Такелаж

      Застывшие капли дождя, свисающие с голых кленовых ветвей, сияли в дневном свете бледного неба, издалека напоминая изящные серьги из полупрозрачного кварца. Остатки жухлой листвы колыхались на промозглом ветру, прилипая к влажной древесной коре, и хлёсткие прутья шумели в какофонии звуков, отбивая набат. Холодный воздух полнился ароматом дыма, и пламенные вспышки танцевали по кромке каменного берега. Припорошённые первым снегом горные хребты покатыми вершинами застилали темнеющий горизонт. Бледные облака сгущались, подобно поставленной на огонь рисовой каше, и от твёрдой земли начинало тянуть мертвецким холодом, таким пронизывающим, что ноги немели сквозь добротную подошву удобных туфель. Пар вырывался изо рта при дыхании. Дрожь пробегала по вспотевшей спине.       Небольшой осенний островок, так некстати подвернувшийся на пути и привлёкший внимание увядающей плантацией диких тыкв, в считанные минуты из проходной точки, в которой, казалось, можно было немного пополнить скудные продовольственные запасы, истощённые беспрерывным двухнедельным плаванием, превратился в западню, оказавшись скрытой базой Морского Дозора. Форма земного рельефа, прежде похожая на лунный полумесяц с большим кратером посередине, в одночасье предстала открытой звериной пастью, готовой в любой момент захлопнуться и откусить приличный кусок от всего, что проплывёт достаточно близко. Примитивная ловушка для блуждающих путников, не ожидавших подвоха в столь неприметном и отдалённом месте, к несчастью, сработала, не дав осечки, и кучка разыскиваемых пиратов, не знавшая приюта и отдыха, была вынуждена принять бой на территории врага. Не развлечения ради, но для того, чтобы просто продолжить свой путь, не думая о всякой ерунде, которая может подстерегать за ближайшим углом.       Им везёт впутываться в глупые истории и попадать в места, которые прочие люди, почему-то, легко избегают, ведомые то ли Богом, то ли чистой удачей и здравым смыслом. Их капитан – магнит для неприятностей, и каждый шаг за ним – прыжок веры. Из всех возможных путей он всегда, сам того не ведая, выбирает самый сложный и запутанный, интуитивно находя витиеватую, как вышивка на дорогом шёлке, дорогу куда более интересной, нежели ход по безопасной тропе. Приключение – не приключение, если в твою спину не дышит опасность. Они пираты, они вне закона – им не положено бороздить моря по заранее определённому курсу. Луффи не устраивают подачки, и он терпеть не может, когда кто-то указывает ему, в какую сторону должен быть повёрнут нос его корабля. Он ломает случайные Лог Посы, попавшие ему в руки, и шлёт того, кто посмел их ему дать, далеко и надолго; тычет беспокойным пальцем в самую колеблющуюся стрелку, изнывая от предвкушения, и верит только тем картам, на которых есть изображение морских чудовищ или приписка о древнем проклятии.       Благодаря капитану, они всегда в гуще событий. И хорошо это или плохо... решает судьба.       Они вверяют свою жизнь случаю, не заботясь о последствиях, и точно знают, что могут сгинуть в любой момент, пусть и не любят вспоминать об этом, убирая паруса перед очередным штормом, грозящим опрокинуть их прекрасный шлюп. Окрылённые, они идут за мечтами, сознавая, что стать кормом для акул или висельником – куда более вероятное событие, нежели исполнение заветного желания. Луффи улыбается им, и они ему верят, когда он с чистым сердцем заявляет, что уверен в них. Им не всегда хочется, но их капитан благословляет их, и они идут на глупости, лишь бы оправдать его детскую веру в них. Они кладут мир к его ногам, и, если ему хочется играть, они играют вместе с ним, несмотря на нелепость и тупость историй, в которые вынуждены влипать. Луффи улыбается, и это всё, что имеет для них значение, когда они идут на верную смерть, готовясь в очередной раз совершить невозможное.       Они не удивляются ловушке, внезапной атаке или просто тому факту, что их скучный день пошёл наперекосяк. Идти за Луффи – воевать против всякого здравомыслия, полностью лишаясь покоя. Никто из них не жалуется: они привыкли, они сами избрали такую жизнь. Избрали дважды, принеся в жертву всё, что у них было. Их не беспокоит нападение: они сильные – они справятся, но им скорбно думать о том, что они лишились неплохой возможности пополнить запасы. Жизнь в море сурова, и ничем нельзя раскидываться просто так. Пренебрежение мелочью всегда выходит боком, и одна лишь мысль о том, что из-за каких-то полоумных придурков в военной форме, которых руководство оттеснило на край Вселенной, они лишились права вкусно поужинать в тот день, вызывает у них тошноту. На Гранд Лайн, что ни день, то – испытание воли и силы духа, и, после всего пережитого, их мало что заботит, кроме по-настоящему насущных проблем. Гигантские дождевые капли, способные своим весом раздавить всё, что есть на палубе? Прекрасно. Древние призраки неупокоенных душ, чахнущие над проклятыми сокровищами? Замечательно. Странный тип, обладающий способностью превращаться в чайник? Пусть встанет в очередь к остальным фрикам, вызывающим звёзды в глазах у их капитана. Облава и напавшая на их след пехота? Что ж, такова пиратская доля.       За исключением дорогой Нами и Усоппа, который ещё не совсем распрощался с остатками разума, и, быть может, ещё Чоппера, который по духу был больше ребёнком, нежели полноценным взрослым, несмотря на все свои знания, никто из них не воспринимал начало потасовки, как очередной конец света. Охота на них – нормальное явление, учитывая, что сумма их наград близка к миллиарду, и тихий день для них – скорее исключение, чем правило. Стычка с Дозором больше походила на возможность размяться и поставить очередной нелепый рекорд по количеству отбитых пушечных ядер, нежели на что-то по-настоящему страшное. Воспринимать это так было в корне неправильно, но, когда это больше начинает напоминать рутину, опасная привычка не думать наперёд укореняется. Луффи утверждает, что, что бы ни случилось, всё будет хорошо, и они ему верят, отдаляясь от реальности всё дальше и дальше с каждым согласным кивком. Предугадать всё нельзя, и жить по заранее прочитанному сценарию – скучно, и каждый из них, к своему большому стыду, в той или иной мере слепо полагается на случай. Их капитан везуч, как счастливчик в казино, что пришил к своему пиджаку когда-то давно в детстве найденный на поляне четырёхлистный клевер, и, если не он способен выйти невредимым из любой передряги, в которую сам же и влезет, то у других просто нет шансов.       