This Life Chose Me

Я стоял в коридоре за дверью в ванную, смотря на Жана. Оттуда где я стоял, было слышно скрипучий звук его щетины, когда его пальцы наносили крем для бритья на лицо. Он был в боксерах и его волосы на ногах плотно прилегали к икрам и были разбросаны повсюду по бедрам. Растяжки в центре его спины и возле щелей под мышками представляли собой фиолетовые и бледно-розовые шапки волн, которые создавали мышцы его спины, когда они дрожали. Его волосы были недавно снова коротко подстрижены, как он любил. Волосы на макушке были пепельно-светлыми, выгоревшими на солнце, а стриженные волосы вокруг ушей были бледно-коричневыми, еще не подвергшимися ничему, кроме серых облаков зимы и весны. Он принялся водить бритвой по лицу и я вздрогнул. Он смотрел в зеркало и видел, что я стоял за ним, заметив и то как я вздрогнул. – Значит ты помнишь какой сегодня день. – Конечно я помню, – я вероятнее вспомню сегодняшний день, нежели нашу годовщину или свой день рождения или какой сейчас год. Он продолжил бриться. – Ты же не будешь вести себя странно, не правда ли? Я сглотнул, уже чувствуя, как эмоции прорываются выйти наружу. Я подошел к нему со спины и обвил своими смуглыми руками его бледную талию. Мои пальцы пробежались по его линии живота, а затем по бинтам. – Конечно буду. Он театрально вздохнул, но не попытался сбросить с себя мои руки, продолжая бриться и всплеснув бритву под водой в раковине. – Придется забыть об этом в конце концов, – сказал он, поворачивая голову, чтобы хорошенько рассмотреть свои скулы. Его золотистые глаза встретились с моими зелеными в отражении зеркала. – Не сегодня, – ответил я. Он промыл свое лицо под краном. Оно было гладкое и мягкое. Как только он повернулся от раковины ко мне, я пробежался пальцами по его щекам. Я не мог поверить, что всего год назад учил его бриться. Он обвил руками мою талию и наклонился, чтобы поцеловать меня. – Не напоминай мне Карлу, хорошо? Я кивнул. – Хотя, не могу обещать, что Микаса не будет. Он снова вздохнул, но кивнул в ответ. Он поцеловал меня, в этот раз более страстно, прежде чем прикусил свою губу. – Чем хочешь сегодня заняться? Сегодня было уже три года. Последние две годовщины той ночи мы делали все, что хотел Жан, чтобы отвлечь его. Но в прошлом году что-то изменилось. Например его тело начало превращаться в то, ради которого он так усердно работал. Но я знал, что и его разум тоже. В прошлом году он пришел к некоторым решениям, к некоему завершению после трех лет внутреннего беспорядка со своим прошлым. Его взгляд стал жестче, его руки были тверды и уверены в своих действиях и теперь когда он улыбался он больше не выглядел так как раньше, сломленным и хрупким, как раненая бабочка, которая все еще пытается исцелиться, прежде чем сможет взлететь. Когда я сразу не ответил на его вопрос, Жан наклонился чтобы поцеловать меня, пока я думал об этом. Его губы уверенно прижимались к моим. Теперь он был сильным и я был рад этому, потому что он был мне нужен в те дни, когда я не мог быть таковым. Как сегодня, например. Все что мы делали сегодня было чтобы отвлечь меня от мыслей о том, что произошло три года назад. … Я был в своей комнате, большую часть вечера просидев в своем кресле-мешке, держа Ps3-контроллер и играя в “Infamous”. Была пятница. И потому что это был апрель, потому что это был мой последний год в старшей школе, и потому что это были последние дни весенних каникул, большую часть семи дней я был практически изолирован от остального мира. Я не проводил время с друзьями и почти никому не писал. Даже мой компьютер остался почти не тронут. Мой Фейсбук был уже давно забыт. Из-за этого я понятия не имел, что происходило буквально в пяти кварталах от моего дома. – Эрен! – позвала меня сестра из своей комнаты. Я думал проигнорировать ее, пока мои пальцы продолжали жать на кнопки. Мои глаза были сосредоточены на игре, но она позвала меня снова. Я нажал на паузу. – Что! – крикнул я. Дверь моей комнаты была открыта, а ее нет. – Иди сюда! – Зачем? – Просто иди! – крикнула она. Так что я встал и подошел к двери в ее комнату, обдумывая, какой самый язвительный способ сказать ей, что у нее тоже есть ноги, и если она захочет поговорить со мной, то может сама подойти. Я зашел в ее комнату. – Что, черт возьми? – Ты же знаешь Дженис, так? – сказала она, сидя в своем кресле, смотря в экран компьютера, в капюшоне, скрывающем ее длинные черные волосы. – Жана? Ну… типа того, да. А что? – спросил я. На самом деле я не знал его от слова совсем. Знал только, что он сидел напротив меня на уроке английского. Не так давно он очень коротко подстриг свои волосы и начал носить вещи, не совсем