Первый рассвет последней надежды

      Отличать её дыхание от других Кенши учится так давно, что улыбка сама трогает губы. Он заставляет себя посерьезнеть, крепче сжимая рукоять Сенто, но когда Сучинь останавливается за ним, не выдерживает.       — Ты за спиной, — говорит он, не оборачиваясь.       — Чёрт! — Сучинь пихает его кулаком в плечо и фыркает. — Ты опять жульничал, пользовался своими силами.       Кенши опускает меч.       — Никакой телекинез не нужен. Ты просто дышишь так громко, что тебя слышно в соседней провинции.       — Неправда!       Сучинь возмущена, а Кенши прячет усмешку. Она прекрасна, даже когда злится, впрочем, вслух он это не говорит. Тренировка выходит изматывающей и долгой, и пропустить удар за «глупости» нет никакого желания. Сучинь же, кажется, читает каждое его движение, и с губ её срывается вздох.       — Вот и о чем ты сейчас думаешь?       — О том, что ты прекрасна, — признаётся Кенши прежде, чем успевает осознать, и тут же уворачивается от меткого удара под дых. — Обидно, знаешь ли.       — А ты не расслабляйся.       Она улыбается и Кенши, чувствуя это, выдыхает. Хороший совет. Не стоит забывать об этом, пусть они сейчас в какой-то глуши, вдали от врагов — и друзей. Опасность всегда появляется, когда меньше всего ждёшь, и пусть сам Кенши готов встретить её с мечом в руке, даже умирая, Сучинь он такого не желает.       Интересно, что сказал бы Кейдж, узнай, что больше всего на свете гордый Кенши Такахаши хочет спрятаться в этой глуши, но, что ещё важнее — спрятать её. Пожалуй, понял бы. Его женщина не менее воинственна и чертовски упряма. Жаль, что в этом мире для таких, как они, невозможно простое счастье.       Кенши дёргает уголком губ, когда щеки касается ладонь Сучинь.       — Ты снова не здесь, — тихо говорит она, и он чувствует её тревогу, оседающую пеплом на языке. — Поделись со мной, воин клана Такахаши. Что тебя терзает?       Слишком много всего, хочется ответить Кенши. Слишком много, чтобы справиться в одиночку, и при этом не потерять то, что становится очень дорого — и тех. Тех, без кого ему и впрямь останется искать только смерти с мечом в руке. Кенши сглатывает и заставляет себя улыбнуться, отгоняя тёмные образы и мысли. Им ещё придёт время, всегда приходит.       — Твои раны ещё не зажили до конца, — отвечает он, прекрасно зная, что от него ждут совсем не этих слов. — Это тревожит меня больше всего.       — Лжец, — в голосе Сучинь мелькает тень улыбки.       Кенши в этот миг готов умереть, чтобы хоть на миг увидеть ее глаза.       — Лжец, — не отрицает он. — Вот тебе ещё причина меня побить.       Ещё одна причина к той тысяче, что не позволят ей быть счастливым рядом с таким, как он. Кенши горд, но не самоуверен до крайности, потому понимает: то, что им дано сейчас, эта краткая передышка с привкусом стали и крови — едва ли не единственное, что получается вырвать у жизни. Потому для него ценна каждая секунда, даже если наполнены они изнуряющими тренировками, долгими разговорами и тревожными, тяжёлыми снами. Он запоминает всё, не в силах, впрочем, отделаться и от иной мысли, тёмной и горячей, таящей в себе жадный дикий огонь. Сучинь он о ней не говорит. Не будь она ранена...       ...не будь она ранена, на тренировках ему приходилось бы в три раза сложнее.       — Хватит! — полушутливо, полусерьезно молит Кенши, поднимая руки после очередной серии атак.       — Сдаешься? — она тяжело дышит, но всё ещё полна энергии.       — Беру паузу, — поправляет он, убирая Сенто в ножны. — Да и я не думал, что ты воспримешь мои слова буква...       — Враг тебе паузы не даст, — напоминает Сучинь и выпрямляется.       На миг Кенши уверен, что она снова бросится в атаку.       — Ты говоришь это мне? — медленно спрашивает он, выделяя последнее слово, и усмехается уголком губ.       — Тебе-тебе, гордому воину клана Такахаши, — Сучинь треплет его по плечу, как мальчишку. — Ладно, пошли ужинать.       Кенши не спорит: становится прохладнее, и сумерки тенями наползают на небольшую площадку за маленьким домиком. Он ещё несколько секунд стоит, прислушиваясь к быстрым тихим шагам Сучинь. Вот она отворяет скрипучую дверь, хрипло выдыхает, сдерживая ругательство — пауков здесь больше, чем она может стойко переносить, не роняя гордости. Кенши хмыкает: при нем бы она сохранила ледяное спокойствие, даже не заметив раздражающих тварей, и он уважает и признаёт в ней эту стойкость. Только вот ирония: нравится ему совсем не это, а то, как испуганно она вскрикивает, как неловко краснеет за свою слабость и как отстаивает собственную смелость.       «И ничего я не боюсь! Подумаешь, паук!»       Подумаешь, соглашается Кенши, а сам думает, как сильно хочет обнять её и спрятать от всего. От страшных чудовищ на восьми лапах, и не менее страшных на двух ногах.       Кенши никогда не забывает, что одно из таких чудовищ — он сам.       — Кенши!       Голос, который он не забудет никогда, клянётся себе Кенши. В самой кромешной тьме, в аду, в месте, в котором не выжить никому, он будет помнить, как она зовёт его — и возвращаться. Снова и снова.       — Кенши, ты что, оглох?       Не приведи Преисподняя, смеётся про себя Кенши, и возвращается в дом. В нём тени правят свой бал, и лишь там, где он чувствует горячий свет от пары свечей, они теряют власть. Потолок низковат, комнаты маленькие, пахнет пылью и временем — многими годами, что проходят здесь без их вторжения. Кенши тут неуютно ровно до мига, когда его окутывает аромат жасмина. Сучинь совсем рядом, берет его за руку, а всё, о чём он способен думать — как хочет уткнуться носом в её волосы. Распущенные, рассыпавшиеся по обнаженным плечам шелковые пряди, пахнущие жасмином так ярко, так маняще...       — Кенши.       Сучинь касается его лба прохладной ладонью, а его будто током бьёт. Он сглатывает, собираясь сказать, что в порядке, но она его опережает.       — Тебе нехорошо. Не стоило так долго тренироваться.       Да, нехорошо, молча соглашается Кенши, безропотно садясь за стол. И только когда Сучинь, подхватив кусочек мяса палочками, просит его открыть рот, он осторожно отводит её руки. Усмехается и качает головой. Иногда образы, которые он «видит», или, вернее сказать, чувствует, сильнее, чем реальность. Сильнее настолько, что он желает, чтобы они ею стали. Желает отчаянно и... безнадежно?..       — Я могу сам поесть, — уверяет он.       — Но ты весь горишь! Я хочу о тебе позаботиться.       Будь на его месте Джонни, он непременно бы пошло пошутил. Что-то вроде «так позаботься обо мне в постели, детка» или «я горю, потому что хочу тебя». Но здесь только он, Кенши Такахаши, и у него не поворачивается язык сказать что-то подобное Сучинь. Не в пылу битвы, когда он под властью азарта, а сейчас, когда он так ясно слышит, как сбивается её дыхание, стоит ему коснуться её руки.       — Я не...       — Мне кажется, лихорадка не до конца тебя отпустила, Кенши.       Она притрагивается к его лбу, и Кенши чувствует, как вспыхивает всё внутри. О да, его лихорадит, но совсем не от того, о чем думает Сучинь. Когда сумрак становится темнее, и ночь прячет маленький домик под своим покровом, Кенши немного сходит с ума. Иногда он хочет сдаться, чаще же — бороться, потому что это тоже сражение, и враг куда как сильнее прочих, потому что живёт в нём самом.       Вот только порой Кенши совсем забывает, что Сучинь с этим врагом на одной стороне. Он забывает, как мягки её прикосновения, как ласков голос и как умопомрачительно волнителен её аромат. Когда вспоминает — хочется сложить оружие.       И всё же Кенши борется. Легко перехватив её руку, пожимает пальцы в желании задержать подольше, и отпускает.       — Я здоров, Сучинь. А вот твоя рана, хоть и затянулась, требует наблюдения. Так что заботиться буду я, — он криво усмехается, — как могу.       Ему кажется, что в Сучинь поднимается ярый протест, но она лишь вздыхает. Так, что на секунду хочется снова схватить её за руку и прижать к себе. Он опускает голову и берется за вилку.       — В кого ты такой упрямый? — негромко интересуется она.       Ответа не требуется. Они оба знают, да и Сучинь в упрямстве едва ли отстаёт. Такая же, и потому она не спорит, когда Кенши убирает со стола и делает ей горячую ванну с лепестками жасмина. Наверное, глупо, но он знает, что ей нравится, и в этой глуши хочет дать ей хотя бы эту малость. Вот только мыться приходится там же, где и спать. Сучинь останавливает его, когда он тянется, чтобы помочь ей снять одежду.       — Выйди, — твердо просит она.       Кенши выдыхает. Это уже не первый их спор и, он верит, не последний. Какой в нем смысл?       — Я просто хочу помочь, — отзывается он.       — Ты поможешь, если выйдешь, — голос Сучинь становится ещё твёрже. — Я не хочу мыться, зная, что ты...       — Что я вижу? — коротко и хрипло смеётся Кенши и вдруг подступает к Сучинь совсем близко. — Я мыл тебя и обрабатывал твои раны, Сучинь. Я знаю твоё тело...       Он замолкает резко, чувствуя, как прижимается к горлу холодная острая сталь.       — Если ты сейчас же не выйдешь...       Кенши замирает в напряжении. Дыхание Сучинь, то, как она говорит... Он вдруг расслабляется и примиряюще поднимает вверх руки.       — Как скажешь. Я просто потом помогу обработать твою рану, идёт?       Сучинь бормочет себе что-то под нос на родном языке, убирает нож и отступает. Кенши чувствует её взгляд до тех пор, пока не выходит из дома, и только там он усмехается, вспомнив реакцию Сучинь. Любой другой мог подумать, что она раздражена или зла на его слова, но это лишь бравада. За дрогнувшей рукой, за сбившимся на миг дыханием Кенши отчётливо различает смущение, и от этой мысли ему становится смешно, а через пару мгновений — жарко. Он ведь и впрямь касался её обнаженного тела, промывал раны, переодевал и кормил с ложечки, пока Сучинь была слаба. Тогда у него не находилось ни единой темной мысли о том, что он мужчина, а она — безумно красивая женщина. Он лишь желал выходить её, поставить на ноги.       Но теперь...       Кенши и не пытается спорить с собой: Сучинь красива. Её образ отпечатывается на кончиках пальцев, он помнит плечи, острые лопатки, проступающие под аккуратной мягкой грудью рёбра и шрамы на них, помнит бёдра, к которым хочется прикасаться снова и снова, мягкость её кожи и запах. Если только на миг представить, как он зарывается пальцами в рассыпавшиеся по плечам тёмные пряди и выцеловывает её ключицы...       Кенши мотает головой и потирает ладонями лицо. Нет, нельзя об этом думать. Сучинь идёт на поправку, обретает былую силу, снова становится той, кого он знает. И та, кого он знает, воткнет ему нож в печень, если он захочет сделать что-то подобное. Сучинь ведь такая же сумасшедшая, как он, а Кенши не знает, как спастись из этого безумия. Как спасти её — и не погибнуть обоим.       Он не знает.       Недалеко от их убежища река, и Кенши решает пойти туда. Вода тёплая, чуть мутноватая у берега, но всё чище к середине, там, где течение ускоряется. Он ныряет на глубину, чувствуя, как пытается утащить его за собой стихия. Борьба, вся их жизнь чёртова борьба!.. Кенши выныривает и, отфыркиваясь, выбирается на берег. Хватит с него на сегодня сражений.       О том, что более серьезное противостояние ждёт его, стоит вернуться в хижину, Кенши старается не думать. Натягивает штаны, которые моментально становятся мокрыми и липнут к коже, остальную одежду сгребает в охапку и уходит. Свежесть, принесенная купанием, бодрит, и он всерьез думает, не потренироваться ли ещё. Ему все равно нет разницы, день или ночь, тьма его вечная спутница. А вот когда в этой тьме появляется образ, будоражащий кровь, оставаться спокойным выходит всё сложнее.       Кенши переступает порог хижины — и тут же замирает, чувствуя сталь у горла. Снова. Чёрт, это становится у Сучинь дурацкой привычкой. Впрочем, на сей раз она сама опускает оружие и испуганно ойкает.       — Я не подглядывал, — укоризненно замечает Кенши.       Сучинь отворачивается, кажется, слишком резко.       — Тебя просто долго не было, вот я и подумала...       — Что меня убили и пришли за тобой?       Кенши кладет свою ношу на низкий столик рядом, и, сделав шаг, оказывается прямо за спиной Сучинь. Та порывисто втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Испугана? Раздражена? Злится? Нет, не похоже. Кенши чувствует её эмоции, когда она в подобном состоянии, здесь же...