Они не стоят у Луффи на пути: это бесполезно. Они не говорят ему одуматься: если он что-то решил, то переубедить его невозможно. Они даже часто не ругают его, ведь он попросту перестаёт слушать, когда люди вокруг него начинают использовать назидательный тон. Они просто смотрят за его мельтешащей в гуще событий спине и, по мере возможности, приходят на помощь, когда она действительно требуется. Луффи сильный. Никто не сомневается в этом. В порыве яростного веселья он похож на Бога: такой же неприкасаемый, непобедимый, неподражаемый. Ему всё равно, что о нём думают, и он просто идёт вперёд, заражая людей подле себя вдохновляющей уверенностью и верой в собственные силы. Раз за разом он делает невообразимое и всегда удивляет, что бы ни случилось. Он их Господь во плоти, случайно попавший на землю, и всё, что происходит с ним, с ними, – его собственная воля.       Они не жалуются на лишние трудности и ищут светлые стороны в любой передряге, в которой оказываются. И, если их заманивают в ловушку, они идут в неё, заранее имея твёрдое намерение выбраться. Они должны выбраться, ведь так им велел их капитан, которого не устраивает никакой компромисс.       Но Луффи – не Мироздание, не Вселенная и не Бог. За всей непоколебимой аурой, невероятной силой, потрясающей сознание удачей и храбростью, тесно граничащей с откровенным слабоумием, знание того, что Луффи – такой же человек, как и все они, просто стирается, как следы босых ног на песке во время прилива. Они принимают его живучесть, как должное, забывая, что людям свойственно умирать – особенно людям, страждущим острых ощущений и участия в нелепых историях. Ищущий смерти, находит её, ибо от судьбы уйти практически невозможно. Глупо думать, что встречи с ней можно будет всегда избегать. Глупо думать об этом после того, как каждый из них хоть раз, но был на волоске от того, чтобы испустить дух.       Луффи легко относится к тому факту, что в любой момент может покинуть их из-за какой-то глупости. Для глупенького дурачка, блаженного и милого, их капитан довольно хорошо понимает, что смерть неизбежна. Во всяком случае, он понимает, что его собственная смерть неизбежна. Он знает это, но просто не собирается умирать. По крайней мере, до тех пор, пока не исполнит свою мечту. Он не переживает о философии или о чём-то по-настоящему сложном и глубоком. Таков его стиль жизни, и потому с ним трудно спорить, объясняя ему, что лезть на рожон при каждой удобной возможности – не выход. Он просто не понимает, что ему говорят. Действительно, действительно не понимает, а потому удивляется, когда на него злятся из-за таких пустяков, как третий срыв за борт за день или съеденный ядовитый гриб, вкусно пахнущий черникой. Если он умрёт – он умрёт, если выживет, то выживет. У него всё просто. Это у других всё сложно. А заботы других – не его проблема. Даже в том случае, когда он сам и является этой самой заботой.       Луффи не следит за собой: ни за свой гигиеной, ни за чистотой собственной одежды, ни за тем, что попадает ему в рот со стола. Может, ему просто всё равно, а, может, он знает, что за ним постоянно присматривают, и ничего плохого не случится, если он будет отвлечён. Он не думает, не переживает, не заботится. Он просто живёт и какое-либо подобие наблюдения за собственным окружением проявляет лишь посреди бойни, прекрасно зная, что пропущенный удар от какого-нибудь полудурка, возомнившего себя невесть кем, может дорого ему обойтись. В потасовках он расходится от души и всегда бьёт так, будто его это забавляет, как запуск бумажного кораблика по родниковому ручью. Он искренне радуется возможности перенаправить свою неуёмную энергию, что постоянно распирает его изнутри, и хороший бой поднимает ему настроение. По-хорошему, ему плевать, где, когда и кому врезать по роже. Он не откажется ни от простого спарринга, ни от игры или соревнования, и, уж тем более, не проигнорирует шанс влепить кому-нибудь в нос. За дело или просто так, по случайности, – это уже детали. Если он решил надрать кому-то зад, то он сделает это, во что бы то ни стало. Он просто такой человек: простой, как кирпичная стенка, прямолинейный и импульсивный.       Он не думает о том, что происходит вокруг него. Между поиском очередного жука в мандариновой роще дорогой Нами и выпрашиванием полуденной закуски ему просто не до этого. А потому, иногда, он просто забывается, витая в облаках больше, чем ему следовало бы, учитывая, что его тело на земле. Он не думает об удаче – он ею бессовестно пользуется и часто игнорирует тот факт, что фортуна существует для всех, а не только для него одного. А потому иногда везёт вовсе не ему, а кому-то рядом. И этот факт непременно расстроил бы его, если бы он соизволил это понять. Но он не тратит своё время на пустые вещи: ему всё равно, и, если, по стечению обстоятельств, он падает в наполненный морской водой кратер, когда летящая сеть из морского камня, так некстати пропущенная Фрэнки, сбивает его с ног, заставляя его сланцы проскользить по мёрзлой земле, то, по его мнению, такова жизнь. Он бесится, шипит и дуется из-за такой несправедливости, но быстро меняет гнев на милость, стараясь втянуть в лёгкие как можно больше воздуха и зажать рот ладошками, чтобы не выпустить ни пузырька, когда его тело неминуемо пойдёт на дно. Он не беспокоится, ведь знает, что его спасут, вытащат и откачают, если придётся, а потому лишь сосредотачивает свои силы на том, чтобы продержаться как можно дольше, будучи окружённым ледяной солёной водой, обещая обязательно поквитаться с тем уродом, которому удалось в него попасть.       Санджи не думает дважды, когда прыгает за ним, даже не удосужившись скинуть пиджак или обувь. Для него это почти рефлекс, учитывая, насколько ритуально часто он вынужден кидаться за борт «Санни», чтобы выловить тушку своего капитана или прочий фруктовый сброд из синего плена матери всех морей. Он – первый выбор команды на этот случай, тот, кого они кличут сразу, как раздаётся водяной всплеск, эхом распространяющийся по пространству, но теряющийся в звуке царящей суматохи. Он – лучший пловец среди всего экипажа, к удивлению Чоппера, который недоволен количеством сигарет, которые повар выкуривает на ежедневной основе, и тот, кто обычно находится ближе всего к их капитану, кто словно бы шестым чувством ощущает, что подобное уже произошло или вот-вот произойдёт. Он бросит всё, включая раскалённую сковороду или любовный роман, и прыгнет в воду так быстро, что за ним не успеют угнаться. Они знают, что он выловит Луффи так быстро, как это, в принципе, физически будет возможно, и не потребует дополнительной помощи. Они доверяют ему в этом вопросе – Луффи ему доверяет, – и он не смеет никого подвести, позволяя ледяной воде дать пощечину своему лицу.       