and if i only could
i’d make a deal with god
and i'd get him to swap our places.
На районе каждый закоулок хранит воспоминания. На этом перекрёстке Айгуль в шутку убегала по замёрзшим лужам, заливисто смеясь и поправляя пшеничные волосы, а он поддавался и пытался не поскользнуться, чтобы не повредить её скрипку. Под фонарём, в котором лампочка мигает каждую минуту, они с Зимой обсуждали песни группы «Мираж» и договаривались сходить на концерт. Здесь Андрей впервые осмелился коснуться своим мизинцем его ладони, робко и неуверенно, а через неделю вон в той подворотне они уже целовались — нервно осматривались, но прекращать не хотели. А здесь — у гаражей, прямо напротив подъезда, — он в последний раз смотрел брату в глаза. Так что на улицу Марат не выходит. Но дома, кажется, ещё хуже. Потому что Вова везде: в скрипящих дверных петлях, которые он обещался смазать, но не успел, в золотых медалях и детских фотографиях. В запахе яичницы по утрам и ночном треске половиц. В слезах матери, которые она старательно оправдывает аллергией. Наверное, надеется показаться сильной, чтобы поддерживать отца. Вова в его разговорах. Каждый вечер с кухни Марат слышит одно и то же и жалеет, что ухо ему всё же не отрезали. Хочется кричать — потому что это он здесь ребёнок, его должны выслушивать, успокаивать и обнимать, это он должен без устали плакать, кричать и бить по столу. Но отец всегда был главным в семье. Он в комнату сыновей не заходит, пропадает на работе, возвращается только на ужин — скорее бесконечно долго поразмышлять о несправедливости, чем поесть. Марат больше не ужинает. «Он умер голодным. Потому что я не вынес огурцов», — вот и всё, что крутится в голове. На полках их комнаты тоже Вова, у стенки пустует его кровать. Не заправленная. Как будто он вернётся в любой момент, войдёт по-хозяйски и в шутку даст подзатыльник. Но он не входит, сколько бы Марат ни ждал. Вова на обложках старых книг, Вова в гантелях, шведской стенке и кассетах с чёрно-белыми фильмами. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Вова. Марат по сторонам не смотрит и отгоняет мысли. Он хотел бы не существовать вовсе, чтобы не думать про брата, любимую девушку, лучшего друга и парней, которых он считал второй семьёй. Чтобы не вспоминать, как много он потерял всего за пару недель. Не погрязнуть в жалости к самому себе. И когда за входной дверью раздаётся знакомый голос, Марат было думает, что бредит. — Марат, я знаю, ты дома. Открывай! — Андрей кричит и барабанит по дереву, на всю квартиру раздаётся раздражающий сигнал звонка. Марат не шевелится и считает удары. Прикидывает, на сколько хватит терпения и как скоро они прекратятся. Но через минуту терпение, видимо, лопается не у Андрея, а у матери, потому что из коридора доносится щелчок замка. — Здравствуйте, — чеканит с порога, даже не извинившись за шум. — Впустите, пожалуйста, мне нужно с Маратом поговорить. — Не думаю, что он захочет. Фразы звучат приглушённо, Марат перестаёт вникать уже после первых пары слов. Он почти уверен, что Андрей сдастся, но вскоре дверь в его комнату открывается — опять этот скрип, будь он неладен, — и незваный гость садится на табуретку у стола, но поздороваться не решается. — Вовы нет, — говорит Марат, продолжая рассматривать трещины на потолке, и не совсем понимает, что вообще имеет в виду. — Я знаю. Я пришёл к тебе, — доносится справа. Марат невольно усмехается. Наверное, нервы. По улицам слухи разлетаются быстро. Ветер разносит новости по переулкам, листва шелестит ему в такт, а на стенах значки «адидас» теперь соседствуют с крестами и надписями «с миром». И кто рисовал, раз весь Универсам за решёткой? Хотя какая разница. Никто из них не знал Вову, и никто на самом деле не скорбит. Но все уже слышали. — Что, снова драться начнёшь? — спрашивает, не придумав, что ещё можно сказать. Потому что понять Андрея сложнее, чем выучить английский или алгебру, и Марат перестал пытаться. — Нет. Поговорить хочу, — голос звучит непривычно мягко, почти ласково. — Зачем? — поворачивает голову, впервые