предназначенные для парней, но и которые не назовешь девичьими. В основном футболки и толстовки. Учитель никогда не беспокоил его – в отличие от других учеников – потому что он сидел в углу и все равно всегда читал. Его нежные руки были потресканы и обычно дрожали, когда он держал книги, которые были почти так же подорваны, как и его уверенность. Потрепанный и выцветший – я имел в виду книги, а не его. Он не был ни тем, ни другим. В любом случае, книги всегда были в мягкой обложке, он всегда держал их неправильно, одну сторону книги загибал за другую, пока читал. Обычно у него в руках был еще и маркер, и я думал, какие слова могут быть настолько важными, что их стоило бы выделять. Потому что я хотел быть теми словами. Кроме того, что я пялился на него и гадал, что он читал, я ничего больше о нем не знал. Он никогда не говорил в классе. Но в один день я пришел в класс после обеда еще до начала урока. Прежде чем зайти в класс, я услышал голоса за треснувшей дверью. – Твоя мама знает? – спросила наша учительница. – Нет, я не могу пока сказать ей, – я узнал голос Дженис. Я почти решился отступить от двери, но не смог заставить себя сдвинуться с места. Я не был настолько хорошим человеком, чтобы не подслушивать, и в любом случае отчаянно хотел узнать больше о ней. – Но ты хочешь, чтобы я обращалась к тебе, как к мужскому полу? – уточнила наша учительница. Я не понимал, что это значит, и мои брови приподнялись в смятении. – Да, – ответила она. – И называйте меня - Жан. – Должна ли я сказать классу? – спросила учительница. – Не стоит, не стоит сообщать об этом классу. Я могу говорить людям, если они назовут меня девчонкой или попытаются… Ну, знаете… Черт возьми, черт, извините, черт со мной… – Я должна сказать им не делать этого. – Да. После того дня до меня все равно не сразу дошло, что он имел ввиду, но я слышал, как он исправлял людей. Когда люди пытались назвать его Дженис, он не отвечал, пока они не говорили Жан. А когда пара парней начала возиться с лямками его бюстгальтера, учительница отправила их в кабинет директора. Одна девушка назвала его лесбиянкой, а он опрокинул ее на стол и велел ей отсосать у него. Больше никто не называл его лесбиянкой, или Дженис, или кем-либо еще, что могло бы расстроить его. На самом деле с ним никто не разговаривал. Все считали его сумасшедшим. Они считали, что он просто привлекал к себе внимание. Но я так не считал. Я считал он был смелым. Он сделал то, что не мог я. Он признался. В конце концов, Дженис была первой “девушкой”, которая мне нравилась. И хотя меня всегда привлекали девушки, парни меня тоже привлекали. Каждый раз я влюблялся в парней. Когда у меня появились чувства к Дженис, я почувствовал облегчение. Любовь к Дженис не заставила меня противостоять своей ориентации. А вот любовь к Жану заставляла, и противостоять этому было не так страшно, когда это был он. Любовь к нему заставила меня противостоять своей ориентации таким образом, что я почувствовал, что могу это сделать. Симпатия к Жану отличалась от симпатии к любому другому парню, потому что если Жан мог признаться, то смог бы и я. Может быть, не сейчас, может быть еще долгое время, но я знал, что смогу сделать это благодаря ему. По крайней мере, однажды. Но это чувство пропало, как только Микаса повернулась и сказала. – Он выложил предсмертную записку на Фейсбуке. – Что? – я вскрикнул, слишком громко, чтобы притвориться, что на меня это не повлияло. – Да… Я надеюсь… – но она не успела закончить, потому что я отодвинул ее стул в сторону, чтобы увидеть самому. Я поморщился, глядя на экран в поисках того, чего, как я надеялся, не найду. Потом я почувствовал, как мой желудок вывернулся наизнанку. Он написал: “Я не собирался делать этого. Я не собирался проводить вечер, думая о вас, чертовы люди. Но я понял, что если я не выложу это в интернет, моя мать найдет способ убедить всех, что это был несчастный случай. Так что, думаю, понеслось. Сегодня я собираюсь убить себя. Я только что сказал моей маме, что хотел бы начать переход, и я хотел, чтобы она начала использовать «он» и «его» и все такое, обращаясь ко мне. Она сказала, что я болен и что собирается позвонить психологу, чтобы помочь мне, или что-то подобное. Я повторял ей, что я парень, а она продолжала кричать, что нет. Не важно, сколько бы я не пытался объяснить ей, что всегда чувствовал себя так, она все повторяла, что не мог я. Она сказала мне, что в детстве я был счастливой девочкой, и спрашивала, когда все пошло не так. У нее хватило наглости спросить: “Что я сделала не так, чтобы заслужить это?” Я пытался ей объяснить, что она не сделала никакой ошибки и что я не обвинял ее. Я