0
On m'a enlevé les miroirs, mais il y a les vitres qui me reflètent quand la fenêtre est ouverte. Il y a tout ce qui brille... La lame des couteaux, le bois verni. Ma tête me fait peur .
1
— Прекращай. Антуанетта оглянулась на Дамиана, вставшего в дверном проеме безучастной широкоплечей фигурой, и сразу же вернулась к своему занятию. Смоченная спиртом марля мягко скользнула по рубцам; от кончика обгоревшей брови — к линии челюсти, от носа — к губам, почти от самого нижнего века — снова к линии челюсти. Чем явнее подживали раны, тем страшнее ей становилось смотреть. — Он не мушкет, чтоб тереть его с утра до ночи, — Дамиан склонился к неподвижно лежавшему на кровати Лестату и брезгливо поджал губы. — Нечего тут тереть. Хватит, только кожу с него сдерешь. — Здесь нет кожи... — Мясо сдерешь. Помедлив, Антуанетта все же положила розоватую от крови ткань обратно в миску. Пеленать Лестата с ног до головы, как мумию, смысла больше не было: его сломленный и ослабленный, но дьявольски крепкий организм оправлялся куда быстрее, чем смог бы даже самый здоровый человеческий. Нужно было только самую малость помочь. — Я боюсь его реакции, — сказала Антуанетта тихо. Дамиан перевел скучающий взгляд на часы. В помещении было настолько серо, что бесцветными казались даже пробивавшиеся кое-где из-под плотных штор лучи восходящего солнца. — Захочет ли он вообще с этим жить?.. — Первое правило, детка, — фамильярное обращение, на фоне творящегося вокруг кошмара казавшееся сущей мелочью, даже не резануло ей ухо. — Не спрашивай. Спросить — значит дать выбор. — Он тоже может не спрашивать. Заниматься ерундой не хотелось, но покалеченная рука не давала Антуанетте покоя. Она аккуратно взяла ее в свои собственные, укладывая к себе на ладони, и присмотрелась к оставшимся от пальцев культям. Аккуратные, как и весь Лестат — со слишком ровными для травматической ампутации краями, слишком изящные, слишком... красивые для такого очевидного уродства. «Совсем недавно ты зажимал этими пальцами сигареты, — подумала Антуанетта тупо, — а теперь не сможешь даже двери открыть». — Наверное, ты прав, — она со вздохом положила руку Лестата обратно на кровать. — Это я уже... Тут просто не сделаешь лучше... — Я всегда прав. Антуанетту окатило дежавю такой силы, что она вздрогнула. Поставила миску на тумбочку и утрамбовав поплотнее марлю, она всмотрелась в обезображенное лицо Лестата. Подметила кое-как в буром месиве черты, перевела взгляд на Дамиана. Не сдвинувшись за минувшие мгновения ни на миллиметр, он наблюдал за ее действиями, как ей казалось, безо всякого интереса вообще. Радужки бледно-зеленых глаз не светились ни волнением, ни спокойствием; губы, обрамленные сверху усами, были расслаблены, дышал Дамиан ровно, на неподвижно лежавшее на кровати тело особо не смотрел. Пусть в плане внешности Лестату и не досталось от этого мужчины почти ничего, отчетливо чувствовалось: он и вправду его отец. — Присмотри за ним, пока я не вернусь, — попросила Антуанетта, хоть и знала, что можно смолчать. — Хочу попытаться дать ему крови. Дамиан пожал плечами. Всей своей манерой держаться он выражал, что здесь ему делать нечего. — Ну, пытайся. Антуанетта отнесла миску в полуоблезшую ванную комнату. Сполоснула, выбросила из нее в мусор грязные бинты. Помыла с мылом руки. Привычно посмотрела на место, где прежде висело зеркало. Когда она вернулась, у кровати уже сидела с нежностью гладившая волосы Лестата Габриэль. Дамиана не было, на запах крови Лестат не среагировал. Все шло своим чередом. А затем, стоило Габриэль отвлечься, Лестат вдруг приподнялся у нее за спиной. Одно его плечо дернулось, будто в судороге, и он замер, уставившись широко распахнутыми глазами в лакированную стенку шкафа. Антуанетта слишком поздно осознала, что именно он там видел. К тому моменту он уже кричал.2
