аморе аморе

хару осознавал, что как любимый человек не очень-то состоялся. несмотря на глубину собственных чувств, выражать их не получалось: ответом на искренность его намерений всегда служили дрожащие губы, бессмысленно, лживо вторящие о любви. но, в противовес сказанному, в напуганных глазах не было ни намёка на взаимные чувства. его не было ни в каплях пота на висках, ни в нервной, бегущей мурашками по позвоночнику дрожи, а потому слова — приторные, как мёд — во мгновение обесценивались, теряли значение. даже нож, бабочкой раскрывающийся между рёбер, не служил гарантом ответной любви. красный — ничего в себе не нёс, кроме предупреждения об опасности, кровь — разливалась фонтаном неоправданных надежд, нарушенных обещаний. противно и немного — настолько, что не хочется заострять внимание — больно. однако хару не был глупым: напротив, он — умный мальчик, который может без проблем перевести слово с английского, прочитать детективный роман в оригинале, написать тест по математике и, заодно, проявить себя в боевых искусствах. идеал в глазах общества, не обделённый интеллектом и красотой — цугино умный, а потому принял факт, что проблема в нём, без особого труда. он просто недостаточно старается, чтобы его одарили любовью. не заслуживает, не внушает ничего, кроме отвращения. возможно, если бы он, вдобавок, разговаривал на французском языке, был на пару-тройку сантиметров выше, а также сдал тест на 100 баллов вместо 99, он получил бы что-то, кроме холода и безразличия в собственную сторону. возможно, не пришлось бы выпрашивать любовь, подобно брошенной собаке, криво скалящей зубы. не пришлось бы вгрызаться зубами в человеческую плоть, в надежде обрести хотя бы каплю внимания: негативного, позитивного — уже не имело значения. возможно, родители и хаджиме не отвернулись бы от него, а маэно — не попытался принизить самым жестоким и несправедливым способом. не стал разбрасываться крупицами собственной любви во все стороны, (не)намеренно обделяя цугино. это происходило и в больнице: пусть воспоминания «зено» смазались, перепутались в голове, негативные эмоции всё равно заставляли тело содрогаться, обливаться холодным потом. на часах — четыре утра и двадцать две минуты, а сна у хару — ни в одном глазу. он всматривался в трещины в потолке, вслушивался в стук ледяных капель о подоконник: со времени его пробуждения, дождь не прекращался, и юноша чувствовал, что разбивается об асфальт вместе с ним. оказывается, здоровая любовь ощущается именно так: ночными кошмарами, вьющимися, как насекомые, над тенью счастливого будущего. чем-то мерзким и влажным под рёбрами, а также необъяснимым желанием превратиться в лужу. аки заботился о нём, по-настоящему заботился: в форме небольших подарочков, которые приносил, возвращаясь с работы. неподдельного (хару изучил в этом человеке всё: начиная от домашних привычек, заканчивая психологическим портретом — и понимал, что происходящее не было ложью) интереса к чужим увлечениям: по вечерам он, вооружившись кружкой с какао, вламывался в комнату к цугино и просил того прочитать что-то из библиографии агаты кристи. или рассказать побольше о драматургии: пусть он не подозревал, кто написал «отелло», никогда не сталкивался с термином «дель-арте» и впервые слышал про шиллера — любовь к хару перевешивала даже нелюбовь к искусству. и он слушал, смиренно укладывая голову на плечо говорящего. а недавно аки заказал себе учебники по английскому языку. «чтобы лучше понимать, что ты временами бормочешь себе под нос» — прозвучало во время завтрака, когда цугино осмелился спросить, «зачем». однако в любящем взгляде, горечью вины встающем поперёк гортани, открыто читалось «я делаю это ради тебя». маэно действительно делал многое, из-за