посмотрев на Андрея прямо, и удивляется искренне — ему казалось, они уже всё друг с другом выяснили. Поставили точку. Кровью на асфальте. Андрей глубоко вдыхает, подбирая слова, сцепляет в замок пальцы. Длинные. Музыкальные. Марат любил их перебирать. — Ты мне не чужой человек, Марат. Ты стал мне близок. — Ты всем близким людям в челюсть прописываешь? — с губ снова слетает смешок. Весь этот разговор — сплошное цирковое представление. — Я злился, понимаешь ведь. Ты тогда не по-пацански поступил, — говорит тихо, почти неуверенно, но глаз не опускает. — Ну вот и беги к своим пацанам, чего к ментовской крысе в гости пришёл? — Марат огрызается обиженно, невольно сжимая кулаки, но расслабляется тут же и наигранно вздыхает. — Ах да, нет больше твоих пацанов. Сидят поголовно. Андрей терпеливо молчит, только медленно выдыхает, смотрит неотрывно, будто хочет взглядом заставить заткнуться. Но Марата уже несёт: он продолжает говорить и всё ждёт, когда же собеседник сорвётся и ударит. — Ты ведь поэтому пришёл? Нет больше универсама, и старшие с тебя пылинки не сдувают, но ходить с кем-то надо? Если бы пацанов не повязали, всё равно сидел бы здесь, а? — Я пришёл, потому что узнал про Адидаса, — Андрей отвечает спокойно и бить не спешит, но его настрой на Марата действует слабо. — Я хочу помочь. — Как? — он, наконец, садится, впивается ногтями в колени. Пытается говорить тише, но выходит с трудом. — Отмотаешь время и отговоришь нас воровать этот чёртов видак? Заранее перестреляешь всех домбытовских, а заодно с ними Ильдара своего? Или на небо постучишься и вернёшь Айгуль и Вову? — Нет, — произносит чётко, Марат почти разочаровывается. — Но я могу вернуть себя. Весь запал и злость куда-то испаряются, выгорев в таком простом предложении. Заманчиво. Снова иметь возможность называть Андрея лучшим другом или кем-то большим, оказаться в родных руках, вдохнуть знакомый запах — старого пальто и кедрового мыла. Марат смотрит в чернеющие напротив зрачки, чуть было не улыбнувшись, но вовремя замечает в серых радужках блеск. Не радостный. Не грустный. Но что он означает — предельно ясно. Конечно. Вот почему Андрей сидит здесь и общается так приторно-ласково, будто Марат не предавал никого вовсе. Становится тошно. — От тебя жалостью так и несёт. Прекрати. — Но мне действительно жаль. — Жаль? — голос срывается, Марат кашляет, чтобы снова заговорить. — Ему жаль. А что ты вообще знал о них? И где ты был, когда Вова стоял на коленях перед Жёлтым, когда реально нужна была твоя помощь? Когда Айгуль затравили до смерти? — У меня своих проблем было по горло. Андрей замечает, что упустил шанс и пытается оправдаться, но у Марата внутри вновь кипит злоба. Всё лучше, чем морозный холод. — Мне похуй, веришь? — цедит сквозь зубы, сжимает кулаки — привычный жест, от которого он вряд ли в ближайшее время отучится. Но вместо того, чтобы продолжить перепалку, Андрей вдруг улыбается по-доброму и произносит: — Не верю. И Марат понимает: это правда. Несмотря на всё, что произошло между ними за последние недели, ему действительно не всё равно. Он борется с желанием переспросить, что у Андрея тогда случилось, прячется за напускной грубостью, но знает: если бы собеседник решил сменить тему разговора и попросить о помощи, Марат послал бы для приличия, но потом — побежал помогать. Потому что это — намного проще, чем самому изливать душу. Но в ту же секунду на плечи сваливается осознание, что больше поговорить Марату не с кем. Отец слишком занят собственным горем, он в нём тонет и топится, и не замечает никого вокруг. Мать держится изо всех сил — улыбается, предлагая завтрак или заваривая чай, но сын видит обкусанные губы и красные глаза. Не смеет так поступать — выговариваться, чтобы ей снова приходилось притворяться сильной. Марат со своей болью один на один. И он соврёт, если скажет, что не устал. Андрей — это возможность. Сам ведь пришёл, так пусть теперь слушает. — Когда мы в последний раз виделись, я ему сказал: «Вали, куда собирался». Я же не знал, что он уедет и никогда