говорил ей, что я просто тот, кто есть. Когда я сказал, что ничего не изменить, что я – все еще я просто в другом теле, она сказала: “Я потеряла свою дочь.” Когда я сказал, что она приобрела сына, она сказала: “Лучше бы ты умер.” Об этом говорили и все остальные. Хотя бы один раз в день кто-то говорит мне: “отвали и умри”, или “просто убей себя”, и знаете что ЧЕРТ С НИМ. Я сделаю это. Нет смысла оставаться в живых, если это то с чем я должен мириться. Я надеюсь, что все вы, и я имею ввиду ВСЕ ВЫ, будете чувствовать вину всю вашу оставшуюся жизнь, потому что вы знаете, что вы причина по которой я убил себя. И для всех тех, кто говорил мне гореть в аду за это, давайте проясним кое-что. Если я попаду в ад, это не потому что я транс или потому что я убил себя. Это потому, что ваш Бог – чертов тип людей, который думает, что это круто – поместить меня в тело цыпочки, а затем поместить меня в дом, который меня ненавидит, и окружить меня людьми, которые меня ненавидят, а затем обвинять МЕНЯ в том дерьме, которое происходит из-за этого. ИДИТЕ ВСЕ К ЧЕРТУ!” Вот и все. Это был конец, и мое сердце остановилось. Я чувствовал, что моя грудь была сдавлена. Мое горло тянулось к воздуху, но мои легкие были опустошены. – Когда это было выложено? – спросил я хриплым голосом, который звучал так, будто меня задушили. – Хм… Минут десять назад? – ответила Микаса. Она облокотилась о спинку кресла с взволнованным выражением лица, которое было адресовано мне, а не Жану. Ее брови сошлись вместе, когда она прикрыла половину лица шарфом. – Мне надо идти, – сказал я, направляясь к ее двери. Она встала за мной. – Куда? – Я должен остановить его. Она схватила меня за руку, удерживая на месте. Ей повезло, что я не толкнул ее прямо в стену. – Ты ее даже не знаешь, – сказала она. – Я уверена, с ней все будет в порядке. Она не сделает этого. Она просто расстроена. Я вырвал свою руку из ее и вернулся в свою комнату. Я схватил свою толстовку, кошелек, телефон и ключи с кровати, на которой они лежали. – Ты не знаешь этого! Ты не… Ты не представляешь, как это сложно… Я замолчал. Она тоже не знала, что я об этом догадываюсь. Я еще не признавался ни ей, ни кому-либо еще, поэтому никто не мог знать, что я проводил ночи, размышляя о том, не лучше ли мне тоже умереть. Исчезнет ли условная любовь, которую я получал от своих приемных родителей, если они узнают, что меня привлекают парни. – Насколько это для него тяжело, – наконец-то закончил я. Она прищурилась на меня и открыла рот, но я уже бросился к лестнице. Она последовала за мной и снова схватила меня, пока я не успел выйти за дверь. Единственное о чем я мог думать все это время было утекающее время. Он жил всего в нескольких кварталах отсюда, ездил на том же автобусе, на котором я ездил много лет... но я мог бы туда попасть, и все равно это оказалось бы слишком поздно. Я без понятия, возможно уже было поздно. – Эрен, – произнесла Микаса, прижав мою руку к входной двери, чтобы я не ушел. – О чем ты… Я не знал, какое выражение лица у меня было, но что бы это ни было – ужас, агония, беспокойство, отчаяние, горе – оно заставило ее узкие серые глаза смягчиться в уголках, а брови вздернуться. Ее рука ослабла. – Что мне сказать родителям? – спросила она. – Скажи им, что я побежал на заправку или что-то подобное, – мои слова сливались в невнятную речь, пока я говорил. Все мое тело дрожало от нервов и непреодолимого желания бежать. – Это - это не должно - не может занять много времени. Не может. Она кивнула, а затем ее рука упала. Не прошло и секунды, как мой ключ оказался в замке зажигания моей машины. По дороге, проезжая все дорожные знаки и светофоры, я думал о трех ситуациях, в которых Жан говорил со мной. Однажды на уроке английского я собирался спросить его про его имя. Он только начал просить людей называть его парнем, и я не был уверен как это работало, хотя очень хотел знать. Я хотел быть тем самым человеком в классе, который делал бы это правильно. Я хотел выделиться для него так, как это делали выделенные слова в его книгах. Но мое сердце билось так сильно, что у меня аж тряслись руки. Я не мог перестать постукивать ногой или дергать за воротник рубашки. Каждые несколько секунд я поворачивал голову, чтобы посмотреть на него – в тот день мы работали с ним в паре, поэтому я сидел рядом с ним – и возможность поговорить могла бы вылететь у меня изо рта на одном дыхании. Наконец-то он заметил, что я пялюсь на него. – В чем, черт возьми, твоя проблема, малыш? Я не говорил с ним в тот день. Я не мог после такого. Я слишком переживал, что испорчу все пуще прежнего. Даже сейчас, когда я завернул за угол на его улицу, я все еще