чего хару хотелось спрятаться. зарыться головой в песок, раствориться в дожде. стыдливо опустить глаза, до крови прикусить губу — всё-таки, он не заслуживает этого. неидеальные оценки, невкусное, перенасыщенное приправами карри, келоидный рубец на чужой ноге и слёзы сожаления в собственных глазах — тому подтверждение. вместе с этим, он нуждался в большем: любовь аки была безусловной, в чём-то — жертвенной, однако цугино чувствовал, что ему недостаточно. трещины на потолке собирались в созвездия, но в них не было любви. пуховое одеяло стало казаться непомерно тяжёлым, давить, словно ярмо, намереваясь переломить шею — в нём не было любви: по этой же причине ткань откинули куда-то в ноги. хару сделал тяжёлый вдох, вздрогнув всем телом: в этой комнате не было любви. она ощущалась пустой, как пещера. орнамент прошлого обрамлял стены, размазываясь по нему кровавой тенью, лунный свет преломлялся, искажаясь сквозь занавесь штор. уродливо ложился на кожу, из-за чего её хотелось расцарапать, срезать, уничтожить — прикасаться к его рукам имеет право только аки. ведь «аки» — синоним к слову «любовь». поэтому он светит, как осеннее солнце, одаривает собой каждого человека. поэтому он любит так, как не умеют окружающие: согревая продрогший мир изнутри, укрывая его от проблем вязью листвы. хару, когда видит, что юноша подбегает к собачке на улице, намереваясь погладить, улыбается продавщице в магазине, попутно желая «хорошего дня», заглядывает в гости к ушироно-сенпаю, держа в руках композицию из цветов (правда, с ней же возвращается, потирая раскрасневшуюся от удара щёку: «не переживай, хару, он просто цундере» — маэно никогда не обижается, а лишь смеётся, в очередной раз пытаясь наладить отношения) — чувствует себя ещё более одиноко, чем обычно. всё-таки, аки — светит для всех, а хару — продолжает задыхаться по ночам, замерзая под отблесками луны, скалящей собственные клыки. неприятно, холодно — не помогает даже одеяло. губы цугино растягиваются в улыбке, когда он обхватывает собственные плечи ладонями: руки ледяные, как у мертвеца — и ни разу не согревают. периодически в голове проскальзывает мысль о том, что быть прикованным к маэно — сродни божественному дару. металл наручников казался горячим — как чужие прикосновения, липким — как железо на собственных губах. от воспоминаний на глаза навернулись слёзы: он промёрз до нитки. практически как в тот день, когда его выставили за дверь, и пришлось наблюдать за праздником семьи через стекло. улыбки казались далёкими, как звёзды, однако цугино к ним тянулся: прижимаясь ладонью к холодной глади, он не смел углубиться — был велик шанс порезаться о разочарованный взгляд родителей и осколки, впивающиеся в руку. чтобы отвлечься, хару перевёл взгляд на часы, сдавливающие кисть: маленькая стрелка на циферблате приближалась к пяти — во времени с его скоротечностью тоже не было любви, из-за чего тело в очередной раз вздрогнуло. бесполезно. он не сможет уснуть, даже если захочет — просто потому, что аки нет рядом. в сердце, как иголка, впилась мысль: а что, если сейчас пойти в чужую комнату? нагло нарушить покой, прервав сны, прошептать, насколько холодно и страшно в одиночестве и, возможно — если его не прогонят — лечь рядом? только подумав об этом, хару крепче впился в собственные плечи, а после спрятал лицо в коленях: контролировать слёзы стало невозможно. перед глазами расстелилась белоснежная пелена, а лёгкие обожгло, как январским ветром — после всего, что произошло в больнице, он просто не имеет права тревожить маэно, наслаждаться чужой благосклонностью. солнце должно согревать всех, кроме цугино, даже если утверждает обратное: «я тебя люблю» звучит за завтраком, плещется в чашках с какао, закрепляется