не вернётся больше. Начинает неуверенно, тихо, но спустя минуту слова льются сами собой, Марат за собственными мыслями не успевает. Запинаясь, рассказывает про хлеб, про подарок на юбилей и деньги, брошенные в лицо. Фразы несвязные, речь уходит далеко от морозного вечера, и по комнате разливаются воспоминания — как Вова учил кататься на велосипеде и ловить рыбу, как семьёй провожали в Афганистан, как Марат писал туда письма и целыми неделями ждал ответы. Андрей слушает молча, не перебивая, но Марату, по большому счёту, наплевать, слушают ли его вообще. Он начал и остановиться уже не в силах. Если бы мог, он вернулся бы назад и всё исправил, говорил бы по-другому, смотрел иначе, взял за руку и завёл в квартиру. Только вот это невозможно. Марат себя ненавидит. И бесконечно жалеет. Хочет сдохнуть, но в то же время не хочет совсем ничего — только лежать и смотреть вверх. Теперь его дни серые, как штукатурка на потолке, и так же покрыты трещинами. Марат не следит за словами, только понимает, что по щекам стекают слёзы и ладонь ноет от ногтей под кожей. Злость на себя и на весь мир заполняет до краёв, с плеском выливается — он разворачивается резко, бьёт кулаком в стену, чувствуя, как по руке проходит заряд электричества. Раз. Два. Три. На четыре с полки падает книга, оставаясь раскрытой валяться на полу. На пять Андрей перехватывает запястье, прижимая обе руки к своей груди, не позволяя дальше сбивать костяшки. И Марат отпускает. Утыкается лбом в сгиб его шеи, сминает пальцами гладкую рубашку. Плачет, не сдерживаясь, не волнуясь, что это «не по-пацански». Сдавать своих тоже «не по-пацански», и извиняться у них не принято. Но будь Вова или Айгуль здесь, он извинился бы раз сто, надо — хоть на колени бы встал, лишь бы простили и вернулись. Жаль, что им это уже ни к чему. Марат не знает, сколько времени проходит прежде, чем он успокаивается. Андрей опускается на кровать, увлекая за собой, и Марат поддаётся, чувствуя тёплые ладони на коже и лёгкие поглаживания по спине. Они молчат: говорить больше нечего. Но чужое тёплое, размеренное дыхание под ухом почему-то успокаивает, кричать не хочется. Только вот так лежать на его плече и, наконец-то, ни о чём не думать. Когда солёные дорожки на щеках высыхают, из-за двери раздаётся мамин голос — она зовёт обедать. В комнату не заходит, и Марат за это благодарен, но на подкорке сознания предательски проскальзывает мысль: наплевать, даже если бы мать увидела их вот так — лежащих в обнимку. Ему в последнее время вообще удивительно наплевать на всё вокруг. Но впервые за пару недель он чувствует что-то, кроме апатии и боли. Тепло. — Нет, мам, не надо, — голос после истерики звучит хрипло, почти неслышно. Марат отказывает привычно, даже не открывая глаз, но спокойствие в мгновение разрушается. Андрей под ним шевелится и встаёт, кричит через плечо: «Конечно, сейчас подойдём», и хватает под локоть, вынуждая подняться следом. — Ты чего? — Марат непонимающе вскидывает брови, но послушно идёт вместе с другом на кухню. — Чего-чего? Голодный как собака, вот чего, — отзывается Андрей, будто и впрямь не понимает суть вопроса. Мать улыбается, хлопочет у плиты, наливая в миски горячий суп, рассыпается в пожеланиях приятного аппетита. Как будто был хоть какой-то аппетит. Андрей благодарит и провожает взглядом её силуэт, что скрывается в гостиной, а Марат смотрит на стол, сдерживаясь, чтобы не засмеяться. Или снова не расплакаться. Хлеб и закрутка. Интересно, это вселенная издевается или мама умеет читать мысли? Проходит пара минут, в которых суп стынет, а ложка лежит нетронутой. Марат не пытается сделать вид, что заинтересован в еде. Перед кем притворяться? Впрочем, он вскоре понимает, что притвориться стоило. — Ешь, — настойчиво произносит Андрей, вырывая из ступора и заставляя оторвать взгляд от скатерти. — Да не хочется мне, — тянет устало, потирая переносицу, и думает, что этого объяснения будет достаточно. Чем не аргумент? Но Андрея провести не так просто. — Я не стану есть, пока ты не начнёшь, — говорит, демонстративно