Тепловая смерть вселенной

      Норея сидит, прислонившись к дереву. Это, наверное, лето. Солнце нещадно и опасно, как прислоненный к коже стальной прут. У нее на коленях записная книжка. Из резких умелых штрихов вырастает полуразрушенное здание. Вот его острая перспектива, дыра в стене, как укус на яблоке. Старая арматура торчит в тех местах, где снаряд когда-то пробил бетон.       Ему странно смотреть на это, все это, до сих пор. Здесь Земля: гудящие потоки травы, здания неряшливой, допотопной архитектуры. Ему хочется вытереть этот вид с глаз, как налипшую на линзы грязь. Он — ребенок, зачатый и выношенный космосом. Его привычка в невесомости, лаконичности и удобстве, в гладких линиях космических коридоров.       Может, он взял от Элана Цераса не только имя и лицо, но часть сути. Брезгливость к букашкам и легкомысленность. Или это он сам? Он уже не был уверен.       — Это место... — пытается он, — Тебе здесь нравится?       От долгого неиспользования его голос кажется странным его собственным ушам.       Странно, что он не говорил, что он надел земную одежду и завязал отросшие волосы сзади в хвост, странно, что он вообще был здесь.       Почему он был здесь?       Норея едва смотрит на него — она детализирует, улучшая, элементы, которые казалось, что и так были совершенны в своей небрежности. Так легко — творить. — Да. Это мой дом. Ты задаешь тупые вопросы.       Она, конечно, не говорит об этом конкретном доме. Она говорит о Земле в целом. И он думает о том, что даже перед смертью, когда вся жизнь поэтично мелькает перед глазами, не смог бы вспомнить очертания собственной Земли.       — Я чувствую, что не должен здесь быть, — говорит он, осматриваясь. Небо слишком голубое, и ветер теплый и пахнет цветами; цветами, а не пеплом.       — Конечно, не должен, — говорит она вместо всего, что должна была сказать. Ее глаза — какого они цвета? — смотрят на него сквозь невесомое, ненастоящее пространство. — Ведь ты жив.

***

      Миорина отрывает глаза от экрана и переспрашивает:       — Уходишь?       — Да, — он улыбается, положив одну ногу на другую, как единственный центр внимания в комнате. Все равно здесь нет других украшений: только экран, вмещающий в себя половину вселенной, стол с отвернутой от пришедших фотографией и старомодные часы на стене. Кресла, на которых они сидят.       — Я могу узнать, почему?       — Засиделся. Нехорошо такому красавцу, как я, прозябать на одном месте. Да и вам больше не нужны дополнительные пилоты.       — Ты мог бы заняться другой работой. Мы на пути к технологии, которая позволит помогать бывшим пользователям Гандамов, — ее взгляд на секунду падает на фотографию.       Ее желание удержать его смехотворно и непонятно. Это даже почти не похоже на нее, хотя... Миорине не нравится терять ресурсы, на которые у нее есть планы — он мог бы предположить. Он не пытается разбираться больше.       Он встает.       — Знаю. Я все это знаю. Но птица должна лететь, — режьте его улыбкой созвездия, сдирая с неба все настоящее.       Миорина смотрит на него долго и напряженно, почти вышибая пот на его лбу. Не отпустит? Нет, не может. Даже она не в силах отменить трудовой кодекс.       — Ладно.       Он не думает дважды, беря первый же билет на корабль до Земли — расчета хватит на это, на еду и воду на месяц, на одежду; потом посмотрим. В конце концов, он давно все решил для себя. Он всегда был немного слишком эгоистичен и, признаться, он не будет скучать по этим людям. Он променял бы тысячу технологических прорывов в медицине, спасающих будущие поколения, на то, чтобы вернуть одну, уже существовавшую, девушку.

***

      — Я не понимаю, — его усмешка — идеальный образец ранящей иронии, которую можно заряжать в пушки, чтобы стрелять по всем тонко чувствующим. — Это же просто глупо. Он мог бы делать все, что его душе угодно. Его отец мертв — оковы пали. Так сказать.       Небольшой кинотеатр, расположенный в старом отреставрированном здании, не особо его впечатлил. Честно говоря, он был немного напуган, из-за чего шутил больше обычного. Им отодвинули шторку, чтобы впустить в небольшой зал, заполненный тихо переговаривающимися землянами.       Иногда на него смотрели дважды, отмечая необычные волосы или глаза, но не более того — никто с ним не говорил. В противоположность, к Норее подходили многие, будто они старые знакомые. И она улыбалась — улыбалась! — тепло подшучивая. Она никогда по-настоящему не говорила так с ним, скорее жесткая, как орех. Он утянул ее за локоть к их местам, как только погас свет, получив пару шлепков по руке.       Он пытался говорить, но Норея шикала на него. В конце концов, вылавливая из плохоньких динамиков и старого тканевого экрана суть, он зацепился за часть сюжета, где главный герой теряет вечно тиранящего его отца и решает продолжать семейный бизнес.       — Я думаю, он хотел понять его. Кем он был. Что его волновало. Потому что это ответ на вопрос, кто есть он сам, — так отвечает ему Норея.       Она облокачивается на перила. Здесь, снаружи, под ними — город. Неподвластный никому свободный ветер гуляет, играя с деревьями, и забирается в его волосы. Это так отличается от всего, что он когда-либо знал. Он держит ветер на ладони; его пальцы смыкаются вокруг, и там ничего не остается.       — Я бы оставил все позади и ушел. Пусть горит огнем.       Норея обдает его раздраженным, наполовину состоящим из жалости, взглядом.       — Конечно. Тебе никогда ничего не было важно.

***

      Все, для чего создана его нервная система — это агония. Он влетает в ближайший астероид и избивает его, вымещая ярость и боль, которые не должны существовать в одном человеке.       Все это так, так несправедливо. Силой его потери можно разорвать пару соседних звезд. Он прекращает только тогда, когда его металлические кулаки гнутся, а пальцы больше не могут сжиматься.       Тогда он плачет.       Он хочет никогда не говорить тех слов. Обещание, которое он никогда не сможет исполнить, ложится бременем на его душу до конца звезд. Он хочет сказать ей их еще и еще, обещать миллион вещей поверх. А потом он ничего не хочет.       Тысячу лет он просто сидит, бессмысленно уставившись в космос.       Дрейфующая меха движется, и через время его выбрасывает в сторону. Астикассия больше не загораживает Землю.       Синяя и зеленая, одна в бесконечном тихом пространстве, она смотрит на него, как сама человечность. Размораживая по одному импульс за импульсом, он сжимает пальцы, свои собственные пальцы так, чтобы обхватить ее ими, как большой космический мяч. Его грудь пульсирует болью.       Он бы кинул Землю в Солнце и смотрел, как она горит.