Морозное марево сгущалось над сгорающей в огне сушей, и воздух дрожал, как стекло в домовых окнах перед сильным землетрясением. Толща студёной воды в одночасье поглотила звуки. Опавшие красные листья корабликами двинулись по зеркальной, отражающей бледное небо глади кратера. Хрустальные брызги блеснули и рассыпались по ветру, как сдёрнутые с барской шеи жемчужные бусы. Тонкая ледяная плёнка треснула от удара, пустив разводы, и белый пар взвился в воздух, как дым от костра. Всё смолкло, как море перед бурей, и лишь отдельные беловатые пузыри схлопнулись у поверхности, как проглоченные морской толщей мольбы и крики. Водяной всплеск, едва ли слышный, несносно ударил по кромке промёрзшей земли.       Океан пылко ненавидел тех, кто, однажды, посмел вкусить горечь плодов, созданных самим Дьяволом. Он был безжалостен к ним, умерщвляя их тела в нежной синеве своих пучин, словно укоряя за продажу души. Он лишал их сил и баюкал на своём песчаном дне, нагоняя вечный сон, и был непреклонен в том, чтобы продолжать поступать так с каждым, кто когда-то от него отвернулся, возжелав могущества и превосходства. Он не давал ни шанса вырваться из своих оков, требуя расплаты, и никогда не проявлял милосердия, вселяя немощность в руки и ноги. Он безжалостно вырывал из глотки последнюю крупицу воздуха, пузырьком отправляя её к небу, и нарекал её последними словами будущего утопленника. Со сноровкой умелого палача он стремился привести приговор в исполнение и никогда не выказывал сожаления, не возвращая земле ни тело, ни даже прах почившего, навсегда сохраняя беспокойную душу в своих солёных чертогах.       Луффи упрям, как стадо баранов, ломящихся в деревянные ворота, и силён, словно сам Бог, но даже он пасует, когда морские пучины заглядывают ему в душу. Он не боится, не кричит, не трясётся, но практически никогда не выглядывает за борт своего корабля, чтобы просто понаблюдать за мерным плеском кучерявых волн, отбивающих ритм о деревянный корпус. Он сосредотачивает своё внимание исключительно на синеющем горизонте и провожает взглядом остервенело кричащих чаек, наотрез игнорируя зовущую его воду под носовой фигурой милого львёнка. Он любит хорошую драку, но даже он не настолько глуп и отчаян, чтобы мериться силой с тем, кто его победит. Мысль о собственной слабости, об изъяне, не беспокоит его, не тревожит, не изводит, но он, всё равно, непроизвольно воротит нос, когда солёная вода задевает кончики пальцев на его ногах, промачивая шлёпанцы. Он хочет дать бой неведомой сущности, но слабеет каждый раз, когда солёный бриз окропляет его загорелое лицо. Побеждённый, он отползает чуть дальше от края и недовольно супится, стряхивая соль с кожи ближайшей половой тряпкой. Он слышит, как океан смеётся над ним, скрывая свой хохот в шуме прибоя и запахе тины, и изнывает от насмешки, прекрасно понимая, что ему нечем ответить. Его не беспокоит собственная немощность – его раздражает, что океан каждый день смеет напоминать ему о ней. Он ни о чём не жалеет – что было, то прошло, – но иногда он скучает по временам, когда мог плавать и нежиться в тёплых голубых бухтах, позволяя прохладной воде смывать с его тела жар солнечного дня. Он ни о чём не просит – просто, порой, мечтает ещё хотя бы раз сигануть с утёса или лодки в прохладную синеву так, чтобы это не закончилось возможной трагедией.       Океан превращает его детские грёзы в кошмар сегодняшнего дня, стремительно утаскивая его размякшее тело прямиком на дно. Луффи не пытается дать сдачи: он хранит последние силы для задержки дыхания. Он как можно крепче зажимает нижнюю часть лица плотными ладонями, пытаясь выиграть себе немного времени. Растягивая последний вдох, он чувствует, как онемение распространяется по каждому скрытому под кожей нерву. Его конечности каменеют и перестают слушаться, как бы отчаянно он ни пытался дёргаться. Он всегда храбр перед лицом опасности, но стоит солёной воде поглотить его, как его бравада спадает, как полупрозрачная вуаль, обнажая чистый, неподдельный страх. Он не может двигать даже зрачками – в его глазах застывает паника, остающаяся с ним ровно до тех пор, пока его не вытащат из смертельного плена.       Луффи всегда встречает опасность с гордо поднятой головой, но океан безжалостно заставляет его смирять волю и желать превратиться в моллюска или забавную актинию, нашедшую приют на корпусе затонувшего корабля. Луффи не боится: что будет, то будет, но отдаляющийся свет поверхности заставляет волосы шевелиться у него на затылке. Мурашки покрывают его спину, и сам он отчаянно желает свернуться калачиком, но ни один мускул в его теле больше ему не подчиняется. Он идёт ко дну, как топор, утяжелённый балластом в виде сетки из морского камня, и пузыри вырываются у него изо рта, минуя преграду, сложенную из ослабевших пальцев. Он идёт ко дну, и вода врывается ему в глотку, и он хочет закашляться, но не может, ведь его внутренности не двигаются. Он идёт ко дну и ненавидит каждую секунду своего пути в один конец. Он идёт ко дну, и в его открытых глазах сияют смятение, замешательство, ужас. Он идёт ко дну и словно бы не переживает об этом, позволяя толстому плетению сетки впиться в его череп. Он идёт ко дну, его ресницы дрожат от слабого течения, вода щиплет пазухи в его носу, но он не тревожится, зная, что за ним уже прыгнули.       Каждый раз, как первый, и привыкнуть к ощущению полной беспомощности, даже спустя столько лет, просто не получается. Уязвлённая гордость, подбитое достоинство, мелочное раздражение, – всё это мутирует где-то внутри, стоит телу соприкоснуться с водой, и отражается на лице жуткой опасливой маской. В голове пусто, в зрачках – темнота, рот искривлён в дрожащей дуге, напоминающей не то отчаянную улыбку, не то символ боли, и один лишь немой крик рвётся из груди: «Спасите меня! Пожалуйста, кто-нибудь!». Но бледные пузыри схлопываются, и до верха добирается лишь угасшая тишина. Синева рыхлым кольцом окружает его, подавляет и душит. И он хочет затрястись от бессилия, но не может.       В такие моменты он так сильно начинает походить на ребёнка, что становится грустно. Луффи двадцать, но его гладкой роже в хороший день не дать больше четырнадцати. Ему двадцать, и он уже успел объявить войну всему миру. У него нет волос на груди, его голос то ли сломан, то ли ещё нет – не поймёшь, – и ростом он с пинту светлого пива бочкового разлива. Он доходяга с вечно торчащими рёбрами, что не исчезают, сколько еды в него не пихай, безнадзорное дитя, грязное и безграмотное, выросшее в каком-то лесу, и вечный ребёнок, который, к счастью, не желает взрослеть. Он не знает, как пользоваться опасной бритвой, понятия не имеет, зачем нужно мыться, и никогда не слышал о такой вещи, как личное пространство. Он – громкий недоумок, не страшащийся ни адмиралов, ни армий, ни самого Бога, болван, которому неведаны повседневные заботы, и просто блаженный дурак, удачно нашедший приют среди людей, которые, однажды впечатлённые им, навсегда продали ему свои души.       