Времени на сон стало еще меньше, чем прежде, да и сил оставалось порою очень мало: вой Лестата не стихал ни днем, ни ночью. Он мог кричать с утра до вечера, проводить по несколько часов в забытьи, просыпаться и снова начинать кричать. Слов он не слушал — скорее всего, он даже и не понимал их смысла. Возможно, дело было в том, что Лестат не одну сотню лет служил самому себе единственной точкой опоры; возможно, увидев себя любимого искалеченным, он просто сошел с ума от ужаса. Когда-то давным-давно его оставили Ники и его собственный создатель, теперь его оставил Луи. Антуанетте сложно было представить, как среагировала бы она сама. Она с пробуждения Лестата и не думала толком — просто держала его, чтобы он не разодрал себе и без того кровившее от малейшего движения лицо, и трясущимися руками пичкала таблетками. Человеческие лекарства действовали на него плохо, толку от них не было почти никакого. Он кричал и кричал, кричал и кричал. Срывал себе связки, около суток хрипел, восстанавливался немного за время беспокойного сна — и снова кричал. Кричал и кричал, кричал и кричал. Кричал и кричал. Разобрать можно было время от времени только имя Луи, которого Лестат не то проклинал, не то звал к себе на помощь. Антуанетта не могла воспринимать это иначе как ад. Иногда ей казалось, что Лестат давно умер, и что гуманнее было бы прекратить наконец ту агонию, в которой билось с ночи до утра его полубессознательное тело, но... Нет. Нет, никогда. Она скорее сдохла бы, чем наставила на него нож или положила ему на лицо подушку. Лестат был ей другом. Куда страшнее было думать, что так могла бы поступить не она, а Дамиан: ужас на лице Габриэль явно выводил его из душевного равновесия похлеще любых оров Лестата. Выросший слишком похожим на него ребенок был для него чем-то навроде скотины, которую нельзя было просто вышвырнуть за порог, но которая в болезни и натуральном буйном помешательстве приносила куда больше вреда, чем пользы. — Мой сын — самое дорогое, что у меня есть, — Антуанетта однажды услышала, как Габриэль сказала это, оставшись со своим бывшим любовником наедине, и невольно поразилась тому, насколько мягко и в то же время холодно звучали ее слова. — Ты не обязан любить его, но не вздумай просить меня выбирать между вами. Я не стану. Сложно было сказать, какие отношения связывали его с матерью Лестата теперь: они явно были друг другу близки, возможно, даже являлись парой, хоть и не сходились во мнениях кардинально... Ясно было, что если бы не Габриэль, Дамиан бы просто ушел. Часы превращались в дни, дни — в недели. Лестат кричал и кричал, кричал и кричал, кричал и кричал. Видит бог, Антуанетте казалось, что недели вот-вот превратятся в годы.3
Тем утром Антуанетта проснулась, как от толчка, и почему-то почувствовала, что все кончено. Она привела себя в порядок, насколько могла это сделать, не тратя слишком много времени, и в почти кромешном мраке направилась к Лестату — ей нужно было его увидеть. Увидеть, что его грудь вздымается, а опаленные ресницы подрагивают; что он по крайней мере до сих пор жив, что он просто дышит... Но в комнате оказалось пусто. Антуанетту накрыла паника такой силы, что ее начало подташнивать. Она отступила, зажимая ладонями рот, и в полной растерянности оглянулась на все остальные двери; ощущение было такое, словно она снова стала маленькой девочкой, упустившей из виду мать. Ненужное дыхание сбилось, мысли смешались в кашу, она стала упускать смысл собственных вопросов. Дамиан? Клаудия? Был ли Лестат вообще ранен, пострадал ли он от огня по-настоящему? Что, если он очнулся, выбежал из дому и попал под солнечные лучи? Или сиганул, открыв незапертую дверь, с крыши, или бросился в речку? Он ведь наверняка мог теперь утонуть, ему нужна была пища, он почти не пил кровь, в больнице его вообще не стали бы развязывать, пусть он раньше и не... С кухни до перепуганной Антуанетты донесся