На миг его продирает желанием дотронуться до её сознания, узнать, о чём Сучинь думает. Вместо этого он касается её плеча, с удивлением ощутив под пальцами нежный бархат обнажённой кожи. Не скользнуть вниз и проверить, одета ли она вообще, помогает лишь сила воли.       — Не бойся, — вкрадчиво шепчет он на ухо Сучинь, склонив голову. — Меня так просто не убить.       Сучинь, долгую секунду напряжённая как стрела, вдруг выворачивается, и Кенши снова слышит рваный выдох. О, теперь он понимает: она смущена. Всего лишь касанием. А что будет, позволь он себе большее? Он даже порывается спросить об этом у самой Сучинь, но в последнюю секунду осекается и вздыхает.       — Извини, я не следил за временем. Давай лучше обработаем твою рану.       — Не надо! — вскидывается тут же Сучинь. — Я могу сама!       — Знаю, — вдруг тихо говорит он, чувствуя, как она смотрит на него, не отрываясь. — Нам осталось здесь совсем немного. Позволь позаботиться о тебе, пока я могу это сделать.       О расставании они не говорят. Оказавшись в этом хлипком домишке, не находится времени: сначала Сучинь с раной, чуть погодя — Кенши с лихорадкой. Потом тоже не подворачивается возможности, хотя Джонни и Соня, буквально спасшие их, говорят прямо: здесь нельзя долго оставаться. Кенши помнит об этом, но всякий раз, стоит представить, горло стискивает обручем нежелания, отрицания... и отчаяния. Он так привыкает ощущать Сучинь рядом, слышать её голос, что лишиться этого подобно пытке.       Пытке, которую не избежать.       Сучинь тоже затихает, погрузившись в раздумья, и Кенши жалеет, что затронул эту тему. Усадив её на узкую низкую кровать, он осторожно касается плеча, на котором длинный тонкий след от ранения тянется выше, к самой шее. Ещё бы чуть-чуть, и никакой врач не смог бы вытащить её с того света. Сглотнув, Кенши мягкими движениями накладывает заживляющую мазь. Рана зарастает хорошо, Соня, проявив неожиданные навыки, хорошо её зашивает, и теперь на месте рваных мышц красный след. Может, конечно, уже и розовый, на ощупь цвета определять не слишком сподручно. Кенши тихо выдыхает и, наложив пластырь, чтобы лекарство лучше впиталось, проводит вдоль шрама вверх неровную линию.       — Хорошо, что ты его не видишь, — хрипло говорит Сучинь, и голос её дрожит. — Он...       — Не думай так. — Кенши качает головой. — Это тебя не портит.       Наверное, в том, что ты слеп, есть свои плюсы. Больше не волнует внешность и то, как на неё реагируют. Потому Кенши сложно слышать, что говорит Сучинь о себе. Как она это говорит. С ощутимым надломом, какой-то внутренней болью, источник которой он понять не в силах.       — Прости, Кенши, — он кожей чувствует, как натянуто улыбается Сучинь. — Но ты не можешь знать наверняка. Я... Я не та...       Она осекается и опускает голову, а Кенши, как ледяной водой, окатывает её растерянность, смущение и неловкость. Он подаётся вперёд в непроизвольном желании обнять, защитить, успокоить, но в последний момент замирает. Она не та. Не та. Не та, бьётся набатом в голове.       Чушь собачья. Какая же это чушь!       Осторожно обхватив её плечо, он склоняет голову и оставляет на нем лёгкий поцелуй, а за ним — ещё один на ключице. Аромат жасмина тут же дурманит голову и пьянит, а в горле пересыхает. И всё же Кенши не отстраняется. Он готов принять какое угодно наказание от нее, только пусть сначала выслушает.       — Я видел тебя чужими глазами, Сучинь. В чужих воспоминаниях. И каждый раз, когда они думали, что ты не красива или не сексуальна, я хотел сломать им позвоночник.       Кенши не лукавит. Даже с Джонни ему приходится быть осторожнее, хоть друг и не позволяет себе ничего лишнего. Каждый раз, когда удается увидеть Сучинь через других, Кенши забывает, как дышать, и думает только о том, как хочет коснуться. И хоть раз, хоть однажды посмотреть на неё своими глазами.       — Ты та, Сучинь. — Он сглатывает, слова становятся будто чужими. — Не смей думать о себе иначе. Не смей.       Кенши говорит, отчаянно стараясь не обращать внимания на то, как поднимается внутри мутный тяжёлый страх. Может, Сучинь испугают эти слова, а может, они и вовсе ей не нужны. Её сложно будет не понять, осознает Кенши с разъедающей горечью. Кому нужен сумасшедший воин, живущий битвами, кроме смерти, которой он плюет в лицо?       Кому?..       Сучинь молчит, и с каждой секундой Кенши становится всё невыносимее. Тишина давит, ввинчивается в сознание, рисуя дурные картины, и от неё хочется избавиться. Разбить хоть чем-то: словом, тяжёлым дыханием... поцелуем. Сучинь так близко, Кенши чувствует её манящее тепло. Ему бы только наклониться, обхватить за шею, чтоб не увернулась, и...       Сучинь вдруг перехватывает его ладонь и прижимает к своему лицу. Давящая тишина взрывается всплеском её эмоций, а спустя секунду и тихими словами:       — Ты видишь это лицо красивым? Скажи мне правду, Кенши. Коснись его и скажи мне.       Рука Сучинь дрожит, как и голос. Она взволнована и смущена так, что кажется, ещё немного, и нечем станет дышать. Кенши слышит, как быстро стучит её сердце, чувствует, как часто она втягивает воздух. То, чего она от него ждёт, на самом деле безумно важно — и нужно.       Он усмехается и осторожно гладит нежную кожу. Большим пальцем касается губ, срывая с них удивленный выдох. Как давно он хотел «увидеть» её вот так? Кенши не помнит, и от желания не навредить, не сделать хуже колет кончики пальцев. Он проводит второй рукой тонкую линию по подбородку, поднимается выше, к скуле и, вдруг, поддавшись порыву, обхватывает ладонью затылок Сучинь, притягивает ближе и утыкается лбом в её лоб.       — Ты красива, Сучинь.       Её губы совсем близко. Думать о том, что правильно, становится тяжелее.       — Ты лжешь, — совсем тихо говорит она.       Её губы чертовски близко, и жаркий выдох волной прокатывается по Кенши. Чёрт!       — Правда? — шепчет он, мягко лаская её затылок кончиками пальцев. — Хочешь проверить?       Близко. Она так близко.       — Хочу.       