Он ничего не боится: ему нечего бояться, и его решимость всегда возвращается, стоит только сильным рукам вытянуть его из морской пучины и вернуть обратно на берег. Он всегда просыпается от долгого сна среди рыб, наполненного тревогами и оцепенением, и навёрстывает упущенное с ещё большими рвением, яростью и энтузиазмом. Но, пока его тело идёт ко дну, он знает, что находится во власти того, от кого сам же однажды отвернулся. Океан делает с ним, что захочет, сжимая вокруг него невидимый кулак, и, если ему по-человечески страшно в этот момент, он этого ни от кого не скрывает, в полном безволии обнажая отсутствие покоя на сердце.       Санджи ненавидит видеть это выражение на лице своего капитана. Оно вгоняет его в такой гнев, в такую тоску, что взбухшие от подскочившего давления вены на висках грозятся лопнуть. Он знает, что люди смертны, – он знает об этом лучше, чем кто-либо из ныне живущих на этом свете. Но ему неприятно думать о том, что Луффи тоже смертен, что его тело не из стали, а сердце – не отлаженная машина. Ему больно получать напоминание, что такая мелочь, как воды в лёгких, может убить мальчика, которому он на серебряном блюде преподнёс свою вечную преданность. Луффи – человек, и буквально всё в этом мире может причинить ему вред и отправить на выход вперёд ногами. Падение с высоты, пропущенный удар в голову, неудачный взрыв, множественные осколочные ранения, тяжёлое отравление, болезнь, нож в спину, несчастный случай… этот список бесконечен, как храп Зоро, раздающийся над залитой солнцем палубе. Луффи может умереть, и, глядя на себя в зеркало, Санджи считает этот факт настолько несправедливым, что ему хочется выть. Луффи – его господин, его король, человек, случайно ставший лучиком надежды для стольких обделённых, – в любой момент может просто перестать существовать. Сегодня он сидит здесь, со смехом уплетает мясо на косточке и запивает его хорошей выпивкой, а завтра его не станет. Подавился, отравился, схватил пулю со слишком близкого расстояния – и нет его, как будто никогда и не было. И от этой мысли кровь стынет в жилах.       А, может, тело просто насквозь промерзает от купания в ледяной воде.       Санджи, занятый делом, не знает, чему верить: своим мыслям, снующим, как муравьи в стеклянном аквариуме, или своим пальцам, краснеющим и белеющим от лютого холода.       Он знаком с Луффи всего ничего: три года и три месяца, из которых два года они находились порознь, как два потерянных после стирки носка. Это – ничтожный срок даже по меркам обычной человеческой жизни. В сравнении с жизнью, которая уготована Санджи – тому существу, которое он из себя представляет и которое не пускают ни в Рай, ни в Ад, – разговор ни о чём. Года недостаточно для того, чтобы стать друзьями до гроба, чтобы решить назвать будущих сыновей в честь друг друга, чтобы узнать друг друга так близко, чтобы все границы упали, оставив после себя лишь пыль. Год – это слишком мало. По крайней мере, для нормального человека. Но слово «нормальный» не употребляется в одном предложении с тем, кто вознамерился стать Королём Пиратов. Луффи обошёлся одной секундой, чтобы принять судьбоносное решение наречь Санджи поваром его корабля, и, после этого, год – это очень много. Тем более, для Луффи, который в эфемерное «завтра» не верит совсем.       Санджи не может умереть – каждый раз, когда с ним происходит что-то, что обещает ему летальный исход, его душа просто отказывается навечно покидать тело, ненадолго падая во тьму. Хочет он того или же нет, но он проживёт долгую жизнь – настолько долгую, что успеет тысячу раз устать от неё и возненавидеть её всем сердцем, нигде не находя покоя. Год просто не может быть для него долгим. Но, оглядываясь назад, вспоминая все те прохладные ночи, проведённые в одном гамаке под одним покрывалом, странные полуночные разговоры, происходившие между подачей ночных закусок, долгие часы караула около больничных коек, утопавшие в томительном ожидании, и тёплые прикосновения мозолистых рук, что всегда тянули за собой, но никогда ни к чему не обязывали, Санджи начинает думать, что с тех пор, как тощий мальчишка ткнул в него пальцем и приказал взойти под его пиратский флаг, прошло лет сто, если не больше. Складывалось впечатление, будто бы они знали друг друга всю жизнь, а не одну жалкую смену четырёх сезонов.       Знакомство с Луффи – капкан, больно защемляющий ногу посреди леса скитаний: единожды встретив, его невозможно было забыть. Если иметь завтра означало встретить день, когда Луффи не станет, то Санджи хотел бы отказаться от него: ему не нужно будущее, в котором его не ждали бы знакомый крик, требующий мяса, и тёплая улыбка, что слишком широка для лица обычного человека, но до безумия уместна на скорченной рожице загорелого парня, носящего потрёпанную соломенную шляпу. Он не хотел бы встречать рассвет, зная, что его капитан не будет сидеть рядом с ним на деревянных перилах, то и дело норовя съехать за борт из-за собственной неуклюжести. Ему не нужно было такое «завтра». Не тогда, когда он хотел разделить с Луффи вечное «сегодня». Не тогда, когда год для Санджи – бесконечно мало.       Он хотел бы знать Луффи вечно.       Но Луффи – человек, а люди не живут так долго.       Год – это недостаточно. Этого никогда не будет достаточно. Никогда. Этого не будет достаточно, сколько бы Луффи ни прожил. Санджи хочет большего. Ему нужно больше. Ему необходимо больше. И он не потратит ни одной лишней минуты зря, с болью в сердце сознавая, что их время сильно ограничено. Минута без Луффи – это на целую минуту дольше, чем Санджи нужно. День без Луффи, без мыслей о нём, без заботы о нём и его нуждах, плодящихся, как саранча, – это день, прожитый зря. Вечность без Луффи, скрашивающего её своим ярким присутствием, протяжным скрипучим смехом и доброй улыбкой, понимающей и всепрощающей, – ненужная вечность. Будущее без Луффи, которое всё равно наступит, как от него ни беги, ибо таков естественный порядок вещей, – это будущее, которое Санджи не ждёт.       Это глупо, но он просто не может принять мысль, что однажды никто не будет яростно требовать добавки, забираясь с пустой тарелкой к нему на плечи, не будет выпрашивать мясо на завтрак, обед и ужин, не будет лезть немытыми руками к раскалённой сковороде, надеясь урвать лишний кусок, не будет петь на ухо комплименты, одинаково радуясь очисткам из помойного ведра и десерту, на который ушло два полноценных дня работы. Луффи являлся последним кусочком пазла, которого не хватало для завершения полной картины, и потерять его – всё равно, что совершить преступление против перфекционизма, веры и всего праведного и чистого, что есть на земле, всё равно, что бесчувственно выбросить часть себя, всё равно, что вернуться к жалкому существованию, серому и безрадостному, бессмысленному в своей сути.       