бросая на стол приборы, и они металлически лязгают, заставляя поморщиться. — Валяй. Сдохнешь с голоду, мне-то что, — Марат отвечает, закатив глаза и скрестив на груди руки, но фраза сквозит неуверенностью. Это шантаж. Чистой воды. И Андрей знает, чем брать, потому что с каждой секундой решимость улетучивается. Марат глядит в серые глаза напротив, напряжённое молчание затягивается, но он чувствует, что ещё немного — и правда сдастся. Потому что страдать самому — это только его проблема, но смотреть, как из-за него страдают близкие — слишком сложно. Семейное, походу. Они сидят так минут десять, пока Марат под красноречивые ругательства не хватает озлобленно ложку. На губах Андрея играет победная улыбка, а Марат думает, что ненавидит всё это. Он не просил спасения. Не заслужил. После обеда Андрей разыгрывает ещё один акт добродетели — почти что за руку вытаскивает на улицу, потому что «нужно дышать свежим воздухом, а не только сигаретным дымом». Марат этот свежий воздух слал на три весёлые буквы, но выбирать не приходится. Первое, что он видит, когда выходит из дома — гаражи. Всё так же стоят напротив подъезда. К горлу подступает тошнота. Всё-таки обедать было плохой идеей. Но Андрей не даёт утонуть в воспоминаниях — хватает за запястье, переплетает пальцы под рукавами и уводит подальше от дома, по знакомым улицам прямиком на окраины района. До труб доходят быстро — под болтовню Андрея ни о чём и редкие ответы Марата. Он поднимает глаза, щурясь на солнце, и забираться наверх совсем не горит желанием. Его, впрочем, снова не спрашивают. Андрей пытается развивать диалог, пока Марат лишь болтает ногами в воздухе и думает, что вообще здесь забыл. И тогда Андрей сдаётся. Молчит с минуту, над чем-то размышляя, а потом прокашливается, и воздух от его слов будто теплеет. — А может ночь не торопить и всё с начала повторить? На первых нотах Марат вздрагивает, непроизвольно сжимая чужую ладонь. Андрей поёт. Его мелодичный голос обволакивает, расслабляя, и уголки губ приподнимаются в лёгкой улыбке. Марат всегда любил слушать, как Андрей поёт и играет — вот уж у кого действительно талант. Его пение прогоняет тревогу. — Нам всё с начала повторить… О, как мне быть? С начала. Было бы хорошо. Остаться в тех временах, когда Вова уже вернулся из Афганистана, но Ералаш был ещё жив. Когда на этих трубах они вместе смеялись и Марат рассказывал забавные истории, когда слушать скрипку Айгуль на школьных концертах казалось благословением. Когда жизнь ещё была такой простой и непринуждённой. — А может снова всё начать? Я не хочу тебя терять. Марат и правда потерял. Всех. Сразу. Так почему бы не ухватиться хотя бы за эту тонкую ниточку? Обида пройдёт, выгорит в совместных закатах, а нечто большее — останется. Если он что-то и понял за этот месяц, так это что ссоры — совсем неважны, ведь когда между стоит не гордыня, а два метра сырой земли, любые препятствия из прошлого кажутся глупостью. — Я не могу те- — Ты сказал, что можешь вернуть мне себя. Андрей замолкает, обрывая песню на полуслове, и смотрит внимательно, желая перехватить взгляд. Он ждёт продолжения, а Марат упрямо глядит вниз и прочищает горло. — Верни. Снова самому делать первый шаг — слишком боязно. И Андрей понимает, не уточняя. Тянет руку, замёрзшими пальцами перехватывает подбородок, поворачивает к себе уверенно, разрешения не спрашивая, и Марат внутренне ликует. Андрей играется в пай-мальчика, но его решимость заставляет кончики пальцев слегка подрагивать. Он наклоняется близко-близко, медлит с секунду и всё же целует, пряча серые радужки за длинными ресницами. Его губы — спасение. Марат отвечает самозабвенно. Кажется, он может спрятаться здесь от всего мира и на мгновение — короткое, но такое желанное, — забыть, что его собственный мир трещит по швам. И если ему удастся сохранить хотя бы это — жар от чужой кожи, аккуратные прикосновения и трепет в груди, — сохранятся и маленькие причины оставаться в живых. Если покойные и впрямь смотрят на близких с небес, Вова уже упал там в обморок.