Она играет с ним, думает рассеянно Кенши. Маленькая птичка, бесстрашная и безрассудная. Он проводит пальцами по её подбородку, задержавшись там словно бы в раздумье. Сучинь едва заметно дрожит, он чувствует это на кончиках пальцев. Понимает ли она сама, какую игру затевает?       Понимает, осознает он ещё спустя миг. Понимает, иначе он не держал бы её вот так. Не касался бы мягкой кожи и не сходил с ума от желания спустить руки ниже. Туда, где они помнят соблазнительные изгибы, аккуратную мягкую грудь и...       И, чёрт возьми, Кенши, сейчас или никогда.       — Ты первая, кто не верит мне на слово, — доверчиво сообщает он ей.       И ответа совсем не ждёт. Целует мягко и осторожно, вкладывая всю нежность, что находится в нём. Сучинь не выглядит искушённой в ласках, и первым же поцелуем подтверждает это, удивлённо выдохнув. Но стоит ей чуть приоткрыть губы, всё становится куда проще. Кенши, обхватив её за плечо, притягивает чуть ближе и ведёт за собой. В мир разврата и похоти, сказал бы Джонни, Кенши же думает — к близости, в которой нет ничего ужасного, потому что женщина перед ним желанна.       Он надеется лишь, что это взаимно.       Сучинь первой не хватает воздуха, и она отстраняется, судорожно вздохнув. Вцепляется в его плечи, и только тут Кенши жалеет, что на нём нет одежды: прикосновения моментально будят внутри жар. Эти пальцы способны вырвать сердце или переломить чужой хребет, но сейчас в них только дрожь, которую хочется унять. Кенши осторожно берет одну руку Сучинь и прижимается губами к пальцам.       — Что ты... — едва выговаривает та, и Кенши слышит, как ломается смущением её голос.       — Судя по всему, теперь ты мне веришь, — усмехается он. — Что дальше? Хочешь узнать, насколько красивой я тебя считаю?       Он тоже играет с ней, они оба это знают. И всё равно его ошпаривает эмоциями Сучинь, от его иронии она вспыхивает, точно спичка, вот только пожара не случается. Она лишь крепче сжимает пальцы, и он чувствует, как она склоняет голову набок.       — Не смотри на меня так, — шутливо просит он, снова целуя её пальцы.       — Но я хочу на тебя смотреть, — отзывается Сучинь. Вдруг освободив руку, она касается виска там, где его скрывает ткань повязки. — Хочу видеть тебя без преград.       Кенши едва сдерживается, чтобы не отшатнуться. Умом он понимает, что там просто шрамы, но то, что скрывает эта лента — гораздо глубже. Обжигающе-алая, она словно отблеск пламени, в котором горит Кенши, словно кровь, которую он проливает, не находя покоя. И он никогда никому не признается — это его щит. Защита Кенши Такахаши, сумасшедшего демона. Он никогда не снимает её по доброй воле, боясь, что тогда не справится.       — Сучинь... Это не...       — Тебе страшно, Кенши, — она ласково гладит его по щеке, и, он готов поклясться, улыбается. — Я чувствую это. Но неужели ты мне не веришь?       Верит. Кенши верит ей так сильно, как никому другому. Это ошибка, шепчет суровый голос разума. Все предают, воет он, когда Кенши тянется к узлу на затылке. Он завязан неплотно, поддается с первого раза, и спустя несколько секунд кусок ткани остаётся в руках, а Кенши призывает все свои силы, чтобы не опустить голову. Не отвернуться.       Может, это и ошибка. Может, Сучинь ударит его в самое слабое место. Пожалуй, умереть от её руки не такая уж плохая участь.       — Спасибо, что не вопишь от ужаса, — иронизирует он, слыша, как разит фальшью от голоса.       Рядом с Сучинь даже ложь — неубедительна и слаба. Он пытается скрыть это за улыбкой, но и она выходит кривой и как будто бы дрожащей. Признаться себе, что он отчаянно боится, чертовски тяжело, и всё же Кенши перестает отрицать очевидное. Он не хочет, чтобы Сучинь видела его таким. Со страшными шрамами от ожогов, и, что еще хуже — словно действительно слепым без проклятой повязки. Слепым, а значит, слабым.       Разве может он позволить себе слабость?       — Мне так жаль.       Пальцы Сучинь осторожно касаются изувеченной кожи, и в горле у Кенши пересыхает. В её голосе столько нежности, столько печали! Он сглатывает, не зная, что на это сказать. Жалеть точно не о чем, это ведь уже прошлое!..       — Мне жаль, что ты испытал такую боль. Она до сих пор жива в тебе.       Сучинь изучает его, ласково, аккуратно. Кенши чувствует её улыбку, и сердце сжимается трепетом и толикой растерянности. Её это не отталкивает? Кенши намеренно не ищет в чужих воспоминаниях собственного лица, убеждая себя, что это уже не имеет значение. А в миг, когда Сучинь мягко проводит подушечкой пальца по жуткому шраму над верхним веком — или тем, что от него осталось — понимает, как сильно себе лгал. Имеет. Имеет огромное значение, особенно когда на него смотрит она.       — Я бы хотела разделить её с тобой, — шепчет Сучинь.       И Кенши не выдерживает. Обхватив за плечи, тянет к себе и впивается поцелуем в губы. Всё ещё нежным, но уже с плохо скрываемым жаром. Если она продолжит говорить, он сломается. Не сможет думать больше ни о чем, кроме того, что хочет видеть её. Видеть своими глазами! Так пусть лучше она перестанет говорить, вместо этого подарив ему свои жаркие стоны. Этого достаточно.       Достаточно, чтобы он не сошел с ума.       Сучинь не отстраняется, но её волнение прокатывается по коже электрическим разрядом. Кенши чуть ослабляет напор, впрочем, из рук не выпускает. Медленно скользит по обнажённому плечу на спину и, наткнувшись на тонкую полоску ткани, пораженно выдыхает и чуть отстраняется.       Во имя всего. Эта женщина бросилась его спасать в одной простыне!       — Ты сумасшедшая, — сообщает он ей.       Сучинь хрипло смеётся, и Кенши едва не теряет голову от этого звука. Да знает она, как чертовски хороша в этот миг? Знает ли, что он душу готов продать, лишь бы слышать его ещё?       — Не больше, чем ты, — она снова гладит его по щеке. — Мы стоим друг друга, да?       Да, стоят. Стоят, соглашается Кенши, повернув голову и оставляя на ладони горячий влажный след. Сучинь ойкает, но на большее он не оставляет ей времени. Крадёт её дыхание с жадностью изголодавшегося путника. Нежно, осторожно... Да к черту осторожность. Даже их поцелуй похож на сражение, и когда Сучинь первой касается своим языком его, Кенши вздрагивает от того, как простреливает позвоночник бешеным желанием. Ещё. Он хочет чувствовать это ещё.       