короткий оклик, и она сразу же кинулась на него, как мотылек на лампу — хотела позвать хоть кого-то на помощь. Лестат сидел за обеденным столом. Напротив него, забросив на подоконник ноги и зажав между пальцами раскрытую книгу, сидел Дамиан. — Мы с Габриэль уезжаем на закате, — сказал он так, словно не происходило ничего необычного. — Ему хватит и одной женщины, которая будет подтирать ему зад. Лестат ничего не ответил: он медленно, почти тягуче осматривал со всех сторон свою искалеченную руку, изредка шевеля еще сохранявшими следы нитей культями. В глазах у него не было почти ничего — одним он, судя по всему, вообще не видел, а другой выражал только жуткое ледяное спокойствие. Осторожно сжав пальцы в кулак, Лестат перевел взгляд на Антуанетту. Она задохнулась. — Лестат!.. — Дурачком, правда, стал, но из него и так ничего путного бы не вышло. Рванув вперед с такой силой, что под подошвой у нее треснул каблук, Антуанетта крепко обняла Лестата; умом она понимала, что лучше не цеплять еще рубцующиеся раны, что ему наверняка до сих пор больно, что она даже представить себе не может, насколько больно, но сдержаться было просто невозможно. Он сидел, пытаясь держать спину ровно, и смотрел на свои увечья без крика. Это было настоящим чудом. Его ладони легли ошарашенной, давившейся слезами Антуанетте на спину. — Давно не виделись, — от этого голоса, после травмы связок еще немного хрипловатого, у нее пробежался по позвоночнику холод. — Дамиан... ввел меня в курс дела. — Сухо и по делу, да. — В зеркало не смотрел. Стоит? Антуанетта едва сдержалась, чтобы не ударить его. Перевела дыхание, прижалась чуть ближе, вдохнула на всхлипе давно ставший ей родным запах; Лестат неопределенно хмыкнул, обнимая ее крепче в ответ. Живой. — Твою же мать, — прошептала она, глядя в потолок и благодаря за возможность просто поговорить с этим человеком всех богов мира. — Я... Я так боялась, ч-что ты... Ты же... — Орал как ненормальный, — подсказал Дамиан, не сводя с книги взгляда. — Тебя ебать не должно, орал я или не орал. — Тем не менее, ты орал. Жестом руки остановив зарождающуюся перепалку, Антуанетта посмотрела Лестату в глаза и титаническим усилием воли заставила себя держать лицо. Пусть и будто поблекшие, но живые, искрящиеся простой человеческой осознанностью голубые радужки смотрелись на фоне бордово-багряного месива почти фантасмагорично. — Я не знаю, — ответила она честно, с почти такой же хрипотцой, с которой говорил теперь сам Лестат. — Все очень плохо. — Правым глазом я почти не вижу, — констатировал он. — Справа вообще болит сильнее... И что у меня, блять, с рукой? — О-оторвало... — Вижу, что оторвало. Я тебя спрашиваю, что у меня, блять, с рукой?.. О, Нетта, чувствую, я по тебе соскучился. Его губы растянулись в подобии улыбки: правый уголок не сразу поднялся достаточно высоко, и вышла она, даже в подметки прежней улыбке Лестата не годившаяся, откровенно вымученной. Что-то, впрочем, подсказывало Антуанетте, что это только пока. Лестат говорил, что они похожи — что им обоим нравится смеяться. — А я по тебе как соскучилась, — она коротко всхлипнула, улыбаясь со слезами на глазах в ответ, и аккуратно обняла щеки Лестата ладонями. — Не больно?.. — Не больнее, скажем так... — Дамиан, ты дал ему хоть что-то? — Все, что есть, в его распоряжении, — Дамиан неопределенно повел мускулистым плечом, встал из-за стола, взял свою чашку и направился в гостиную. — Аптечку показал. Не хочет. — Лес, ты не видишь, что написано на коробках? Лестат закатил глаза, морщась. За Дамианом звучно закрылась дверь. — Нет. Просто не хочу. Со слов этого... неотесанного, ты меня месяцами пичкаешь, чем только можно. Раз я не регенерирую, значит, добром это не кончится. Логика, Нетта. — Логика, — Антуанетта хихикнула, как дура, и поцеловала не сопротивляющегося Лестата в лоб, ближе к линии роста волос, чтобы не