Санджи знает, что ведёт себя, как семилетний ребёнок, у которого посмели отобрать любимую игрушку за плохое поведение и яростное непослушание: капризно, нагло, мелочно, в крайней степени глупо и невоспитанно, но он ничего не может с собой поделать. Сколько бы он ни пытался, у него, всё равно, не хватает сил, чтобы совладать с собственным эго и дать ему надлежащий отпор. Говорят, незаменимых нет, и Санджи согласен с этим настолько сильно, насколько, в принципе, может быть согласен перворазрядный повар, чувствующий конкуренцию за своё место буквально на каждом шагу и, ещё в далёком детстве, услышавший поговорку о кладбище, но он точно знает, что, проживи он хоть до конца времён, но такого, как Луффи, он больше не встретит, ведь мир никогда не создаст подобное ему солнце во второй раз: он просто не способен на это. Никто не способен. Его капитан неподражаем и неповторим, и другого такого ни на земле, ни под ней попросту не сыщешь. Ведь Луффи – это всего лишь Луффи. Ни больше, ни меньше.       Санджи логически понимает, что это – бессвязная бессмыслица, но ему кажется, будто бы Луффи был на свете всегда: сначала из звёздной пыли был создан он, а потом уже весь остальной мир был выстроен около него, как круг из мраморных костяшек домино, который полностью рушится, стоит мальчишке в старой соломенной шляпе сказать слово и, как следует, погрозить кулаком, и собирается вновь, являя пытливому взору карих глазах нечто совершенно новое и приемлемое. Он – центр, начало и конец, направляющий и замыкающий, ведомый и ведущий, и находиться рядом с ним означает тонуть в нём, как в мазутном озере, как в собственных воспоминаниях, как в необъятном и широком океане.       Санджи любит океан – любит слепой детской любовью, читающейся на его окроплённом солью лице, печальном и бледном, как простыня, покинувшая руки умелой прачки. Холодные воды Севера – его колыбель, мерный плеск тёмных волн, хоронящих прах павших, – мелодия, напеваемая кормилицей поздним вечером, а промозглые ветра, несущие острые водяные брызги, – неотъемлемый образ танцующей сказки, ожившей в воображении. Он родился на большом корабле, мерно дрейфующем за полярным краем, и вырос, наблюдая из окна собственной спальни за пляшущей рябью. Всю жизнь он засыпал под шум прибоя и просыпался, окуная руки в бархатные гребни вспененной воды. Он не провёл столько времени на суше, сколько потратил, работая на палубах. Он так редко сходил на землю, что осознание долгого пребывания на острове Момоиро повергло его в шок. Он привык слоняться под натянутыми парусами, а не под палящим солнцем, иссушающим почву, и, когда пол долго не двигался под ногами, его начинало тошнить. На островах его внутренний баланс будто бы нарушался, и голова начинала идти кругом. Ему казалось, что, несмотря на годы практики, он легко мог уронить винные бутылки или поставленные на поднос фужеры, если бы вздумал разносить еду в каком-нибудь городе. К счастью, он никогда не задерживался на суше: до того Ада у него просто не было такой возможности.       Он никогда не жалел об этом: море породило его, выкормило и дало кров. Находясь на каком-либо острове, он физически ощущал, как прибрежная линия манила его, взывала к нему и тянула за руки. Он не мог заснуть, не полюбовавшись отражением неоновых звёзд в чернильной глади, никогда не отказывал себе в удовольствии пройтись босиком по кромке прилива и всегда нырял в воду так, будто его мучила нестерпимая жажда. Океан был его домом в прямом смысле слова. Океан был единственным другом одинокого мальчика, запертого в грязной клетке среди крысиных трупиков и влажного конденсата. Океан был единственным местом, в котором Санджи когда-либо хотел обрести покой.       Моряки не жгут ритуальные костры, не омывают тела благовониями, не окропляют зашитые саваны маслом; они не кладут к ногам усопших букеты красивых цветов, благоухающих мёдом, и не всучивают в хладные руки молитвенник и две медные монеты, набожно утверждая, что мертвецам деньги ни к чему. Простые люди, вроде них, не станут тратить хорошие доски и гвозди на гроб, и им в голову никогда не придёт использовать рабочую печь в качестве кремационного ящика. В море, при всём его величии, просто не развернёшься, и любой корабль слишком мал, чтобы делать из него временное похоронное бюро. Тело просто выкинут за борт, отдав его на корм рыбам, и постараются сразу об этом забыть, ведь вода беспрекословно примет жизнь, которую когда-то сама привела в этот мир. Она примет и больного, и убитого, и молодого, и старого, ведь ей, как и самой смерти, нет дела до таких мелких деталей. Нужно просто завернуть почившего в обрывок старых парусов или его собственное одеяло, положить внутрь добротный камень или ядро и перевесить свёрток за борт, позволив тёмной пучине разобраться со всем остальным.       Для важной шишки, по достоинству ценимой экипажем, полагаются ром и хлебные крошки, торжественно скинутые вслед за почившим под смиренное молчание или успокаивающую мелодию, наигрываемую корабельным музыкантом; для всех остальных – ритуальная пауза и крики чаек. Скромно, практично, со вкусом – как раз, чтобы воздать дань морскому Богу, чтобы почтить величие и необъятность океана, способного без труда принять и поглотить без остатка всё, что в него попадёт. Море всегда принимает и никогда не отказывает. Оно забирает даже тогда, когда его об этом не просят, унося с собой всё, до чего может добраться приливной гребень его холодных рук, испещрённых соляными нарывами. Оно забирает и никогда не сожалеет об этом, укрывая тайны на своём песчаном дне.       В Джерме кремировали всех: солдат, чиновников, рабочих, взрослых, детей, бедняков и королей. Кремационные печи никогда не гасли, ведь у войны и болезней не было выходных, и дым над ними витал круглые сутки, привнося в воздух странный приторный аромат, не совсем противный, но и не тот, который хотелось бы ощущать, поутру открывая окно. Никто не жаловался, ведь это не прихоть, а необходимость: земли в стране было мало, а та, что была, являлась насыпной. Место для погоста выделить не представлялось возможным. Да и кладбище, находящееся аккурат между тренировочными полигонами, заводами и замковыми стенами, смотрелось бы довольно несуразно. Поэтому усопших отправляли в огонь, а оставшийся от них прах общими контейнерами высыпали в море. Семьи редко соглашались забирать урны, предпочитая обходиться скромной табличкой, и, со временем, практика делать их канула в лету, и даже костная мука королевских особ шла виться в сильных океанских течениях. Обработанные тела не представляли никакого научного интереса. Они, вскрытые и выпотрошенные, изученные вдоль и поперёк, были ненужным мусором, от которого стоило скорее избавиться. Нет тела – нет проблем. Нет тела – нет доказательств. Всё просто.       