Руки чуть дрожат, когда он обнимает Сучинь за талию и тянет ближе. Проклятущая простыня абсолютно ничего не скрывает, и от того, как Сучинь прижимается к нему грудью, Кенши давится вдохом. Пытаясь совладать с собой, утыкается носом в её шею — и понимает, что окончательно тонет. Терпкость жасмина смешивается с горячим дыханием Сучинь на его плече. Боги, это невыносимо, признаёт Кенши. Невыносимо, но когда она касается его затылка и медленно ласкает, спускаясь ниже к шее и проводя тонкую линию по позвоночнику, он готов на всё, лишь бы этот миг обернулся вечностью. Вечностью, в которой он чувствует её так близко... так горячо.       Кенши далеко не юн, и в интимной близости искушен. Он помнит, как сделать так, чтобы женщина стонала под ним, извивалась, просила большего. Он знает, что многие не пренебрегают и грубостью — их заводит контраст. С Сучинь же он хочет лишь одного, того, что искренне не могла дать ни одна. Нежности. Такой ломкой, хрупкой, невероятно ценной. То же он собирается подарить и Сучинь, лаская её, целуя каждую клеточку тела, оставляя на ней свой след. Сучинь не та, с кем хочется быстро или грубо, она та, с кем хочется до глубины сердца бережно и нежно.       Кенши понимает, что рано или поздно сдастся тёмным желаниям. Они начнут говорить в нем сильнее разума, требуя взять эту женщину, и он надеется лишь, что сможет сделать всё правильно.       Так, чтобы она не пожалела.       — Сучинь... — хрипло зовёт он, оставляя на доверчиво подставленной шее горячие влажные следы.       Целовать. Её хочется целовать, пробовать на вкус, чувствовать, как бешено бьётся её пульс под бархатистой кожей. Кенши проводит языком по тонкой синей жилке вверх к подбородку и снова завладевает губами Сучинь, запуская пальцы в густые пряди. Они похожи на шёлк, и это будто ещё одна изысканная ласка. Кенши выдыхает резче в приоткрытые губы Сучинь и только тут замечает, что она улыбается.       — Я кажусь таким смешным? — шепчет он ей на ухо, поймав губами мочку и коснувшись её кончиком языка.       Ответом ему служит сдавленный выдох и пальцы, крепче сжавшиеся на его плечах. Сучинь — закалённый в боях воин, но как же легко привести её в смятение. От мысли, какая на самом деле у него над ней власть, на миг тянет нутро, но она исчезает так же быстро.       Власти у Сучинь ничуть не меньше, ведь, не пожелай она этого, Кенши не смог бы ничего. И от того, что она ему так верит, становится одновременно страшно и легко. Страшно не оправдать, а легко, потому...       Почему, Кенши напрочь забывает, стоит Сучинь повторить то, что он делает. Она быстро учится, и её волнующие поцелуи на его шее и плече ощущаются ожогами. Кто ещё кого соблазняет?.. Он крепче прижимает её к груди, чувствуя, как упираются в ткань затвердевшие соски Сучинь. Во рту мгновенно пересыхает, стоит представить, как он ласкает их языком, а Сучинь спокойствия не добавляет. Легонько пробегает пальцами по плечу, спускается по груди к животу, и нарочито медленно ведёт вдоль пояса штанов. На миг Кенши перестает верить, что она юная неискушенная дева.       — Я не смеялась, — вдруг отвечает она, обнимая его за шею. — Просто впервые вижу тебя таким.       Кенши и сам не понимает, как оказывается всего в миллиметре от её жарко шепчущих губ.       — Мне нравится. Кенши...       Он не дослушивает, срывая жадный, полный страсти поцелуй. Сучинь отвечает, и от этого становится только горячее, а эмоции её, перемешанные, яркие, бьют разрядами по нервам, горяча кровь. Она не просто позволяет ему быть ближе, она открывается так, как никому, не пряча того, что на сердце. И Кенши не хочет упустить ни капли. Но стоит ему попытаться ухватить этот клубок за хвост, как сознание взрывается яркой вспышкой.Интерес. Страх. Желание. Нежность. Осторожность. Растерянность. Любовь?..       Он рвано выдыхает, стискивая её в объятиях.       — Всё хорошо?       Шепот тихий, полный тревоги. Сучинь не телепат, но почти всегда чувствует его эмоции безошибочно. И сейчас переживает за него, чувствуя, как он напрягся. Вместо того, чтобы дарить ей ласку, он пытается осознать то, что теперь намертво засело внутри.       Она...       — Всё хорошо, — он целует её в уголок губ. — Всё хорошо, Сучинь.       — Лжец, — смеётся она.       Лжец, соглашается он, снова накрывая ее губы своими и мягко, но настойчиво стягивая с неё единственную преграду в виде простыни. Пусть он будет лжецом в эту ночь, но они украли её у судьбы для наслаждения. Обо всем остальном он подумает позже и примет решение, каким бы болезненным оно ни было.       Это точно может подождать до утра.       Стащить ткань с манящего тела Сучинь полностью не выходит, она сбивается где-то у её бедер, зажатая между ними, но Кенши хватает и этого. Он прижимается губами к изгибу плеча, а пальцами скользит вдоль позвоночника Сучинь, заставляя ту выгнуться. Ближе, толкает его внутренний голос, пусть будет ещё ближе. Кенши тяжело дышать, когда Сучинь вжимается сосками в его грудь, и её сбившееся дыхание вторит ему. В маленьком домике будто не хватает кислорода, и единственный способ хоть как-то выжить — касаться друг друга. Целовать так, словно другого шанса больше никогда не будет.       На спине у Сучинь десятки шрамов, и каждый из них отзывается в Кенши болезненным ударом сердца. Он мягко проводит по одному из них, вдруг отчётливо вспомнив, как случайно выхватывает её воспоминание. «Я не женщина, — говорит она сестре, и в голосе её смирение и печаль, — я воин. Воинов не любят. Их презирают. С ними сражаются в желании убить. Не целовать».       Неправда. Всё это ложь! В Кенши мгновенно поднимается ярый протест, но словесного выхода он не находит. Вместо этого, сорвав ещё один лихорадочный поцелуй с её губ, он заставляет её наклониться назад и в миг, когда Сучинь почти в панике цепляется за него, обхватывает губами сосок. Удивлённый всхлип, сорвавшийся с губ Сучинь, служит лучшей наградой и ещё одним подтверждением её ошибки. Она женщина, желанная, манящая, такая горячая и ласковая, что Кенши теряет голову и совсем не хочет обретать рассудок обратно. Он хочет, чтобы Сучинь была с ним в эту ночь.       