краснел, когда думал об этом. От этого воспоминания мне захотелось пнуть себя. В другой раз – сразу после того, как я получил права и через пару недель после моей первой попытки поговорить с ним – я заметил его стоящим у входа в наше школьное здание. Я как раз собирался идти к своей машине, но понял, что все автобусы ушли. Он пропустил свой. – Эй, э-э… эй, чувак, – я запнулся и покраснел, когда его золотые глаза встретились с моими. Он прислонился к кирпичной стене, засунув руки в карманы. Между его рукой и боком была зажата книга. – Тебя, э-э... Может нужно подвезти или что-то в этом роде? Когда я произнес это, его брови взлетели вверх, а затем почти мгновенно его глаза сузились. – Зачем? – Чтобы, ну знаешь… ты вернулся домой пока еще не поздно, – ответил я. – Ты предлагаешь, чтобы просто потрахаться со мной? – Эм… нет, – сказал я. – Твой дом просто по пути. Он прикусил губу. – Ладно… но клянусь, если ты попытаешься сделать что-нибудь, я, черт возьми, побью тебя. Ох, да пожалуйста. Я покачал головой и вытер лицо, как будто румянец можно было стереть. – Ага, хорошо. Как скажешь. Давай… пошли, в общем. Он пошел за мной к моей машине и сел на пассажирское сиденье. По дороге домой он смотрел в окно и ничего не говорил. Я спросил у него, не возражает ли он, если я включу радио, он покачал головой. Когда мы доехали до его улицы, он указал на свой дом и я остановился. Он открыл дверь, вышел наполовину и затем замер. Его глаза были суровыми, на секунду загорелись, прежде чем он повернул их ко мне. Черты его лица смягчились. – Почему ты подвез меня домой? – Потому что ты нуждался в этом, выглядел нуждающимся, – ответил я. – Иначе может быть ты был бы вынужден ждать там еще какое-то время. Он кивнул, и я не хотел думать, чему именно. – Это все? Я кивнул. – Ладно, э-э… спасибо, наверное. Я снова кивнул. Он вышел из машины, и я сказал. – Спокойной ночи, Жан. Он остановился, будто споткнулся, чтобы посмотреть на меня. Его глаза немного расширились. – Э-э… ага… э-э, спокойной ночи… Эрен? Я кивнул, тайно пребывая в восторге, что он помнил мое имя, и стараясь не улыбнуться из-за этого. – Спокойной ночи, Эрен, – он повторил. Затем он закрыл за собой дверь. Я стоял припаркованный там, где остановился, до тех пор пока не увидел, как он вошел в свой дом. Моя машина с визгом столкнулась об тротуар, когда я остановился перед его домом. Только тогда я понял, что мне здесь не место. У меня не было оправдания для того, чтобы появиться, и не было никаких причин, по которым его мама пустила бы меня к нему. По крайней мере у его дома не было никаких машин. Ни скорой помощи, ни полиции. Не было пожарных с уговорами не прыгать с крыши. Его двор был освещен светом ламп, исходящим из окна его гостиной. Занавески были задернуты. Во дворе стояла тишина и все блестело от тающего снега. В третий раз, когда Жан говорил со мной, нас обоих оставили после уроков на отработку. Он был оставлен за то, что сказал Томасу съесть свою собственную задницу, когда парень продолжал называть его Дженис. Я попал на отработку потому что – ну, на самом деле, потому что я знал, что Жан был оставлен, и я не собирался упускать возможность провести целый час после урока с ним наедине – я отказался перестать пинать сиденье Мины на протяжении всего урока и намеренно вылить ее пепси на ковровое покрытие. Мы сидели рядом в комнате. Учитель попросила меня отмыть пятно от пепси, а Жана попросила очистить доску. Затем она ушла, а у нас не было никакой мотивации действительно выполнять работу. Жан начал час, читая, но в какой-то момент он скрестил руки на груди и уткнулся лицом в локоть, надвинув на голову капюшон. Его дыхание стало глубже, когда он заснул. Его книга осталась открытой на парте. На страницах ничего не было выделено, но я и не видел, чтобы он что-то подчеркивал до. Я разрывался между тем, чтобы поступить правильно, и тем, чтобы узнать то, что я всегда хотел знать: что он выделял? – я смотрел на книгу, лежащую у него на столе, по крайней мере в течение десяти минут. Это было бесполезно. Я никак не мог удержаться от того, чтобы не схватить эту книгу со стола в свои нервные руки. Мои пальцы пролистывали страницы, находя все выделенные им слова, пока мой большой палец придерживал последнюю страницу, которую он прочитал. Чем больше я читал, тем сильнее колотилось мое сердце. Я никогда в жизни не читал таких слов. Я и представить себе не мог, что они могут быть опубликованы. Наконец мне пришло в голову прочитать обложку. Two Boys Kissing, Дэвид Левитан. На обложке были изображены два парня, делающие именно то, о чем говорило название. Мои руки дрожали от шока. Я никогда раньше не видел ничего