Время иллюзия, жизнь нереальна, смерть неизбежна.

      У всего есть край. Каждая чаша вмещает определённое количество жидкости. Любой контроль распадается. У всего есть предел.       У Рыжего тоже был свой предел, он, конечно, привык к ежедневному шуму, суете, ножу у горла и лжи. Он ведь был ненастоящим. Рыжего никогда не было, нет и не будет. Рыжий — это просто прикрытие для Смерти. Как самостоятельной единицы его не существует. Стоит только снять очки и всё, Рыжий исчезает. Ведь Рыжий — это вырвиглазно яркая одежда, громкая музыка в наушниках, гора алкоголя и очки. Всё, больше Рыжего не было, ведь очки разбиты, а Смерть сидит на холодном полу с ножом у горла и сдается. Он перестаёт бороться. С самого детства он был безнадёжным ребёнком, который с божьей помощью жил. Да нихрена — Смерть никогда не мог жить, лишь изображать её подобие. Он мог выйти из Могильника, переродившись словно феникс. Но это всё было одной большой ложью, кучей безнадёжных попыток начать жить. Кто ж знал, что мёртвые не воскресают.       Всё это начало терять смысл очень давно. Тогда, когда дом не принял Смерть, но принял Рыжего. Казалось, даже дом пытался сделать парня своей частью.       Дом редко когда встречал тех, кто не был ни его частью, ни частью наружности. Дом пытался вытащить Смерть из-подо льда, где подводные течения уносили его всё дальше. Появление Рыжего выглядело словно удары по льду, когда ты находишься под ним. Трещины начинали проявляться, но вода всё равно уносила его всё дальше и глубже. Это была борьба за того, кого нельзя было вытащить даже при всём желании.       Смерть был загнан в угол. Соломон, Дон и Фитиль уже медленно прорезали кожу на шее, но парень даже не вздрогнул. Он лишь прикрыл глаза, расслабил плечи и, глубоко выдохнув, сам наклонился, напарываясь на холодное лезвие. Он больше не боролся, и это почему-то успокаивало и умиротворяло. Единственной мыслью, выводящей его из анабиоза, была та, что он никогда не сможет сказать то, что было его мотивацией пытаться жить. Он безмерно любил Стервятника, и тот никогда не узнает об этом.       Смерть любил его всеми своими остатками души, безвозмездно ярко, так сильно, как только смог себе позволить. Рыжий любил его больше, чем хотел быть живым и настоящим. И птичий папа никогда не узнает об этом. Любовь парня была самой тихой, аккуратной и бескорыстной, самой сокровенной и неизведанной, самой истинной и неподдельной. Жаль, Стервятник не узнает об этом. В голове почему-то вдруг стало слишком много этих «жаль».       Ему было жаль крысят, что хоть и не так любили его, но были его стаей. Наверное, он бы хотел, чтобы его стая была дружной, как четвертая или гнездо с птичьим папой и его птенцами. Ему было жаль, что он не смог этого сделать даже для самых маленьких крысят. Ему было жаль, что он не смог показать Рыжей, что он тоже сильный, он тоже может, она может ему рассказывать, ведь он не просто умирающий младший брат. Ему было жаль, что он не смог понравиться дому. Он ведь так хотел, мечтал тоже быть частью всего этого. Быть таким же ребёнком дома, что разрисовывал бы стены, ездил в санаторий, знал старших, носил амулеты, бегал по крыше, играл на гитаре. Ему было жаль, что для дома он был слишком недолетевшим искалеченным мальчишкой. Стало жаль даже дом за то, что он так долго давал ему возможность жить. Сейчас он не хотел этого, и дом уважал его желания, лишь давая подумать. Ему было жаль, что Стервятник найдет его письмо только сейчас, не узнав отправителя. Ему было безумно жаль.       Как он вообще здесь оказался? Ах да, он хотел подняться на чердак за лавандой. Он знал, что Стервятник бы всё понял, он хотел сам их вручить. Но так вкусно пахнувшие цветы теперь уже были запачканы его же кровью. Поразительно, что никто в доме не знал о его привязанности к птичьему папе, а эти трое как-то узнали. И иронично, и грустно. Они заломили Рыжему руки и, сбросив очки, буквально растоптали их. Морда у Фитиля при это была такая, будто он теперь властитель всего дома и поработит всех его обитателей.       Отвратительное зрелище, однако. Поэтому Смерть прикрыл глаза и улыбнулся, думая о том, как же там гнездо. Он знал, что Тень уже видел всё и понёсся обратно к птицам. Но он знал, что тот не успеет.       Дом всегда воздавал всем по заслугам и грехам. Дом был честен к каждому. Так чем же Рыжий так провинился перед ним? Наверное, он просто невезучий, смертельно невезучий. Дом любил своих воспитанников так сильно, как никто никогда не любил. Дом отбирал и дарил, а тех, кто не являлся его частью, выбрасывал подальше. Но почему дом молчал спустя столько молящих криков хотя бы обозначить, что кто-то его часть? Дом не слышал тех, кто на него непохож, лишь иногда им везло. Иногда везло ангелам, вестникам смерти и другим, кто был связан с домом, но не был его частью. Повезет ли в этот раз?       Три идиота-убийцы уставились на собственного вожака в недоумении. Соломон влепил окровавленному Смерти затрещину.       «Дерись».       Хриплый истерический смех заполнил чердак, точно высосав из всех присутствующих воздух и жизнь. Рыжий никогда так не смеялся. Значит, слухи про Смерть были правдивы. Его смех хоть и был таким же хриплым, но тихим и отчаянным. Рыжий смеялся громко, затянуто, даже с некой насмешкой, но его смеха, казалось, все равно не было слышно. А смех Смерти казался сиреной, предупреждением, звуком труб, в которые трубят ангелы перед страшным судом.       «Дерись».       И снова никакой реакции.       «ДЕРИСЬ! ДЕРИСЬ, ДЕРИСЬ, БЛЯТЬ, ДОКАЖИ НАМ ЧТО ТЫ, СУКА, ВОЖАК!»       Удары начали сыпаться безостановочно. Кажется, уже вылетел зуб и нос был сломан. Всё было в крови, создалось ощущение, что она уже заполнила комнату доверху и было невозможно дышать, вообще существовать в этом пространстве. Смех Смерти перешёл в полукашель-полухрип. Всё вокруг будто начало плавиться, а от металлического запаха крови становилось тошно. Соломона уже пытались оттащить от этого полуживого существа. Пока Дон так же держал нож у его горла, металл резко врезался в глотку глубже и застрял.       Смерть сдался. Смерть больше не боролся.