прикосновением губ к щеке. «если хочешь, я сегодня не пойду к фую! вместо этого можем посмотреть фильм?» — озорные глаза пробегаются по ошарашенному лицу, а после аки, предвещая следующий вопрос, усмехается, — «не потому, что я не хочу видеть его недовольную рожу, а потому, что мой приоритет — это ты. и видеть такое грустное выражение на твоей мордашке мне не хочется сильнее» — а после тянет чужую щёку, липнет к хару, как колючка от репейника, и со смехом — своими методами — пытается подбодрить, заставить улыбнуться. тем вечером маэно всё-таки остался дома. «знаешь, если тебя что-то тревожит, я всегда помогу. это моя обязанность как врача и как человека, который тебя любит, как-никак! только не закрывайся от меня, хару, пожалуйста». тем вечером маэно сцеловывал слёзы с чужих щёк, обнимал так крепко, как не обнимал ранее, обжигая ухо — шёпотом, а сердце — сбивчивыми «всё в порядке» и «я правда люблю тебя, солнышко, я никуда не денусь, правда-правда». тем вечером цугино всё окончательно и бесповоротно испортил, когда аки в 1 раз потянулся к его губам — осторожно, боясь спугнуть, как мотылька. а он, вместо того, чтобы ответить на долгожданный поцелуй, замер статуей. сознание помутнело, а чувство вины обухом ударило по голове: хотелось сжать губы в плотную полоску, стереть с себя прикосновение, смыть его собственной кровью, запачкать слезами — потому что не заслужил. конечно, аки воспринял это иначе — как нормальный человек — и, попросив прощения, отвернулся. тем вечером они больше не разговаривали: лишь неловко пожелали друг другу «спокойной ночи» и разошлись по разным комнатам. из-за воспоминаний цугино расплакался ещё сильнее: маленькая стрелка на часах уже давно пересекла пятёрку. близился рассвет, но согреться так и не получилось. а ведь он даже не попросил прощения, не сказал, что «на самом деле, давно хотел поцеловать аки», что «всё должно было произойти совершенно иначе». хару осознавал, что как любимый человек — в частности, для маэно аки — совсем не состоялся. вышел бракованным: с врождённым неумением заявлять о себе, отстаивать личные границы, говорить открыто и прямо. ногти впились в обнажённые плечи, а остатки рассудка, как ножом, полоснуло «пожалуйста, не закрывайся от меня» — такое искреннее и чистое, ложащееся пластырем на душевные раны, с нежностью вплетающееся ладонью в спутанные волосы, что впервые за долгое время захотелось довериться. — док… собственный голос прозвучал как никогда жалко. цугино, всё ещё теряясь в сомнениях, потянулся к чужому плечу: тепло. дверная ручка, скрипящие половицы, мягкий ковёр — всё ощущалось таким тёплым. — м? хару? — спросонья аки выглядел растерянным и совсем немного раздражённым — из-за этого уже хотелось размозжить собственную голову об стену, выбив из неё дурные, неправильные мысли. конечно, вломиться в комнату к человеку, которого сам же отверг, рано утром. очернить его кожу своим прикосновением, продолжать нависать над ним, ничего не говоря — идеальное решение. стыд разливался по сердцу, обжигая нос и щёки, — ты что, плачешь? — док… п-прости меня, — контролировать себя стало невозможно, из-за чего юноша упал на колени перед футоном, спрятав лицо в руках. боль распространялась по венам, сердце билось как сумасшедшее: теперь маэно определённо его возненавидит, — док. а-аки… аки? я люблю тебя, люблю, люблю… люблю, аки! — хару?! — сна больше не осталось ни в 1 глазу, и маэно в безмолвном шоке наблюдал за цугино. слёзы градом текли по щекам, тело тряслось, как от холода, а то, как юноша пытался разодрать в кровь собственные плечи — вводило в ужас. оставаться безучастным, когда твой любимый человек так страдает — невозможно. аки приподнялся на локтях и уже собирался потянуться к хару, чтобы обнять