подобного, такого прямолинейного, непримиримого заявления на обложке книги, предназначенной для кого-то моего возраста. Кого-то вроде меня. Мои руки ослабли, а кровь в жилах взволновалась. Слишком взволновалась. Я выронил книгу и она с глухим стуком упала на пол. Голова Жана дернулась, и я замер, как загнанный в угол зверь. Он обрабатывал все так, как будто его мысли запаздывали. Сначала он посмотрел на меня и изогнул бровь. Затем его взгляд упал на пол, куда упала его книга. Затем он в мгновение ока выскочил из-за стола, чтобы поднять ее. Он посмотрел на меня, но хуже всего было то, что он воспринял ситуацию как будто я охотник, а он – моя добыча. Я видел, как его глаза лихорадочно искали выход, слова, которые он мог бы сказать, или действия, которые он мог бы предпринять, чтобы безопасно выбраться из этой ситуации. – Если ты скажешь кому-нибудь, клянусь Богом, я надеру тебе зад, – сказал он. Я поднял руки вверх. – Я не скажу. – Я серьезно, я… – его пальцы вцепились в книгу и край сиденья, словно он боялся за свою жизнь. Мне хотелось его успокоить, положить руку ему на плечо, обнять… Все, что угодно, лишь бы он почувствовал себя лучше. Но я этого не сделал, я отодвинулся от него и замер. – Жан. Я не собираюсь никому говорить. Мне все равно, что ты читаешь. Я просто… Ладно, мне не все равно, что ты читаешь. Но только потому что ты все время читаешь. С минуту он смотрел на меня. Его глаза всматривались в каждый дюйм меня, выискивая любой признак того, что я лгу. Он выглядел так, как будто делал это миллион раз, так много раз для стольких людей, что это стало его второй натурой. Он выглядел измученным тем, что не доверял людям, но все равно не сдавался. – Какое тебе дело? Я пожал плечами. – Я… э-э… я не знаю. Я просто… Так сложно поверить, что мне интересно что ты читаешь? – Э-э, да сложно. – Что ж, мне интересно. Вот и все. У меня нет причины, ясно? Черт возьми, – кроме той, что он мне нравится, и я не мог ничего делать, кроме как думать о нем и о дурацких книгах, которым он уделял больше внимания, чем мне. Кроме этой, причин не было. Я откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, надеясь, что он не увидит сквозь мой фасад. – Просто… Никто другой не интересовался, так что… – ответил он, и его голос дрогнул так, что у меня тоже дрогнуло сердце. – Ну, а я интересовался, – сказал я, все еще надеясь, что он не будет докапываться до причины. – Я просто хотел увидеть, что за книгу ты читал. – Она не настолько плоха, как может показаться, – пробормотал он. Я снова взглянул на книгу, потом на него. Я позаботился о том, чтобы его глаза встретились с моими. Мои глаза требовали его взгляда. – Она совсем не выглядит плохой, чувак. При этих словах его губы задрожали, и на мгновение его образ обрушился, как водопад, и я увидел Жана, настоящего Жана, того самого, что без всех колючих заборов, окружающих сердце. – Серьезно? – Ага. Она э-э… она выглядит как хорошая книга, – Боже, как бы я хотел быть лучше в таких вещах. Я хотел читать его так же хорошо, как он читал книги. – Ты врешь, – однако его пальцы возились со страницами. Он прижимал ее к груди, как будто книга принадлежала его сердцу. Я покачал головой. – Нет, не вру. Он нахмурил брови. Его тело наклонилось к моему, через проход между нашими столами. – Ты… Но я так и не узнал, что он собирался сказать, потому что учительница вернулась в класс и сказала, что у нас осталось десять минут отработки, и лучше бы ковер и доска были убраны за это время. Это был последний раз, когда я говорил с Жаном, и это было месяц тому назад. Я не мог убедить никого, кто открыл бы дверь, в том, что я его друг. Но прошло уже как минимум пять минут, как я выехал из дома, и около пятнадцати или двадцати минут, как он опубликовал свою предсмертную записку. Я не мог ждать. Я выскочил из машины. Мои ноги топтались по влажной траве, когда я трусцой подбежал к их крыльцу. Мой палец врезался в дверной звонок. Прошло пять мучительных секунд, прежде чем я решил стукнуть кулаком по входной двери. За дверью послышались шаги, затем замок лязгнул. Дверная ручка повернулась. Мама Жана стояла у двери. Ее карие глаза были налиты кровью, а круглое лицо было бледным, как снег, со слезами, стекающими по щекам. Ее ресницы были влажными. Она шмыгнула носом. – Ты кто? – спросила она. – Меня зовут Эрен, – ляпнул я. – Я э-э… Я здесь, чтобы… Я знал, что должен сделать это. У меня во рту был ужасный вкус, равносильный рвоте, но я должен был это сделать. – Чтобы увидеть Дженис. – Она под домашним арестом, – сказала его мать. Я знал единственную причину, по которой родители позволили бы кому-то увидеться со своим ребенком, пока