в чем проблема?

      Только-только все начинало потихоньку возвращаться в прежнее русло.       Учиться заново друг другу полноценно доверять было так странно. Для Миши, напрочь забывшего целый век собственной жизни, было очень непривычно каждый раз при желании Сашу банально обнять спрашивать у него заветное: «можно?». Непривычно было и Саше на такие вопросы отвечать, тем более, еще в начале нового столетия, бывало еще и отрицательны. С виду Мишины руки не изменились абсолютно, — все такие же аккуратные, крепкие и теплые — но для Саши что-то словно все-таки поменялось. В этих прикосновениях не осталось былой импульсивности, резкости и некоторой грубости — нет, они стали такими же нежными, мягкими и ласковыми, какими и были когда-то, и должны были быть всегда. Саша снова был готов отдаваться им полностью, вверять себя и все, что было за ним; но страх того, что Миша вновь хоть на мгновение станет тем человеком, воспоминания о котором порой до сих пор заставляли по спине пробежаться легкий холодок, все еще не отпускал его. Но постепенно отступал все дальше.       Со стороны это вообще могло казаться даже забавно: после стольких лет отношений тянуться за объятиями к партнеру с каким-то вовсе не трепетным волнением — смешно. Но Миша перестал так думать с первых дней такой их совместной жизни — Сашин страх для него никак не может быть забавным.       Сегодня, например, Романов впервые позволил полноценно поднять себя на руки, как и раньше, когда Мишин нескончаемый поток любви и нежности становилось просто некуда девать, и он, улыбаясь и хихикая, всегда хватал своего возлюбленного на руки, утаскивая в то место, где они могли спокойно поласкаться вдали от чужих глаз. Место это, кстати, почти не изменилось — спальня, лишь немного поменявшая свой вид, но все еще чем-то похожая на ту, которую Московский помнил. Тут была и небольшая хрустальная люстра, и обои такого же сизого цвета, и большая кровать с балдахином, на которой Саша зачастую спал один. Мише его комната напоминала ту, в которой он жил в Зимнем Дворце — только вот прошло уже сто лет, а поменялось тут, на Мишин взгляд, мало что. Самое главное изменение случилось в Саше.       Он не сопротивлялся — он вообще молчал. Не говорил ни слова и тихонько сидел сверху на его бедрах, пальцами задумчиво оглаживая тонкую золотистую цепочку, на которой висел нательный крестик. Миша словно бы боялся его тревожить — честно говоря, он теперь при Саше вообще боялся лишние движения совершать или о чем-то заговорить, чтобы старые, незажившие раны не бередить. Его руки осторожно, нежно и невесомо покоились на тонкой Сашиной талии, придерживая, но пока не решаясь притягивать ближе к себе.       Романов поднимает на него какой-то нечитаемый, вроде бы пустой, но вроде бы привычный и живой взгляд. Убирает ладонь от шеи, перемещая пальцы на широкие плечи, то сжимая, то вдруг отпуская — Миша удержался от тихого смешка, вспоминая, что его Москва-река иногда тоже так лапками перебирала пушистое одеяло, устраивая себе местечко для сна; но легкая улыбка все равно трогает его губы, что от Саши не скрывается.       — Можно? — он спрашивает неожиданно, заставая Мишу врасплох. Московский удивленно вскидывает брови, слыша такой вопрос, и не догоняет:       — Что — «можно»?       Глаза Саши опускаются с его глаз на губы, его ресницы трепещут, и он даже почти не моргал, рассматривая его лицо как будто бы в первый раз так близко — а Миша заново подмечает все самые мелкие детальки Сашиной мимики.       — Поцеловать.       Миша не отвечает так-то. Он рукой лишь мягко ведет по спине вверх, к шее, и укладывает ладонь на затылок, зарываясь пальцами в шелковистые кудряшки, такие же непослушные, но теперь уже не уложенные, а просто растрепанные, немного неопрятные. Саша уже не дергается от внезапных, своевольных прикосновений, и даже наоборот — ластится к его рукам, прикрывая глаза. Он сегодня целый день какой-то вялый, усталый что ли — Миша знает, что поспал он сегодня меньше, чем обычно, и оттого ходит целый день невыспавшийся. Московский его ласково за ухом почесывает, ворошит волосы еще больше, и, вспомнив, что он изначально хотел сделать, подается вперед, касаясь своими губами Сашиных. Все таких же сладких, приятных на ощупь. Капельки засохшей крови, оставшиеся на них от того, что Саша губы в последнее время часто кусает, Миша бережно сцеловывает. Он не торопит и не напирает — Романов сам чуть углубляет поцелуй, заставляя сердце Москвы затрепетать. Как будто Саша вновь тот неопытный ученик, делающий успехи в таких, казалось бы, незначительных вещах. А сейчас Миша поспорил бы, кто там чему и у кого мог бы научиться.       