовать такого, как Джерард. Своими искусанными губами. Забравшись в кедах на незастеленную кровать. Оставив после себя траву, песок и корочки от рассыпающихся ранок по телу. И как же такие моменты были ценны. Обычно люди так говорят лишь тогда, когда лишаются всего, но Джерард так, хоть и не говорил, но думал с самого начала. Ценил. Понимал, что не навсегда. Потому что Фрэнк, придурковатый Фрэнк, готовый покорить весь мир Фрэнк, иногда казавшийся таким маленьким, но никогда не казавшийся несущественным, протягивал себя всем на ладони. Однажды должен был обязательно уйти. Или может эту самую ладонь ему должны были оторвать. Растоптав и приносимых им в дом цикад, и нелепые надежды.       Это всё вспоминается с нежной улыбкой. В основном вспоминается то, что Фрэнк единственный умел забираться прямо к окну, и, переваливаясь через подоконник, падать прямо в кучу разбросанных по комнате Джерарда бумаг. Что он был единственный, кому Джерард показывал без стыда свои руки и своё тело, потому что это был Фрэнк. И Фрэнк всегда приносил с собой ручку, и рисовал на руках разные нелепые картинки. И молчал о том, о чём Джерарду не хотелось бы слышать.       — Когда я стану старше, я обязательно набью себе кучу татуировок, знаешь?       Едва ли Джерард сейчас вспомнит, сколько им тогда было лет. Мало, очень мало.       Особенно мало для Фрэнка. Они сидели на подоконнике. Слушали умиротворяющую тишину, смотрели на фонари. О стекло фонарей по-глупому раз за разом бились светлячки, не понимая, что им никогда не пободраться к этому цвету и никогда не обрести в нём солнечного.       — Наверное у светлячков получалось бы писать очень грустные стихи.       Тогда слова казались почти чушью. Но им было не так много лет, чтобы говорить о чём-то мудром, важном и осмысленном. Не так много лет.       Особенно мало было Фрэнку, чей череп был раздроблен кирпичом, в момент, когда он привычно возвращался домой.       «Он всё равно был педик».       Цинично.       Апатично.       Джерард чувствует себя светлячком, бьющемся о стекло. Ему никогда не подобраться к своему солнцу.       А цикаде он тогда позволил улететь через окно в ночную тишину.       Мать Фрэнка настояла, чтобы его похоронили по всем правилам.       Но Джерард однажды украдёт его кости, и зароет в своём саду.       Зачем?