задеть раны. — Я так рада тебя видеть... Как ты так вообще, ты просто... проснулся?.. — И охуел. Лестат сказал это так мрачно, что Антуанетте пришлось резко зажать себе ладонью рот — смеяться было некрасиво, невежливо, боже, да перед ней был самый натуральный калека, в голове у которого творилось черти что, но до чего же все это выглядело обнадеживающе, как радостно было видеть Лестата не орущим и не бьющимся из последних сил в страшной агонии!.. — Могу себе представить... Это всего лишь кости, Лестат, — она скользнула кончиками ногтей по запястью его покалеченной руки, немного склоняя набок голову. — Мы найдем способ все исправить. Я найду. Обещаю. — С пальцами было лучше... — Будет лучше, я найду тебе пальцы, клянусь. — Отведи меня к зеркалу. Антуанетту прошила дрожь. Она обернулась на заваленную доверху хозяйским хламом кладовую; вспомнила искаженные ожогами и животным ужасом черты лица Лестата, сжавшийся до крохотной черной точки подвижный зрачок. Крики, сопротивление. Его звериный, абсолютно невменяемый взгляд. — В прошлый раз, — начала Антуанетта севшим голосом, — когда ты увидел себя... в отражении, с тобой случилось... что-то страшное. Лестат медленно кивнул. Светлые пряди спали ему на лоб, мягко обрамляя обезображенное лицо, и Антуанетта вдруг отчетливо ощутила: это был снова ее Лестат, сохранявший спокойствие только с четким намерением в итоге добиться желаемого. — Я помню, что приходил в себя. Потом ничего не помню. — Да, ты впал непонятно во что, — она переплела здоровые его пальцы со своими, едва сдерживаясь, чтобы не начать целовать ему руки. — Это было несколько недель назад. Все это время... — Орал как ненормальный, понял. Он коротко посмотрел на сигаретную пачку, которую Дамиан оставил на столе, — очевидно было, что сделал он это намеренно, — но даже к ней не потянулся. Взгляд его васильковых глаз оставался холодным и задумчивым. — Я все равно рано или поздно увижу, как я выгляжу, — сказал он ровно. — Эта морда армейская сказала, что заломает меня, если я попытаюсь подойти к зеркалу... — Тебе же нравились солдатики, — напомнила Антуанетта, с пусть и усталой, но мягкой улыбкой отнимая от Лестата руки. Лестат фыркнул. — Солдатики, а не грязные небритые квартирьеры. — Он не квартирьер... — Да, он хуже, — Лестат встал из-за стола, придерживаясь здоровой рукой за спинку стула, и, помедлив, привычно выпрямился. — Уши развесила... Будешь слушать, так он тебе расскажет, что он — Наполеон... Его слегка пошатывало, и ему явно некомфортно было не видеть почти ничего одним глазом — он иногда моргал невпопад, пытался щуриться, морщился, даже полусожженное его лицо выдавало мучивший его дискомфорт. — Давай сюда что-нибудь, будем знакомиться. — Лестат... — Дай мне сраное зеркало. Антуанетта обернулась на кладовую. В кухне повисла давящая тишина; стало хорошо слышно рваное, слишком тяжелое для неподвижно стоящего человека дыхание Лестата. Кладовая сама по себе была по их молитвами зеркалом — огромным, во весь рост, с дверцей, потому как самое большое из имевшихся в доме можно было поставить только под порог. Так они с Габриэль по заселению и сделали. Толку из этого, правда, не вышло. — Или я сам его возьму. — Там, — Антуанетта беспомощно махнула рукой на старую дверь, — впритык стоит зеркало. Все, что было, было свалено на пол, не хватало места, так что... — Сойдет. Медленной, но пугающе твердой походкой Лестат прошел к кладовой. Потянулся к латунной скобе обрубками пальцев; сориентировался, плохо было видно со спины, но казалось, что оскалился, с раздражением пуская в ход уже здоровую руку. Поддалась наклоненная к раме дверь легко. Антуанетта задержала дыхание. — Лестат?.. Лестат не сказал ничего. Только шандарахнул по зеркалу кулаком с такой ненавистью, что во все стороны полетели осколки, спрятал лицо в ладонях и разрыдался. С чувством. Будто бы от ярости.