Он сначала каких-то намеков на страсть за собой не держал, и не станет, если Саша окажется против. Сашу хотелось просто по-человечески залюбить, обласкать со всех сторон, и неважно как, неважно чем. Миша немного смелеет, позволяя своей руке сползти немного ниже, на худое бедро, нежно ощупывая его. Петербург от его губ отрывается, и теперь-то Московский мог отчетливо видеть нежность, плещущуюся в его глазах. Сашины пальцы отпускают плечи, и скользят к краю домашней футболки, чуть приподнимая ее край, но не снимая. Он лишь запускает под нее холодные руки, обжигая пышущую жаром кожу Москвы, и Миша мелко вздрагивает от контраста температур, но не отстраняется, позволяя Саше о свое тело греться. Обнять и прижать к себе крепче хочется, почувствовать вновь под пальцами гладкость и мягкость его бледной кожи — и Московский не отказывает себе в таком, казалось бы, незатейливом желании. Саша и сам помогает расстегивать мелкие пуговицы на своей рубашке, терпеливо, и даже не пытается психовать, когда то ниточка за петельку зацепится, то пуговка застрянет. И одежду тоже небрежно в сторону не кидает, а аккуратно складывает.       Миша осторожно проводит рукой по нежной, тяжело вздымающейся груди, чувствуя под пальцами незаметную, маленькую неровность, и быстрое биение чужого сердца. Московский не понимает сначала, и лишь когда ладонь убирает, чтобы посмотреть, чувствует, как дыхание перехватывает на мгновение, а пальцы мелко, невидно начинают подрагивать.       — Это… я сделал?..       Саша не понимает, о чем он. Пару мгновений озадаченно хлопает глазами, и лишь потом опускает взгляд на место, которое оглаживали пальцы Миши. Выражение его лица нисколько не меняется — его не искажает никакая горечь, ни сожаление, ни страх, ничего. Романов поднимает на Мишу лишь немного обеспокоенный, мягкий взгляд, убирая одну ладонь с его исполосованной шрамами спины, касаясь ею щеки. Мишины глаза неотрывно смотрели на давно заживший след от пули, после которого даже спустя чуть меньше, чем сто лет, все равно остался хоть и маленький, но шрам.       — Саша…       — Это скоро пройдет.       Весь настрой куда-то улетучивается. Взгляд Миши лихорадочно бегает по всему остальному открытому ему сейчас телу в поисках каких-то других таких открытий, подтверждающих, что он, оказывается, действительно та еще тварь.       — Саш, пожалуйста…       — Оно пройдет, тише.       — Ты не понимаешь, нет, — мотает головой Москва, но Саша не дает больше вставить слова.       Его палец невесомо ложится на Мишины немного обветренные губы. Рука Миши все еще отчаянно прижимается к Сашиной груди, скрывая мелкий шрам, но чувствуя собственной кожей этот след. Романов смотрит на него так спокойно, а Мишу, кажется, скоро дрожь от этого охватит — да неужели он может реагировать так, как будто Москва не сделал ему совершенно нихуя?       Они об этом особо не говорили. Саша ему в девяностых еще, нанюхавшись фена и залив это все каким-то дешевым алкоголем, вывалил ему все, что его обдолбанный мозг мог сгенерировать, а потом, бонусом поплакав и посмеявшись, слал нахуй — и правильно, в общем-то, сделал. Саша и сейчас так должен был сделать, но он лишь говорит:       — Все хорошо. Теперь все хорошо, успокойся. Я не злюсь. Я тебе верю, слышишь? Тебе больше не за что волноваться.       Сказать-то легко. Миша не может не волноваться.       — Ты не шутишь?       Саша от такого заявления удивленно брови вскидывает, глядя на Московского непонятливым взглядом. В ответ хочется спросить вполне себе очевидное «а ты не ебанулся?», но Саша сдерживается, качая головой, а на его губах даже заиграла нежная улыбка.       — Нет, я люблю тебя, — говорит он так же просто, как и обычно.       И снова целует, не оставляя Мише времени на самобичевание. Саша словно бы истосковался по привычной ласке и любви, он так крепко прижимался к нему, обхватывая его тело руками, словно бы Москва мог куда-то убежать, и Миша понимает — он тоже так соскучился. Саша своим напором нежности сносит все его переживания: целует его щеки, ровный нос, прикрытые веки и лоб, а руки все еще холодят Мише спину какое-то время, прежде чем отстраняются, чтобы стянуть лишнюю ткань, которая сейчас была совсем ни к чему.       