Санджи не был самым умным ребёнком на свете, но он рано понял, что его тоже когда-нибудь кремируют. Когда эта мысль открылась ему, он совершенно не испугался, ведь огонь не казался чем-то по-настоящему страшным по сравнению с железной битой, дробящей кости в его пальцах. Мёртвые ничего не чувствуют и, потому, им глубоко наплевать на тот факт, что их тела тлеют, как кедровые поленья в камине, и превращаются в уголь, которым можно рисовать на стене. Они не чувствуют боли, и им всё равно. Плача от боли и утирая льющуюся из разбитого носа кровь, Санджи желал быть на их месте. Они не страдают, и их не ждёт новый день, наполненный агонией, гневом и разочарованием. Для Санджи, окружённого холодом, бездушием, окровавленными лезвиями и ядами, добавленными в горстку вкусных пирожных, их удел походил на настоящее счастье. На счастье, которым он, несмотря на вседозволяющий статус принца, точно не мог обладать.       Санджи не хотел умирать: какой бы ужасной ни была его жизнь, ему не хотелось лишиться её, но, как ребёнок, воспитывавшийся в атмосфере мрачной реальности и отрицания грёз, он знал, что некоторые вещи неизбежны. Гувернёры не скрывали от него правду: бабочка рождается, летает от цветка к цветку три недели, порхая голубыми крылышками, и умирает, рассыпаясь на сухие лапки и отвалившиеся усики. С людьми точно такая же история – с ним, с особой благородной крови, всё будет точно так же. Вопрос не в том, когда, но в том, каким образом. Тяжёлые тренировки, которые способен выдержать не каждый взрослый солдат, постоянные хирургические вмешательства, странные жидкости, поступающие в вены по резиновым трубкам, железные ломы в руках братьев, яд на губах сестры, нож в спину от трясущейся служанки, приказ отца... одному Богу известно, что станет последним в этом списке. Если ему повезёт, он умрёт тихо и мирно, как и любой нормальный человек, если нет – просто сдохнет, как блохастая шавка, подтвердив тот факт, что он недостоин своего собственного происхождения. В любом случае, его тело сгорит дотла, и всё, что от него останется – это пара непрогоревших костей и сладковатый аромат палёного мяса, отравляющий свежий воздух.       Какой бы ни была его жизнь, долгой или короткой, его останки бросят в воду, и океан, так сильно любимый им, поглотит их, захлопнув свою безразмерную пасть.       Санджи любит море, нежно улыбаясь, когда солёный бриз оглаживает его щёки, а запах тины причудливо колит нос. Он любит его, а оно любит его в ответ, балуя его хорошим уловом и ночными песнями, исполняемыми прекрасными сиренами.       Санджи любит море, но в те дни, когда оно пытается забрать у него то единственное, что делает его вечное существование терпимым, он начинает тихо его ненавидеть.       Океан всегда посягает на Луффи внезапно, неслышно подбираясь к нему у всех на виду. Он не зовёт его, не окликает, не манит к себе пальцем, но всегда получает его, распахивая для него, для грешника, съевшего фрукт, свои смертоносные объятия, и грозится опустить его тело на самое дно. Он норовит удержать его в вечном оцепенелом плену и сохранить маску неконтролируемого ужаса на его побледневшем лице. Он заполняет собой его лёгкие, вытесняя весь воздух, и мирно хоронит его, не дожидаясь полной остановки горячего сердца. Он берёт Луффи и словно бы дразнится им, демонстрируя Санджи раскрытые от паники круглые глаза его капитана. Он смеётся, позволяя хитрой насмешке скрыться в толще воды, и словно бы шепчет: «Отбери, если сможешь!», разражаясь ещё большим хохотом.       Санджи любит море, но оно издевается над ним. Издевается так, как не смела даже биологическая семья, заставившая его воочию узреть каждый из девяти кругов Ада, заставившая его жить в десятом. Оно издевается, дразнит, насмехается и откровенно ржёт над ним, как дикая лошадь, прекрасно зная, что до него не добраться, что ему не ответить, что его не поставить на место.       Санджи любит море, но, по доброй воле, никогда не отдаст ему то, что дорого его склеенному из осколков сердцу.       Санджи любит море, но Луффи он любит больше.       Санджи нечем гордиться: он откровенный служка, спящий и видящий, как бы встать перед кем-то на колени, властная наседка, не знающая границ своей удушающей заботе, лишённый титулов и наследства принц без гроша в кармане, слабый, изгнанный и никому не нужный, законченный бабник, извращённый и мерзкий, которому самое место среди евнухов, не очень хороший солдат и лжец, каких мало на всём белом свете; не то человек, не то машина, не то главное достижение научного мира, не то простая ошибка. Но, прыгая вслед за своим капитаном, он не думает, что что-либо из этого имеет для него лично и для его капитана, в частности, какое-то значение. Всё это не особо важно, когда жизнь Луффи кладётся на одну чашу весов. Спасти его жизнь – долг, а не выбор. У Санджи нет времени на сомнения. Не тогда, когда каждая минута без Луффи делает его несчастным.       С ужасом в глазах Луффи полностью ему доверяет – он не может подвести его, подорвать это наивное доверие и поселить разочарование в круглые карие радужки, так сильно оттенком похожие на кондитерский трюфель.       Санджи прыгает за ним, зная, что он справится, зная, что у него нет права спасовать, зная, что, даже будь у него иной выбор, он всё равно бы сиганул в океан, позволяя тому окрестить себя с головы до ног.       Луффи – человек, и, однажды, он точно умрёт, но, пока Санджи дозволено быть с ним рядом, он всеми силами позаботится о том, чтобы тот скорбный день был как можно дальше.       Не имеет значения, что для этого придётся сделать или принести в жертву.       За Луффи не жалко ни души, ни жизни – ни вечной жизни, – и это никогда не изменится.       Схваченный окоченевшими кончиками пальцев край сетки больно впивается в кожу, оттягивая руку. Луффи безвольно обмякает, всё ещё стремясь на дно, как спущенный на ночь якорь, но путы, прежде преграждающие ему путь к спасению, отныне держат его, не давая соскользнуть вглубь. Изделия из морского камня тяжёлые, как деревянные ящики, под завязку набитые пушечными ядрами, и, на ощупь, напоминают сталь, легонько будоражащую нервы статическим холодом при касании. Из фруктовиков они высасывают последние соки, одаривая их слабостью и убивая в них всякое желание жить, а обычные люди, вступая с ними в контакт, не ощущают ничего, кроме лёгкой дрожи и неприятного осадка, странного и мистического. Руки словно бы легонько колит током, но Санджи даже не помышляет о том, чтобы разжать кулак: времени у Луффи в обрез – каждая секунда на счету. Луффи – капитан, он всегда на первом месте. Нельзя беспокоиться о себе и думать о небольшом неудобстве, когда вода стремительно заполняет мальчишеские лёгкие. Санджи в любой момент выберет паралич, если это будет означать, что Луффи будет спасён. Ни один волос на угольной макушке не должен выпасть прежде, чем за него будут отданы абсолютно все пальцы, сердце и жизнь.       