он был под арестом. – На самом деле мы вместе работаем над школьным проектом… Он… Он должен быть готов, когда мы вернемся после перерыва, а мы еще даже не начали это гигантское… – Ладно, ладно, – она вздохнула и отошла в сторону, чтобы я мог войти. Она вытерла нос рукавом и покачала головой, плюхнувшись на ближайший диван. Ее тело обмякло, когда она перевернулась на бок и подложила под голову подушку. Телевизор был включен, громкость увеличилась, но она, казалось, не смотрела его. – Она в своей комнате. На втором этаже. – Спасибо, – сказал я, едва успев закрыть за собой дверь, и бросился к лестнице прямо перед входом. Оказавшись там, я искал любую комнату с закрытой дверью, предполагая, что он не захочет, чтобы его дверь была открыта, но понял, что в конце коридора между двумя спальнями была просто закрытая ванная комната. Обе спальни имели открытые двери. В одной из них было так мало украшений и беспорядка, что я понял, что это, должно быть, гостевая комната, а другая была загромождена девичьей одеждой. На ней было потрепанное фиолетовое покрывало и шелковистые фиолетовые занавески. Это была комната Жана. Свет вырывался из щели под дверью ванной комнаты и растекался по ковровому покрытию. Я пересек коридор в три шага и попытался повернуть дверную ручку. Дверь была заперта, поэтому я начал стучать в нее. Я прижал к ней ухо. Я ничего не слышал. – Жан? – пожалуйста ответь. Раздалось хныканье. Слава Богу. Слава Богу. Мои легкие наполнились воздухом и облегчением. Он был жив. – Жан! – я умолял. Почти мгновенно я закрыл рот, боясь, что мой голос разнесся вниз по лестнице. – Ты можешь открыть дверь. Это э-э… Это Эрен. С английского. – Что ты здесь делаешь? – он заскулил. Я услышал, как плещется вода, и кровь в моем теле прилила к пальцам ног. Какого хрена он делал в ванне? – Жан, пожалуйста, выходи, – взмолился я. – Я видел твой пост в Фейсбуке. – Я не могу выйти, – сказал он. – Я все еще истекаю кровью. Мой кулак уже долбил по двери. – Что ты сделал?! Надо звонить в скорую! Жан, ты должен выйти, пожалуйста, выходи! – Нет. Почему ты вообще здесь? Просто оставь меня одного, моя мать услышит тебя. – снова раздались хлюпающие звуки. Я понизил громкость своего голоса, пытаясь успокоиться, пытаясь остановить дрожь сердца. – Я здесь потому что не хочу, чтобы ты сделал это. Пожалуйста, не делай этого. – Люди постоянно говорят мне сдохнуть, – он заскулил. Его голос звучал так, как будто рвут ткань. – Не дай им победить! – закричал я. – Подумай о людях, которые будут скучать по тебе! – Никто не будет. – Конечно будут! Больше людей, чем ты думаешь, – например я. Он едва знал меня, и у него не было оснований подозревать, что я заботился о нем, но я буду скучать по нему. Сколько бы времени ни прошло, я никогда его не забуду. – Например кто? Я выдохнул. Сказать ему, что я буду скучать по нему, было недостаточно. Ему нужно было что-то большее, и я понял, что сейчас самое время читать его так, как он читал свои книги. Слова, которые я скажу сейчас, должны стать словами, которые он выделит в своей жизни. – Люди как ты… и э-э… люди как я. Люди, которые знают какого это попасть в семью, в которую ты не вписываешься из-за того… из-за того, кого ты любишь или… или кто ты есть. – это был первый раз в моей жизни, когда я признался кому-либо, и я использовал это, чтобы умолять кого-то остаться. Это было не так, как я себе представлял, и это было больнее, чем я когда-либо мог себе представить. И это было нелегко, учитывая, что я представлял себе каминг-аут сотни раз. Каждую ночь перед сном и даже во сне. Ничто из этого не может сравниться, потому что так не должно быть. Дверца шкафа не должна открываться и закрываться теми, кто ищет убежища. Это не должна быть такая опасная, драгоценная ситуация, на которой стоит жизнь или смерть, чтобы открыть эту дверь, даже если это всего на секунду. Я на мгновение захлебнулся, стараясь не захныкать. Ему было нужно, чтобы я был сильным прямо сейчас. – Эти люди будут твоей новой семьей, Жан. Ты еще не знаешь их, или по крайней мере не так хорошо, но если ты умрешь и они узнают об этом, они будут скучать по тебе. Они бы… Они бы оплакивали тебя, потому что любили бы тебя, если бы у них была такая возможность. Он помолчал. Вода грохотала и шлепалась по фарфору. Он всхлипнул. – Никто никогда не примет меня. Именно… именно меня настоящего. Я думал, что это было самое больное из всего этого. Как родитель может в течение часа перейти от безусловной любви к ребенку к отречению от него. Такие родители никогда не любили своего ребенка, любили только то, что они думали о нем. И я не мог этого понять. Я не мог понять, как мать Жана могла