В их движениях не было такого выраженного желания удовлетворения своей похоти — была потребностях в единении, в касаниях, в поцелуях и крепких-крепких объятиях. Миша осторожно укладывает Сашу на себя, утыкаясь носом в плавный изгиб его шеи, и целует, нежно прикусывая тонкую кожу, оставляя крохотный красненький след. Московский вдыхает его родной аромат: отголоски привычного парфюма немного перекрывала смесь кремов, которыми Саша мазался по утрам, но неизменный запах его кожи был все же ярче всех остальных подвыветрившихся ароматов.       Миша очерчивает пальцем элегантный росчерк ключиц, и лишь затем наклоняется, касаясь его губами. Он чувствует, как Саша пальцами зарывается в его неуложенные волосы, убирая челку с лица, чтобы она не щекотала. Московский на мгновение замирает, когда его голова опускается немного ниже, прислушиваясь к сердцебиению Саши, которое здесь слышалось отчетливее. Он прикладывается щекой к его груди, слегка улыбаясь, чувствуя тихие стуки. Саша слегка смущается даже. Но Мишу прижимает поближе к себе, ощущая, что от его теплого дыхание по чужому телу пробегаются мурашки.       — Миш…       Ладони Миши обхватывают его ягодицы, и Московский поднимает на него взгляд, полный обожания — но это была просто уловка, чтобы его вновь поцеловать.       Миша не укладывает их на кровать, не меняет позиции — сейчас они были на одном уровне друг с другом. Пару секунд просто безмолвно глядят друг на друга, и Миша первый не удерживается от тихого хихикания; а Саша уже давно заметил, и всегда помнил, что когда Москва улыбался, в уголках глаз появлялись чудные лучики-морщинки, словно отходя от солнышка. Миша ведь действительно чуть ли не светился, если улыбался.       Саша носом ведет по его щеке, немного щекоча ее, и чуть приподнимается, когда пальцы Москвы цепляются за пояс его брюк, осторожно стягивая их. Оглаживает нежную, чувствительную кожу его бедер, заставляя мелко подрагивать, а Саша тянет руку к полочке над кроватью уже известно зачем — Романов человек предусмотрительный. Знал, что когда-нибудь пригодится.       Ему все это действительно напоминало их первый раз. Миша сейчас был таким же невозможно-аккуратным, и постоянно спрашивал: «все хорошо?», «не больно?» или «перестать?». Саша все еще чувствовал его волнение, и оно, на самом деле, его немного тяготило. Но Миша есть Миша — он, наверное, еще долго будет с ним так чрезмерно осторожничать.       Но Сашины волнения все-таки рассеиваются, когда смазанные пальцы любимого бережно, неторопливо проникают внутрь и действуют по той же самой тактике. Саша утыкается носом в плечо Москвы, пока тот медленно двигался, растягивая упругие стенки. Ладонь Миши поглаживала его по спине, прижимала к себе, и Романов слышал, как Московский что-то тихо шепчет ему на ухо, не особо разборчиво, но Саша догадывается, что же он говорит.       Миша тянет момент, как может, а Саша уже тихо хнычет от нетерпения:       — Ми-иш, пожалуйста…       Он перечить не может. Как бы не боялся, но раз хочет Саша — он тоже искренне этого желает. Саше сопротивляться невозможно, и Миша себе даже вряд ли позволит — он ему теперь целый мир должен.       Невесомо целуя в висок, тихо шепчет, но уже четко, чтобы Саша точно услышал:       — Если больно — не молчи, хорошо?       Романов слабо кивает, и Московский, бережно придерживая его, осторожно входит.       У Саши всегда были такие приятные стоны. Миша даже специально отказывал себе в удовольствии его поцеловать, чтобы их послушать. Он двигался так медленно, размеренно, доводя его до исступления, обнимая двумя руками и позволяя опереться на себя. Москва так давно не видел такой откровенной красоты своего любовника, смотрел на него зачарованно, проводя широкой ладонью от поясницы к спине. Сашин взгляд затуманивается, он смотрит на него немного расфокусированно, горячим дыханием опаляя губы. Его подрагивающие руки ложатся на щеки, и Миша, повинуясь, неотрывно смотрит на него, делая еще один плавный толчок, заставляющий тело Саши сладко содрогнуться.       — Вот видишь, — улыбнулся он, тихо постанывая. — все хорошо…       Все действительно было так хорошо, что Миша уже просто не верил, что такое бывает. Не помнил, когда в последний его отпускали все проблемы — между ними их просто не оставалось, а были лишь считанные миллиметры, но Миша даже это ликвидирует. Что можно позволить себе расслабиться, прижать Сашу к себе, не боясь навредить, испугать, и просто быть рядом.       Слезы в этот раз текли не только по Сашиным щекам, но и по его собственным.