Он ласкает нежную плоть, чуть прикусывая и снова проходясь языком. На каждое его движение Сучинь отвечает дрожью и тяжёлыми выдохами, а пальцы то её беспорядочно скользят по его плечам, то обнимают крепко, будто боясь потерять. Поудобнее обхватив её одной рукой, свободной Кенши накрывает вторую грудь, зажав твердый чувствительный сосок между пальцев. Сучинь ахает, выгнувшись в спине, и рука ее на миг вцепляется в запястье Кенши.       Впрочем, это лишь секунда, и в следующую она уже запускает пальцы в его волосы, притягивая Кенши ближе. Он в ответ сжимает мягкий холмик и едва окончательно не трогается рассудком, когда слышит первый стон Сучинь. Тихий, чуть протяжный, он отзывается во всем теле огненной дрожью и, не выдержав, Кенши укладывает её на кровать, вжимая в тонкий матрас. Ему нужны силы, нужно, чтобы она ни о чем не пожалела. Но где, чёрт возьми, взять их, когда она так... горяча?       Сучинь пробегается кончиками пальцев по его плечам и вдруг обхватывает лицо. Кенши не успевает даже дёрнуться — она приподнимается и целует его сама, жадно и почти что лихорадочно. Её язык, горячий и юркий, рождает в нём новую вспышку пламени, и Кенши отвечает с тем же жаром. Невозможно оставаться безучастным, это...       — Не оставляй меня, — просит Сучинь хриплым шепотом. Проводит языком по его нижней губе, крепче обнимая за шею. — Не оставляй, Кенши.       Он не знает, чего хочет больше: зарычать от бессилия, ударившего под ребра или схватить эту женщину, схоронить под сердцем и никогда в жизни не отпускать. Вместо этого он прокладывает цепочку влажных поцелуев от острой линии подбородка к тонкой косточке ключицы, а ладонью скользит по телу. Задевает сосок, чуть сжимает грудь, почти урчит от стона, отпечатавшегося её дыханием на его плече, но не задерживается надолго. Ниже, к клетке ребер, на которых ярким багряным — или уже потускневшим? — следом шрам. Наискось справа налево, и Кенши точно помнит, с каким остервенением сталь вгрызалась в податливое тело, оставляя свой след. Его след, как напоминание ещё об одном грехе.       Ему бы каяться, но Кенши знает: он вовек не искупит этой вины. За каждую рану, нанесённую его рукой, ему платить только кровью. Сучинь перехватывает его замершую руку в запястье, пытается отвести, сама подаётся вперёд, но он не даёт ничего сделать. Резко спустившись, Кенши склоняет голову и прижимается губами к шраму — там, где бьётся живое горячее сердце.       Хватка Сучинь слабеет, а вместо возражений приходит острое смущение и чуть приглушенная благодарность. Кенши чувствует их, точно свои, и ему нет нужды слышать её мысли, так обжигающи чувства Сучинь. Он касается лёгкими поцелуями шрама снова и снова, будто пытаясь сказать «я знаю, как тебе больно. Я знаю. Прости. Прости. Прости».       Самые простые слова застревают в глотке, точно чужие. Как он может хотеть её, когда так желал убить? Как может он её защитить, если собственной рукой нанес рану? Кенши рвано выдыхает, сгребая под ладонью простыню. Будь под ней чья-то шея, не миновать смерти. Как может он?       Он?!       — Поцелуй меня, Кенши, — вдруг просит Сучинь.       Просит так, что у него не хватает силы отказать. Её тихий голос звенит в нем натянутой струной, и, касаясь её губ, задерживая ладонь на талии, Кенши чувствует, как эта нить обвивается вокруг его горла. Одно неверное движение, и он труп, который никогда больше не причинит ей боль.       Так от кого её надо спасать, Такахаши?       — Всё хорошо.       Сучинь сама целует его, обнимает крепко, прижимается всем телом. У Кенши нет желания возражать, хоть он и рад сказать иное, но это так сложно, когда она осторожно целует в уголок губ и проводит кончиками пальцев по тыльной стороне шеи. Он утыкается носом ей в шею, покорный, и всё-таки делает вдох.       — Я тоже причинила тебе боль.       Её ладонь прикасается к его груди, там, где сходятся крест-накрест два шрама, оставленные её рукой. Сердце Кенши бьётся неистово, бешено, и вдруг будто бы падает в бездну. Он вскидывается в яростном желании сказать, что сам того хотел, просил, нарывался!       — Мне больно не за себя, а за тебя. Прости. И не вини себя.       Сучинь подаётся вперёд, и в её жарком шепоте слышится одновременно мольба и приказ:       — Просто будь со мной, Кенши.       Натянутая нить лопается с громким звоном, и Кенши задыхается, спасение находя лишь в ней. В жадном глубоком поцелуе, в ищущих ладонях, которым кажется мало её, мало бархатистой кожи и дрожи тела, что так ярко отзывается на каждую ласку. Кенши снова сжимает грудь Сучинь, вертит в пальцах сосок, ловя губами её пока ещё тихие стоны, и с каждой секундой понимает все больше: даже если небо обрушится им на головы в эту секунду, Сучинь он не отпустит. Не сейчас.       Разгоряченное тело и огонь, бушующий в крови, требует большего, и он скользит пальцами вниз, к сбившейся у бёдер простыне. Медленно проводит по животу линию у самой ткани, с удовольствием отмечая, как напрягаются мышцы Сучинь. Её тело поджарое, без грамма лишнего жира, и такое нежное, такое манящее, что касаться его хочется бесконечно. Кенши знает, что на бесконечность не хватит ни сил, ни времени, но всё же позволяет себе ещё немного подразнить Сучинь. Она нетерпеливо ёрзает, понимая, что будет дальше, вслух, однако, ничего не произнося. Кенши не против услышать что-то вроде «пожалуйста» или ещё что-нибудь пошлое, чтобы оправдать желание стянуть кусок ткани зубами и прижаться губами к внутренней стороне бедра.       И пусть первое слишком вульгарно, да и Сучинь не та, кто пойдёт на такое, кто запретит ему сделать второе? Кто?       Он стаскивает мешающую простыню куда-то в сторону, даже не задумываясь об этом, и проводит ладонью по точёному бедру. В груди гулким молотом бухает сердце, ему вторит Сучинь, судорожно втянувшая воздух. Кенши поднимает голову, на миг замирая.       — Ты прекрасна, — шепчет он ей, оставив на чувствительном местечке за ухом лёгкий поцелуй.       — Но ты...       — Я знаю, — он усмехается и медленно пробегает пальцами по бедру Сучинь к внутренней стороне. — Чувствую.       