Поверхность не так далеко, но путь до неё кажется вечностью, ведь каждый сильный рывок, сделанный ей навстречу, словно бы никак не сокращает расстояние. Санджи плывёт и плывёт, закусывая изнутри щёку, чтобы не выпустить изо рта ни единого воздушного пузыря, но ледяная плёнка, плавающая над головой, всё не приближается, как бы отчаянно он к ней ни стремился. Сетка не тянет его на дно: он сильный, а она не настолько тяжёлая, чтобы доставить проблем, но проникающий сквозь воду свет словно бы с каждой секундой становится всё тусклее и тусклее, будто бы над островом сгущаются сумерки. Санджи плывёт – он уверен в этом, ведь его ноги двигаются, и он помогает себе свободной рукой, сохраняя баланс в пространстве, – но, по какой-то причине, сдвига с места не происходит. Вода оказывает привычное сопротивление, рука совершает гребок, но конца пути не видно, словно бы его вовсе и нет.       Санджи знает, что что-то точно не так, но старается не придавать этому факту значения, ставя спасение Луффи во главу своих приоритетов. Он гребёт сильнее и рвётся к поверхности с большей решимостью, осознавая, что собственные лёгкие уже начинают давать о себе знать. Он крепче сжимает губы и подтягивает сетку с капитаном ближе к себе, стараясь схватиться за неё поудобнее. Он щурится, стараясь всмотреться в темнеющий верхний слой воды, и чувствует себя дураком, когда ощущает усиливающееся движение воды вдоль своих обмороженных щёк: ночь не опустилась раньше времени, и небеса не разверзлись, являя тьму… просто вода начала пениться. И единственная причина, почему Санджи не позволяет своей душе уйти в пятки, и почему сам не контузится от паники, – это тот факт, что времени на подобное мешканье у него просто нет. Не тогда, когда ситуация ухудшается прямо на его глазах.       Он знает, что происходит, и он совершенно не удивляется, что это – очередная ловушка. Изощрённая и коварная, как и ум того, кто придумал такое чудо. Ничто в их жизни просто не может идти по плану: они мастера влипать в подобное дерьмо, игнорируя здравый смысл и простые пути. Луффи везёт с такими вещами – везёт намного больше с тех пор, как его награда превысила первые сто миллионов, и число людей, желающих завалить его любым возможным способом, возросло в геометрической прогрессии. Луффи ещё и мастерски нарывается, словно бы напрашиваясь на проверку собственной прочности. Всё не может быть просто, когда ваш капитан – конченый идиот. Санджи не жалуется, но, в такие моменты, ему бы очень хотелось, чтобы Луффи предпочёл жизнь вольного исследователя или простого путешественника, нежели пирата. В таком случае, у них у всех был бы хотя бы призрачный шанс не встречать смерть за каждым поворотом. По крайней мере, грёбаное Правительство не желало бы так отчаянно прижучить их и отправить на чёртову виселицу, и постоянное бегство от флотилий Дозор не было бы для них каждодневной печальной рутиной.       Жизнь в море опасна сама по себе, но жизнь в море с Луффи на одном корабле – это, мягко говоря, сущее наказание и одна сплошная причина для вечной головной боли.       Все привыкли к этому и давно смирились, и Санджи – не исключение. Он не жалеет о том, что присоединился к этому экипажу – как он мог, если знание того, что Луффи рядом, наполняло его искренней радостью, – но иногда он разрешает себе мечтать о мире, в котором у каждого из них мог бы быть иной путь. Это не преступление и уж точно не попытка поднять мятеж, но просто тягостное размышление, временами не дающее покоя. Иногда ему кажется, что он устал от постоянного бегства в неизвестном направлении, от стремления к тому, чего может и не быть, просто от самой жизни, но потом он смотрит на своего капитана, который строит грустную рожу побитой собаки, выпрашивая мясные обрезки с разделочной доски, и кусает его мизинец в знак привлечения внимания к своей удушливой персоне, и вспоминает, что всё не зря.       Несмотря на все трудности и лишения, жизнь рядом с Луффи стоит того, чтобы наслаждаться ею.       Жизнь самого Луффи стоит того, чтобы спасать её из раза в раз, не думая ни о чём, кроме его будущего благополучия.       Они посреди глубокого кратера, заполненного водой, которая пенится, как яичная смесь, взбитая венчиком. Они посреди глубокого кратера в центре острова, который заполнен солёной водой, но не имеет выхода к морю. Ни протока, ни канала, ни дамбы. Они посреди глубокого кратера, напоминающего тихое озеро посреди голого леса и мёрзлой земли. Они посреди глубокого кратера, вода в котором должна быть стоячей. Здесь не должно быть течений. Просто не должно. Но Санджи чувствует водяной поток, бьющий ему прямо в лицо, как проточный ключ, и, кажется, даже видит сборища мелких пузырьков, собирающихся вокруг его тела и сетки с капитаном, как плотная мыльная пена. Санджи понимает, что поверхность не только не приближается, но, к тому же, ещё и отдаляется, и осознаёт, что дела плохи. Хуже некуда, если честно, учитывая явный водоворот, который начинает стремительно образовываться по кругу бледнеющей ледяной корки, скрывающей за собой холодное небо.       Передряги – часть их жизни, но от этого хладный поцелуй дамы в чёрном балахоне, что грозит каждому своим длинным костлявым пальцем, не становится ласковее. Во всяком случае, влипая в подобные истории с завидной периодичностью, Санджи не заметил лояльного к себе отношения. Его самого теперь тянет на дно, но всё, о чём он может думать в этот момент, – это Луффи, который вот-вот по-настоящему утонет, если не вытащить его на воздух и не заставить выкашлять всю воду, нашедшую тёплый приют в его глотке. Грести против течения невообразимо трудно, а разглядеть хоть что-то сквозь мутную кашу практически нереально: некогда прозрачная вода за считанные секунды превратилась в мутное пюре, состоящее из воздушных пузырьков, схлопывающихся от давления и тряски, бледных разводов и опавших листьев, перемешанных с мелкими веточками и остатками налипшей к берегу тины. Санджи чувствует, что не может выплыть, как ни старается. В лучшем случае он просто топчется на месте, в худшем – всё дальше отдаляется от цели.       