Памятная элегия

Ута был заложником своих желаний. И всегда тех, что приносили ему кратковременное, но острое удовольствие, адреналиновым теплом растекаясь по телу, согревая мертвое гнилое сердце, пробуждая разум. И осуществлял он их прежде, чем начинал задумываться о всем том дерьме, что создавал собственными руками. И когда внутренние тормоза срывало окончательно, заставляя вмазываться в эту грязь с разбега и по уши, сбивая костяшки рук в кровь из-за желания одержать победу над сегодняшним невольным противником, что попал под руку совершенно случайно, без помощи кагуне (что до глупости инфантильно, ведь доказывать что-то кому-то уже давно не было смысла), тогда Ута срывался, на негнущихся ногах несся к Ренджи и выпускал все свои эмоции наружу. Ренджи никогда не прогонял его, с порога подстраиваясь к чужим движениям и молча блокируя смертельные удары, сплевывая густую кровь на землю. Удары украшали темно-синими гематомами разгоряченные тела. И истеричный смех клокотал в горле, предупреждая вырваться. Оба понимали, что происходящую сейчас хуйню не контролирует никто, никто ею не управляет. Лишь легкий и звонкий смех Итори фоном контрастировал с ее озлобленным тяжелым взглядом, когда она кинула Уте чемодан с куинке, а тот с легкостью перехватил его правой рукой, сразу же активируя. Каждое их противостояние заканчивалось болезненной ничьей, ощущалось проигрышем для обеих сторон. Каждый раз болезненный кашель друга возвращал Уту в реальность лучше, чем пропущенный удар в почки, заставляющий согнуться пополам, последний раз мазнуть кулаком по чужой челюсти и упасть навзничь прежде, чем следующие слова, не несущие в себе никакого здравого смысла, не вырвались из его грязного рта. — Вернись в четвертый район, — Ута досадно поморщился и закусил внутреннюю часть щеки, прорезая зубами нежную кожу. Собственный тон разочаровал. Слишком умоляюще, слишком жалко, слишком…слишком наивно для того, кто не желал унижаться. Ренджи в одно движение руки стер грязь и кровь с лица и упал рядом следом, пытаясь выровнять сбитое дыхание и сосредоточиться на регенерации. — Нет, — лаконичный ответ, убивающий своей предсказуемостью. От этого не менее горький. До фальшивого смеха горький, колющий под ребрами, мешающий дышать. Ута веселился, пока его, как оказывается, все еще живое сердце болезненно сжималось, а глаза пекло. Ута шутил, когда через какое-то время встал на ноги и подал руку Ренджи. Ута улыбался, в обнимку с другом доходя до бара Итори. А вечером самостоятельно, корчась в неудобных позах в студии перед зеркалом, чернилами набил на шее свое проклятие, а позже неотрывно водил по нему пальцами, отчаянно пытаясь ногтями содрать хотя бы одну букву. И, когда каждый миллиметр кожи был выучен, а слова — высечены в подкорке, он наконец понял, благодаря кому чувствует себя живым.