Как приятно, когда их желания совпадают

Он прижимает соплячку к стене, поднимая её за оголённые бёдра, когда она сцепляет их вместе за его спиной, её ногти на его затылке, её обнажённая большая грудь прижимается к его в одежде, а её язык у него во рту, горячий и скользкий, что он начинает понимать, почему так много людей хотели трахнуть его в первом теле. Влажно, мокро и жарко, — пожалуй, этими словами он может описать всё, что сейчас происходит. — Какая это плохая идея, — замечает он, отстраняясь, чтобы сделать глубокий вдох, и снова примкнуть к её манящему рту, когда она выдыхала; их слюна смешивается, и он не чувствует её вкуса: значит ли это, что у них обоих всё ещё один вкус? Забавно. — Ты сам сказал… — она отрывается от него, делая шумный задыхающийся вдох, её губы и щёки соблазнительно красные, — …что невинность так и не пригодилась, — действительно, сахёнг так и не продал их, ради блага секты, хотя они всегда по какой-то причине ожидали этого; она нахально улыбается ему, — и я хочу, наконец, избавиться от неё сама, старик. Действительно, скольким людям выпадает шанс встретить себя из второй жизни противоположного пола? — Соплячка, — осуждающе нежно говорит он, прижимая её ближе, чувствуя насколько она мокрая, раз это пропитывает верхнюю часть его формы, которую ему надо было сбросить к чертям вместе со штанами. Впрочем, не то, что бы она была лучше, оставив на плечах и руках открытыми висеть два слоя формы старейшины, не скрывая ни дюйма обманчиво молодого тела, которое он знал дольше, чем она сама. Но всё же, лишаться девственности у стены на весу — такая плохая идея, что неправильно заводит его. Он знает, как ощущается возбуждение; оно похоже и не похоже на то, которое знал он, будучи женщиной, особенно то резкое почти непреодолимое желание дёрнуть бёдрами вперёд, чему он подчиняется, и его давно твёрдый член скользит меж её складок, трётся об бёдра, и он знает, по столь очевидному стону ему в рот, что соплячка в противовес хочет, чтобы внутри неё что-то было. Как приятно, когда их желания совпадают. — Ах!.. Он входит в неё один плавным движением, до самого конца, и она проседает вниз, скатываясь по стене с неясным звуком между стоном и жалобой, расцепив дрогнувшие ноги, наседая на его член только больше, оставляя себя полностью в его руках, и ему приходится замереть. Это сложно, это испытание его выдержки, это желание двигаться настолько сильно, что ему приходится дышать ртом. — Ха… чёрт… ха-ах… Он чувствует её энергию инь, неправильно горячую, и добавляет к ней свою энергию ян, неправильно холодную. В любой жизни с их энергией всегда что-то не так; хотя может быть, всё всегда вело к этому. Её руки с болью сжимают его плечи, обнимая его, притягивая к себе ближе, когда ему нечем дышать, кроме как её кожей у ключицы. — Старик-ха, двигайся… Кто он такой, чтобы отказывать младшей версии себя? Он должен баловать её. Он поднимает её, это несложно, когда ты культиватор, и опускает в резком недолгом падении, и она стонет ему прямиком в ухо; это красивый звук, он помнит, что как-то кто-то из его любовников в первой жизни сказал, что у неё мелодичный голос для стонов; он начинает понимать, что они имели в виду. Он нетерпелив, и знает это; он также знает, что она выдержит; и что ей не нужна излишняя ласка. Она мягкая внутри, намного приятнее мужчин, что он брал во второй жизни, и в тысячи раз теплее, чем кто-либо; стенки кажутся нежными, невероятно скользкими, что он думает, что может случайно выскользнуть из неё, если поднимать её слишком высоко, чего он не делает; он не хочет покидать её тело. Он хочет укусить её кожу, но это заставит его замедлиться или не так высоко поднимать её, потому что она довольно высокая женщина, по сравнению с другими; выше его второго тела, если честно, но тем сильнее это возбуждает. Он хочет прижаться лицом к её груди, хочет сжать их, как ей, он знает, нравится, хочет сосать и кусать, чтобы её грудь болела днями, и она не могла нормально спать из-за этого, проклиная его, потому что с такой грудью и без того зачастую неудобно. Он хочет трахнуть её рот, её зад, как другие до него, хочет засунуть свой член между её грудей и кончить ей на лицо, он хочет… — Пре-а-крати… — молвит она с красным лицом, словно никто никогда не делал этого с ней, с ними. Это, конечно, неправда. Он говорит ей об этом, он рассказывает обо всём, что хочет сотворить с ней; он хочет трахать её достаточно долго, чтобы ей было больно сдвинуть ноги вместе обратно, а вкус абортивных настоек стал ей более знаком, чем чай. Она хлопает его открытой ладонью по одетой спине, сжимая его одежду другой; его фантазии — её фантазии; она не может этого отрицать. — Хах, бля-ах-ть… Она издаёт жалостливый звук, когда дрожит вокруг него, сжимая его член внутри себя, а он продолжает поднимать и опускать её, пока стон не превращается в скулёж, а она всё сокращаясь и сокращаясь вокруг него, обжигающая и мокрая, что он чувствует собственное напряжение, всё ещё непривычное, когда сжимаются яйца, когда есть желание двигаться, даже когда кончаешь, вторгаясь, вторгаясь и вторгаясь, чувствуя, как тяжело и громко бьётся сердце в ушах, а перед глазами темнеет. Соплячка хныкает в его руках, когда они едва не падают, но он всё ещё держит их; они дышат; его холодная ян и её горячая инь переплетаются, делая их сильнее.