Говорить больше не хочется, и Кенши поддается своим желаниям. Будь что будет, сегодня он желает сгореть в их пламени, ни о чем не жалея. Поэтому прокладывает по шее Сучинь влажную цепочку поцелуев-следов, и каждый из них его отметина на ней. Клеймо, которым он заявляет тьме вокруг — эта женщина моя. И за нее он будет готов биться хоть со всеми демонами преисподней, хоть с богами, плевать.       Пока она в его руках, всё прочее не важно.       Поцелуи Кенши горят на Сучинь везде: на ключице, на мягких холмиках груди, на рёбрах и шраме, на плоском животе. Сучинь вздрагивает, когда он осторожно разводит её ноги и рвано выдыхает, когда Кенши прижимается губами к внутренней стороне бедра — ровно так, как хотел. Её дрожащие пальцы зарываются в пряди на его затылке, чуть сжимают, но Сучинь не останавливает, он лишь чувствует, как она смотрит. С интересом, желанием и толикой страха. Кенши не хочет, чтобы эта капля превратилась в море, но иного способа, кроме как продолжить, не видит. Потому дорожка из поцелует тянется ниже, к лобку, и заканчивается там, где...       — Кенши!..       Сучинь ахает, выгнувшись в спине, когда он проводит языком по её клитору. Пальцы её сжимаются в его волосах, но он не чувствует боли, лишь удовлетворение.       — Я и не знал, что твой голос может звучать так, — иронизирует он, почти не замечая, как понизился и обрёл хрипотцу его собственный.       — Что ты... делаешь? Прекрати!..       Сучинь практически молит его, но так неуверенно, что Кенши притворяется глухим и вместо ответа снова целует её промежность. Проводит языком, чувствуя горячую влагу и стремительно теряя контроль над рассудком. Сучинь такая горячая, такая манящая, что отступить кажется уже кощунством. Кенши чуть прихватывает зубами чувствительную плоть, вырывая из груди Сучинь первый громкий стон. Она дышит тяжело, рвано, а руки соскальзывают на плечи. Она забывает про слабый протест, но и просить о чем-то не отваживается. Впрочем, ему это и не нужно. За них обоих теперь говорит страсть.       Кенши не даёт Сучинь времени привыкнуть. Горячие поцелуи, язык, проникающий глубже, заставляют её извиваться и стонать громче и громче. Воздух в комнате раскаляется до того, что, кажется, уже невозможно вдохнуть, да и сам Кенши далек от спокойствия. С каждой лаской, с каждым движением он всё больше хочет просто подмять её под себя и взять, стать наконец, с ней единым. Приходится силой напоминать: потерпи. Сучинь не та, с которой можно так. Да и вряд ли у неё кто-то был. Кенши обязан быть осторожным, обязан!..       Когда он, решив, что она готова, чуть приподнимается и медленно вводит в нее два пальца, все обязательства вмиг становятся ненужной мишурой. В голове шумит, как после вина, и Сучинь совсем не облегчает задачу: с громким стоном она приподнимается, и погружение становится ещё глубже. Кенши хватает ртом воздух, почти сходя с ума от навалившихся чувств. Сложно разобрать, где его, а где эмоции Сучинь, и он даже не пытается. Всё, что остаётся важным — жар, объявший их обоих. Жар, плавящий кости и обещающий лучшее наслаждение, когда-либо испытанное ими.       Или лучшую смерть.       Не отнимая руки от промежности Сучинь, Кенши тянется к ней, к ее губам, целует лихорадочно, жарко. Она отвечает тем же, обнимает его за шею одной рукой, тянет ближе. Кенши хочет того же, но замирает, когда она вдруг перехватывает его руку в запястье и тянет прочь.       — Что... Тебе больно?       — Нет, — Сучинь отвечает тихо, но в голосе не слышно ни тревоги, ни страха, только решимость. — Просто я...       Она делает глубокий вдох, словно набираясь смелости, и договаривает:       — Я хочу быть с тобой, Кенши. Хочу чувствовать тебя. Просто у меня... Я никогда...       Кенши понимает. Понимает, а потому не дает ей договорить, целуя мягко и нежно, отвлекая от посторонних мыслей. Будто бы уцепившись за этот шанс, Сучинь обнимает его, прижимается ближе, и потускневший было жар снова начинает обретать яркость и силу. С трудом найдя в себе силы отстраниться, Кенши целует её в уголок губ.       — Боли не избежать, Сучинь. Но я постараюсь...       Она прижимает пальцы к его губам, и он вдруг понимает, что она улыбается.       — Боль подарила мне тебя. Я не боюсь.       Его храбрая пташка, без страха летящая прямо на острие меча. Кенши отчаянно хочет уберечь её, вот только сейчас она сама шагает к нему с раскрытыми объятиями. И он ни за что не отпустит.       Касаниями, поцелуями, неразборчивым шепотом он снова заставляет её забыть обо всем, кроме желания быть ближе. Сам Кенши тоже почти на грани: возбуждённая плоть давит на ткань штанов, причиняя боль, и, когда он отстраняется и поспешно стаскивает одежду, едва сдерживает облегченный выдох. Он склоняется над Сучинь, собираясь поцеловать, и вдруг ловит тихий смешок.       — Что? — спрашивает глухо. — Что не так?       Наверное, впервые в жизни Кенши чувствует неловкость. А вдруг его обнаженный вид не нравится Сучинь? Вдруг?..       — Ты выглядел таким довольным, когда разделся, — отзывается Сучинь, обнимая его. — Мне нравится видеть тебя таким.       Прежде чем он успевает ответить, она опускает руку и касается члена. Мягко, едва проводит пальчиками по головке и ниже по стволу, а Кенши давится стоном и утыкается лбом в подушку над ее плечом. Сучинь неопытна, её ласки невинны, но в этой невинности на самом деле огня на десять бездн, и Кенши падает в них без желания выбраться обратно.       Черт, и как ему на самом деле мало нужно!       — Сучинь...       Кенши честно пытается совладать с голосом, но он не слушается, подводит. Он с трудом поднимает голову, едва не зарычав, когда Сучинь будто бы с любопытством обводит головку по кругу и чуть сжимает ладонь.       — Сучинь...       — Ты касался меня. Мне тоже... хотелось, — она замирает на миг, а после убирает руку и обхватывает его лицо ладонью. — Ты красивый, Кенши.       Чёрт бы побрал её прямоту, думает он, целуя её с лихорадочной исступленностью, а ладонями шаря по телу, отмечая каждый изгиб, каждую линию. Сучинь до бессильного откровенна, но Кенши готов к сотням оскорблений, а к комплиментам — ничуть. Будто внутри что-то ломается, и ему бы вдохнуть свободнее, а он только туже натягивает цепь. Быть может, за той преградой не свобода, а чудовище, которое погубит их обоих. Кенши не желает этого знать.       