и хоть как-то успокоить, но просто не успел: события развернулись слишком быстро. всё, что он успел ощутить — тяжесть, навалившуюся сверху, и солёный вкус, неприятно стягивающий губы. цугино… целует его? неумело прикусывает нижнюю губу, холодной рукой проходится по щеке, а другой — спускается куда-то ниже, продолжая трястись от рыданий. отчего-то становится… больно? аки не контролирует себя, когда вплетает ладонь в чёрные волосы, осторожно оттягивая назад: всё должно быть не так… что вообще происходит? в глазах напротив читается сожаление. сожаление льнёт к чужой шее, впиваясь в неё колючим поцелуем. рука опускается ещё ниже, из-за чего тело пробивает неприятная дрожь. аки всё ещё не контролирует себя, когда обжигает лицо хару пощёчиной. щека рдеет от полученного удара, а юноша замирает в шоке, бессмысленно хватаясь за неё — позиции неожиданно меняются. нависая сверху, маэно, кажется, разрезает чужую душу, отчаянно пытаясь найти ответы. хочется прикрыться руками, чтобы не показывать своё обнажённое сердце, убежать от разговора, но сделать этого не дают: единственная альтернатива — стыдливо отвести взгляд, сильнее вжимаясь в футон. — какого хуя?! — прости… п-пожалуйста, прости… приходится брать эмоции под контроль, потому что цугино стал трястись ещё сильнее: в красных, заплаканных глазах читался страх, а обкусанная губа начинала кровоточить. чуть надавишь — и сломается от давления, треснет, как фарфоровая кукла. — хару, солнышко, — хватка на плечах становится слабее, когда аки наконец-то расслабляется, — пожалуйста, объясни, что это сейчас, блять, было? — прости… просто я люблю тебя. — я тебя тоже, — неужели на чужом лице промелькнуло удивление? — но почему ты внезапно в… 5 утра, серьёзно?! пришёл ко мне, расплакался и… ты понял. сейчас цугино, немного придя в себя, осознал, что натворил. господи, почему он не может нормально заявить о собственных чувствах?! сказать, насколько напуган, что боится оставаться наедине с собой, потому что мучается от кошмаров и нуждается в подтверждениях любви. сожалеет, что не ответил взаимностью во время поцелуя, сожалеет, что отвратительно готовит, сожалеет, что такому замечательному человеку, как док, приходится тратить время и моральные силы на такое ничтожество, как он. — просто я люблю тебя… и хотел, чтобы ты знал это- пожалуйста, прости, я опять всё разрушил. — «опять»? — в голове начала выстраиваться какая-никакая, но логическая цепочка. «это… из-за того вечера?» из собственных уст звучит непривычно тихо. ответом на вопрос служит безмолвный кивок. — ты… ты идиот, хару, ты самый настоящий идиот, — когда в чужих глазах вновь начали скапливаться слёзы, маэно посмешил исправиться, добавив, — я ведь тоже люблю тебя. и готов подождать, пока тебе не станет комфортно. почему ты решил сделать это именно сейчас? — не знаю… просто подумал, что если не сделаю это, ты разлюбишь меня? это ведь то, чего ты от меня ждёшь — «любовь»? объятия, поцелуи, нечто большее? ты столько делаешь для меня, а я ничего не даю взамен, и всё порчу… — это совершенно не так, — аки вжимается в собеседника, укладывая голову на его груди: усталость и раннее пробуждение дают о себе знать. цугино чуть краснеет, осторожно проходится ладонью по растрёпанным волосам, а после — удивляется своему внезапному порыву. который, между прочим, не остаётся незамеченным, — мне достаточно и этого, серьёзно. сделай так ещё раз. — ты… правда любишь меня? — хару продолжает невесомо перебирать красные пряди, временами — прикасаясь к голове. — люблю. — даже после того, что я сделал? — да, люблю, — аки закрывает глаза и, не скрывая усталости, зевает, — а теперь давай ляжем спать, хорошо? губы цугино застывают в улыбке, когда он осознаёт: ему больше не холодно.