иметь Жана, мальчика такого огромного и сложного, что за его ирисами простиралась целая вселенная, и не любить его. Если не она, я с удовольствием потрачу часы на изучение этой вселенной. – В любом случае, к черту их. Любой, кто не принимает тебя, не заслуживает и дня, не говоря уже о твоей смерти. Не заканчивай все ради них. Тебе еще так много предстоит сделать. Ты только один, Жан. Ты незаменим. И ты не можешь умереть таким молодым, когда так мало людей встретились с тобой. Ты не можешь позволить всем упустить возможность узнать тебя. – пробормотал я, приложив руку к двери, как будто она могла прижаться к его сердцу. Слова исходили из моей души. Они так долго дремали внутри меня, написанные на моей бумажной душе, только и ждали того дня, когда мне нужно будет подсунуть их под дверь ванной, чтобы он мог их прочитать. – Ты правда так считаешь? – спросил он. В его голосе было много надежды, которой не было до. О Боже, я нуждался в том, чтобы он открыл дверь. Мне было нужно, чтобы он чувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы открыть дверь. – Да, да, Боже, да!, – ахнул я. – Конечно, я так считаю. – Моя мать ненавидит меня. Она хочет отвести меня к кому-то, кто может исправить меня, – сказал он. – Найди новую, – ответил я. – Я нашел. Он усмехнулся сквозь всхлип. Я, вопреки себе, улыбнулся. – Что ты имеешь в виду? – спросил он. – Я имею в виду, – начал я, и на следующем вдохе, без моего разрешения, добавил. – Пойдем жить со мной. Он молчал очень долгое время. Я начал паниковать. Истекал ли он кровью? Его голос звучал так ясно. – Жан? Я снова услышал хлюпанье, и в мои мысли закрался худший образ того, как он теряет сознание и погружается в воду. Я снова постучал в дверь. Но он открыл ее. На нем не было ничего, кроме спортивных штанов и спортивного топа. Его кожа все еще была мокрой от воды, которую он не удосужился вытереть полотенцем, и я притянул его к себе. Его руки повисли в воздухе, не зная, стоит ли им меня сдерживать. Через его плечо я увидел ванну. Вода была красной. Моя голова дернулась назад, и я взглянул на него. Его запястья кровоточили, но даже я видел, что порезы были недостаточно глубокими, чтобы убить его. Кровь не брызгала. В этот момент она медленно стекала по его пальцам и капала на пол. Мои глаза встретились с его, когда я взял его руки в свои. – Не сработало, – сказал он. Я покачал головой, изучая его лицо. – Это не плохо. Хрупкая улыбка тронула его лицо. – Она повсюду. – Не переживай об этом. Просто вытри, наклей пластырь на запястья и собери сумку. – Ты говорил серьезно? Я могу пожить у тебя? – его глаза были полны надежды. Я не хотел ничего больше, чем вытащить его отсюда обратно домой, где я знал он будет в безопасности. Я быстро кивнул. – Да. Захвати с собой все, что нужно. Все школьные вещи. Какую–то одежду. Все. – А что с… – Я разберусь с ванной. Он кивнул и потянулся к вешалке за полотенцем. Сначала он нанес мазок по телу, а затем обернул его вокруг запястий. Он метнулся через дверь. Жан суетился в другой комнате. Я слышал стук, царапанье и треск, когда упал на колени на кафельный пол. В шкафчике под раковиной лежало еще одно полотенце, и я использовал его, чтобы вытереть пол как можно лучше, пока он пытался собрать свои вещи. В тот момент его мать поднялась по лестнице. – Что ты делаешь! Я заметался по полу так быстро, что поскользнулся и чуть не ударился головой о шкаф. Я вскочил на ноги, намереваясь выбраться из ванной и закрыть дверь, чтобы она не увидела крови… Но было уже поздно. Цвет покинул ее лицо, и она выглядела так, будто вот-вот исчезнет. – Что ты сделал с моей дочерью! – запричитала она. Ее руки были раскинуты в стороны, и ее тяжелое тело покачивалось, когда она протиснулась мимо меня в комнату Жана. Я побежал за ней, но чуть не врезался в ее спину. Мама Жана смотрела на него сверху вниз. Он стоял, полностью одетый в спортивные штаны и толстовку с капюшоном, которая была на несколько размеров большевата для него. В руках он держал спортивную сумку, настолько набитую вещами, что она была под прямым углом и напрягалась на молнии. Эта сумка была наполнена книгами, я уже знал. Так же на нем был рюкзак, одну лямку он держал рукой. Он смотрел на нее так, словно был сделан из стали. – Я ухожу, – сказал он ей. Она усмехнулась. – Никуда ты не уходишь, ты под арестом! – Нет, мама. Я ухожу. У тебя была одна чертова задача. Одна задача, любить меня несмотря ни на что. Это все, о чем я когда-либо просил тебя, и, конечно, все, что я когда-либо получал до сих пор, и ты даже не могла выполнить это правильно. Его лицо было свирепым, как будто молния могла ударить в него и сделать его только