Не желает ничего, кроме Сучинь. Влажной, горячей, восхитительно узкой и чертовски манящей. Кенши приказывает себе не торопиться, несколько раз проводя пальцами по промежности Сучинь, касаясь клитора. Она готова, сама тянет его ближе, и медлить больше нет ни сил, ни возможности. Он или возьмёт её сейчас, или сдохнет. Третьего не дано.       Кенши мягко разводит ноги Сучинь и, помогая себе рукой, осторожно входит в нее. Она, ещё секунду назад живая и разгоряченная, замирает, точно под заклятьем криоманта. Кенши не двигается, позволяя ей привыкнуть, лишь склоняется, чтобы поцеловать: подбородок, губы, щёки, скулы. Ощутив солёную влагу, он поспешно стирает слезы ладонью и снова касается губами губ. Её боль отзывается в нем холодом тысяч айсбергов, и если бы только поцелуем возможно было её отогреть! Если бы только...       — Я рядом, — шепчет он ей между поцелуями. — Я с тобой. Всё хорошо. Сучинь, всё хорошо.       Не плачь, хочется добавить ему, но эта фраза так и остаётся невысказанной. Вместо этого он мысленно тянется к ней, сплетая сознание, давая понять — она в безопасности. Её боль чувствуется теперь, как своя, но с каждым вдохом и выдохом она медленно отступает, растворяется, как туман из кошмаров. Кенши трудно не слушать её мысли, и всё же он ментально не отстраняется, решив, что так лучше. Хотя бы на эти несколько мгновений, хотя бы сейчас — этот миг единения становится ему бесконечно дорог.       Сучинь молчит, словно не замечая чужого сознания в собственном, и вдруг отвечает на поцелуй, смелее обнимает его за плечи, и это Кенши принимает за разрешение. Ледяная броня спадает, снова позволяя ему коснуться живого огня, и этой ночью он уже не даст ему погаснуть.       Первое движение неспешное, будто бы ленивое, но оно прокатывается горячей волной по всему телу. В желании заглушить собственный же стон Кенши находит губы Сучинь, целует глубоко, жадно, пытаясь не думать. Горячо. Боги, как горячо. Сучинь такая узкая, и двигаться в ней хочется так сильно! Он сжимает пальцы на её бедре, силясь вспомнить о том, как это — дышать. И нужно ли ему это вообще?..       Не нужно, убеждается он после второго толчка. К черту дыхание, рычит все внутри него, к черту все! Ему нужна только она, только жар ее тела, от которого плавится сознание и тело. Её стоны, несмелые, тихие, срывающиеся с губ и отзывающиеся внутри сладкой дрожью. Ещё. Он хочет слышать это ещё.       Так приятно целовать доверчиво подставленную шею, на которой уже наверняка цветут засосы. Так приятно, особенно когда он в ней, и каждый следующий толчок рождает внутри новый пожар, новое жадное пламя. Ещё. Ещё. Глубже. Быстрее!       Сучинь дышит хрипло, руки её не находят покоя: то скользят по спине, будто бы вынуждая вжиматься в нее ещё теснее, то хватаются за плечи, то пальцы зарываются в пряди и тянут голову ближе. Кенши желает её всю: её горячие лихорадочные поцелуи, её мягкую грудь, от ласки которой Сучинь стонет сладко и громко, её нутро, в котором он, и...       ...и, чёрт возьми, как же ему с ней хорошо. Как ни с кем до, и — он уверен — ни с кем после.       Кенши двигается быстрее, идя на поводу собственных темных желаний, уступая своему телу, но и Сучинь уже совсем не дрожит. Точнее, дрожит, но совершенно иначе, так, что Кенши впору бы улыбнуться — ей так же хорошо с ним. Именно с ним! Она приподнимает бёдра ему навстречу, скорее, инстинктивно, чем намеренно, и в этот момент он окончательно теряется. Собственный стон кажется слишком громким, поцелуй слишком глубоким, а её эмоции — такими яркими, что невозможно не различить, не понять.       «Как же он красив», бьется в её сознании.       «Люблю», — вторит ему сердце.       «Люблю».       Будь Кенши хоть чуточку трезвее разумом, он бы задумался, что Сучинь сейчас слышит его мысли так же хорошо, как он её. И эхом прозвучавшее «люблю» может стать их лебединой песнью. Но Кенши совсем не в себе. Он прижимает Сучинь как можно ближе и, найдя её руку, переплетает пальцы, стискивая крепче.       Он делает свой выбор. И отказываться от него не станет.       Движения становятся быстрее, воздух будто бы гуще, и когда Сучинь, круто выгнувшись в спине, содрогается всем телом и гортанно стонет, Кенши кажется, что вселенная раскалывается на сотни частей. Он кончает почти одновременно с ней, смешивая ее имя со стоном, и почти падает на Сучинь, лишь чудом успев перенести вес на другую сторону, чтобы не придавить ей раненое плечо.       Сердце бьётся как бешеное, и шум крови в ушах на несколько минут полностью лишает Кенши связи с реальностью. Пару мгновений покоя — что ещё нужно для счастья?       Разве что чувствовать, как женская рука медленно, лениво перебирает спутанные от пота пряди.       — Наверное, надо что-то сказать.       В тоне Сучинь и радость, и усталость, и задумчивость одновременно. Кенши позволяет себе ещё минуту просто наслаждаться её прикосновениями, и поднимает голову.       — Если не хочешь, не говори. Я рад и тишине.       — Ты не хочешь слышать мой голос? — тут же возмущается она.       — О, — Кенши ухмыляется, — ещё как хочу. Твои стоны услада для моих ушей.       — Кенши!..       Праведный гнев обрывается тихим стоном, стоит ему отстраниться. Он вытягивается рядом и проводит кончиками пальцев от плеча по груди и животу к бёдрам.       — Я бы хотел не дать тебе спать до утра, — он усмехается, стоит Сучинь перехватить его руку, — но для тебя пока хватит. Если хочешь, я наберу ванну, а после ты отдохнёшь.       Он поднимает руку, касаясь её лица, и ласково разглаживает морщинки между бровей. Кажется, то, что он предлагает, заставляет её всерьез поразмыслить.       — Нет, — наконец решает она. — Пойдем на речку. Хочу встретить там рассвет.       Она улыбается, и Кенши вздрагивает, когда Сучинь поворачивает голову и целует его ладонь — так же, как делал он.       — С тобой.       Первый рассвет. Малость, которую он легко ей дарит. Как и себе надежду, что их последний рассвет настанет как можно позже.       Никогда — для них слишком большая роскошь.