Течение усиливается, и лучшее, что приходит в голову, – это мысль сдвинуться к отвесной стене берега. Твёрдая поверхность – опора, от которой можно оттолкнуться, и, за неимением других вариантов, единственная возможность уцепиться за шанс спастись. Санджи не может делать что-либо, не подумав. План сырой, как только что выловленная рыба, но он ухватывается за него без особых раздумий. Мыслить надо, когда есть время; когда его нет – любая идея, кроме бездействия, хороша. Санджи знает, что нужно пробовать, а потому он позволяет течению взять над собой верх и снести его в сторону. Он барахтается, корректируя направление, и слабо ощущает чувство триумфа, когда его спина болезненно врезается в твёрдый камень – стенку кратера, заплывшую чем-то склизким и шероховатым. Затылком он ощущает подобие железного листа, который скрипуче звякнул в тот момент, когда его голова ударилась об него, и часть его расслабляется, больше не скованная страхом неизвестности.       Дно кратера и часть его стен устланы водяными компрессорами. Они качают воду, подобно насосу, и могут изменять её уровень или задавать направление искусственно созданному течению. Два столкнувшихся течения порождают неминуемый водоворот. Быть может, это действительно очень хитрая ловушка для опасных пиратов, съевших фрукт, или место пыток для тех, кто точно умеет плавать, но не хочет добровольно сообщать важную информацию, или техническое сооружение, назначение которого остаётся для Санджи неизвестным, ведь он ничего не понимает ни в ремонте, ни в сфере плотнического дела, но, в любом случае, – это западня, из которой трудно выбраться без посторонней помощи. Санджи не был фанатом насилия, и ему претила мысль, что кому-то могло доставлять удовольствие наблюдение за тонущим в яме человеком, но он отдаёт должное инженерному цеху, ответственному за строительство данного объекта. Быть может, Джерма одолжила бы чертежи или выкупила бы их, если бы наткнулась на нечто подобное. Если она – не первоначальный изобретатель этого, конечно.       Никогда не знаешь наверняка, к чему она успела приложить свою безжалостную руку, так хорошо разбирающуюся в машиностроении.       Течение усилилось, а вода вспенилась до такой степени, что видеть сквозь белую пелену больше было нельзя. Санджи был уверен: ещё чуть-чуть и он перестанет определять, где верх, а где – низ, потерявшись в пространстве и, тем самым, уподобившись одному живому лишайнику, который не был способен дойти по прямой линии с палубы на камбуз. Судя по распирающему, болезненному ощущению в груди, времени у него оставалось совсем немного, у Луффи же – и того меньше, учитывая его полную неспособность препятствовать попадаю воды в дыхательные пути. Думать было некогда – нужно было решаться на отчаянный и глупый шаг, на какой способен только идиот-пират, не знающий предела собственным самоотверженности и глупости.       Санджи знает, что сделает, буквально, всё, что угодно, если это хоть как-то поможет. Он просто такой человек: если он может быть полезен – он будет полезен. Хорошо это или плохо – вопрос сугубо риторический. Его растили реалистом и прагматиком, и он прожил два года, руководствуясь одной лишь сухой логикой. Ему не привыкать принимать тяжёлые решения, не чувствуя при этом совестных угрызений. Иногда жизнь просто дороже амбиций и убеждений. Она важнее собственной правоты или каких бы то ни было секретов. Жизнь Луффи дороже всего этого, дороже, чем всё, что может предложить этот мир. Когда приходит время… следует просто пользоваться ситуацией и выжимать из сложившихся обстоятельств весь возможный максимум.       Джерма учила Санджи бороться, наступать, отбирать, уничтожать. Джерма позаботилась о том, чтобы он научился выживать, сухо расставлять приоритеты и быстро принимать судьбоносные решения, с последствиями которых будет обязан жить до конца своих жалких дней. На поле боя, где значение имеет только победа, мало времени думать. Джерма внушила ему это. Джерма решила, что будет лучше, если он быстрее поймёт, как на самом деле устроен мир. Джерма хотела, чтобы её венценосный солдат был непобедим, вызывал у врагов страх и увековечил её имя в веках своей гордой жизнью, в которой не должно было быть места для таких вещей, как сочувствие, пощада, сострадание и доброта. Джерма не учила Санджи готовить, любить или жертвовать.       И Санджи не скрывал, что был ей за это благодарен.       Жизнь короля стоит мира, жизнь слуги – ничего. И Санджи скорее откусит себе язык, нежели признает, что это не так.       Он со всей силы упирается спиной в шершавую стенку кратера – вдавливает себя до тех пор, пока его позвоночник не начинает ощущать каждый каменный скол, неровную выемку и острую грань. Затем он подтягивает колени к груди, чувствуя напряжённое давление в лёгких, и крепко упирает ступни в почти отвесную скалу. Водоворот закручивается быстрее, заставляя пузырьки воздуха гипнотически плясать перед глазами, и Санджи непроизвольно ухмыляется, вновь слыша немой смех океана, который продолжает дразнить его, несмотря ни на что. Он тянет сетку с Луффи как можно выше, игнорируя неприятное ощущение в руке, и сосредотачивает своё внимание на наблюдении, будя Волю. Он внимательно сканирует ближайший берег, ища соратников, и останавливает себя от облегчённого вздоха, когда обнаруживает присутствие дорогой Нами и придурошного лишайника прямо у береговой кромки. Они как раз там, где нужно. Они поймают Луффи, когда смогут до него дотянуться, когда он до них долетит.       Санджи доверяет им – они не оплошают.       За своё поведение их капитан часто заслуживает взбучки и хорошего подзатыльника, но, даже так, Санджи очень трудно поднять на него ногу. Делая это, он буквально ломает себя, больно выворачивая рёбра и плача в душе. Он сожалеет о том, что отправляет Луффи в верховой полёт очень сильным пинком, но успокаивает себя мыслью, что это – его единственный шанс спасти своего капитана. Он извинится перед ним, но потом, и приготовит ему огромную кучу пряного мяса на косточке, а также переживёт всё нытьё по поводу огромного синяка на заднице, по форме идеально напоминающего след от ботинка, и пообещает загладить свою вину любым возможным способом.       Он сделает это даже при том условии, что мёртвые не каются.       Луффи над водой. Луффи в безопасности. Луффи в надёжных руках, поймавших сетку.       Смысла оттягивать неизбежное больше нет.       Вода пенится, а течение рвёт с такой силой, что не удержаться.       Санджи сносит, закручивая в водовороте и утягивая на дно, и он не сопротивляется, зная, что сам, в любом случае, не выберется.       Смерть от утопления – глупая смерть.       Но Санджи плевать.       Ведь жизнь Луффи – это всё, что имеет для него значение.