сильнее. Его плечи были широкими, осанка широкая, и за всю свою жизнь я не мог припомнить, чтобы кто-то выглядел настолько мужественно. – У тебя нет дочери. Но мам, на самом деле ее никогда и не было. Ее никогда не существовало, поэтому ты не можешь ее потерять. Но ты можешь потерять меня. Если ты не хочешь потерять меня, я останусь. Но только если ты примешь меня как сына. Жан и я – и весь мир, и вся вселенная, и весь рай тоже – задержали дыхание, ожидая ее ответа. Ее плечи опустились. Она наклонила голову. – Тогда уходи. Мы ушли. Я привел Жана домой. Мои родители сказали, что он может остаться на несколько дней. Я объяснил им, что ему было небезопасно находиться дома и ему некуда было идти. Сначала они все равно колебались, но когда они увидели его запястья, моя мама перевязала его как следует и сказала, что она уже взяла двух бродячих собак, почему бы и не взять третью. Он разделил комнату со мной. Он спал на футоне напротив моей кровати. Я дал ему кое-что из своей одежды, и он держал ее в руках, как плюшевого мишку в детстве. – У меня никогда не было мужской одежды, – сказал он. – Теперь есть. Всегда будет, – ответил я. Через какое-то время после этого мы купили ему несколько подтяжек для брюк и несколько боксеров. Одетый полностью в мужскую одежду, он выглядел совсем не так, как раньше. Он выглядел так, как будто наконец-то вписался в свою шкуру. В школе мы были неразлучны. Отчасти потому, что реакция на него после того, как он не покончил жизнь самоубийством, была очень сильной со стороны многих учеников, а отчасти потому, что я был всем, что у него было. Кроме Микасы, которая лишь разъяснила, что Жан в любом случае гораздо лучше, чем Дженис. Она вела себя так, как будто он всегда был рядом, и относилась к нему так же, как и ко мне. Если Жан был рядом с ней в школе, никто не осмеливался подойти к нему. Его попытка самоубийства стала причиной, по которой моя семья приняла его личность. Возможно, они не знали, почему Жан такой, какой он есть, или как его называют, но они узнали ребенка, нуждающегося в помощи, когда увидели его. Даже Микаса знала об этом, а она знала его только как Дженис и помнила те дни, когда он был девушкой. Они знали, на чьей стороне они должны быть, даже если понимали все не до конца. В конце концов, они так долго называли его Жаном, а я так долго исправлял их рассеянное использование местоимений женского рода, что они больше не сомневались в этом. Моя мама даже сказала мне некоторое время спустя, что она больше не может думать о нем как о девочке, даже если бы попыталась. Однако только шесть месяцев спустя Жан разбудил меня посреди ночи и забрался ко мне в постель. Даже в темноте я мог видеть галактики в его ирисах. – Я так и не сказал тебе ‘спасибо’, – прошептал он. Ему не нужно было объяснять, за что он благодарил. Я и так знал. В темноте я скользнул рукой по простыням, чтобы удержать его запястье в своем. Мой большой палец провел по чувствительному шраму. – Тебе не нужно благодарить меня. – Мне все равно. Спасибо, – пробормотал он. В темноте его щеки блестели. Я притянул его к себе. В ту ночь у меня был первый поцелуй, а через неделю мы оба сказали моим родителям, что нас привлекают мужчины. Мама вздохнула. – Вроде… антиклимактерический в сравнении. Я знал, что не получил бы такой реакции, если бы не привел Жана домой. Все было бы гораздо хуже, хотя и не на том уровне, на котором была мама Жана. Его приход домой изменил мою семью – и всю мою жизнь – к лучшему. После этого я никогда не оглядывался назад… … – До юбилея, спустя каждый год. Губы Жана оторвались от моих. Его большие пальцы скользнули по моим щекам, чтобы стереть следы моих слез. Оба его запястья оказались на моей периферии. Теперь его шрамы были частью его кожи, бледными и блеклыми, как будто он родился с ними. Я сжал его запястья в своих руках. – Ты закончишь вести себя странно? – спросил он, его глаза встретили мои, чтобы я мог окунуться в них. В них было будущее, которое так отличалось от его прошлого, с таким количеством различных возможностей и выборов, которые предстояло сделать. За годы, прошедшие с тех пор, как я сказал ему, что есть люди, которые ждут, чтобы любить его, я полюбил его больше всех. – Пока нет, – поперхнулся я. Он улыбнулся кривой улыбкой, которая заставила его глаза прищуриться. Он прижал меня спиной к стене коридора и притянул меня за талию к своей груди. После этого я больше ничего не говорил. Я не мог издать ни одного связного звука. Я целовал его до тех пор, пока не понял, что единственное, что я буду помнить о коридоре, это то, как я падаю на нашу кровать и какие следы его губы оставили на моей шее по дороге к ней.