Как целуются империалисты

Ветерок из приоткрытой двери на балкон скользнул по распаренным, красным после ванны щекам и всколыхнул волосы. Кондратий повел плечами, сбрасывая халат. Ночь была до того теплой, что разница практически не ощущалась. Ему нужно было как-то остудить себя, уложить в голове все, о чем думал последние несколько часов, и он нырнул в постель под свежую простынь, надеясь, что это поможет. Разгоряченная кожа коснулась свежего хлопка, блаженная усталость разлилась по всему телу до самых кончиков пальцев. Кондратий не мог сомкнуть глаз — все лежал и думал: Трубецкой с его наглыми взглядами, дерзкими выпадами и резкими словами… возмутительный, нахальный тип, привыкший, что ему все сходит с рук! Как только хватало ему совести?.. Впрочем, предположительно, совести у Трубецкого не было. Он так и лежал там, наедине со своими мыслями, не в силах от них отделаться или хотя бы отложить до утра. В воздухе царил покой и странное, напряженное ощущение ожидания. Оно продлилось недолго, но достаточно, чтобы нервы разыгрались не на шутку — Кондратий в третий раз перевернулся с бока на бок, когда полуночную тишину его спальни нарушил странный, очевидно посторонний шум. По спине пробежал холодок, и он прислушался. Сначала за первым почудившимся звуком ничего не последовало, но вот вновь донесся с балкона странный шум, а вот его стало больше, и он приближался — Кондратий поднялся с подушки, прижимая к себе простыню, и взволнованно прислушался. В невнятном звуке стали различимы отдельные ноты: шелестение, потом сдавленный кашель. Кто-то взбирался к нему на балкон снаружи. От волнения Кондратия парализовало. Он не мог заставить себя ни встать, ни тем более подойти к открытой двери и запереть ее, только всем телом потянулся навстречу звуку и так замер снова в немом ожидании. Наконец дверь распахнулась настежь, всколыхнув занавеску, и с балкона в комнату вошел человек, в котором нетрудно было узнать одного небезызвестного президента. Сергей Трубецкой был одет в темный костюм, слегка помятый при более подробном рассмотрении, но безупречно скроенный и потому превосходно сидящий. Он лишился галстука, и из-под пиджака теперь выглядывала только белая рубашка, расстегнутая сверху. Его взгляд, весь его вид выражал решимость. Кондратий сглотнул и на всякий случай сильнее подобрал со всех сторон простынь, как будто она могла укрыть его от этого взгляда. Затем подобрал под себя ноги, усаживаясь удобнее, и ровно в этот момент Трубецкой в два больших быстрых шага оказался у кровати — чтобы тут же сесть рядом и обеими руками ухватиться за край его хлипкой хлопковой брони, не позволяя натянуть ее выше. Кондратий замер. Трубецкой замер, глядя на Кондратия. Секунда тянулась в мучительном напряжении. Наконец он сказал: — Я не мог прекратить думать о вас. Удивленный вздох вырвался сам собой, Кондратий сжал пальцы до того, что костяшки побелели, и прошептал: — Вы что такое говорите? Вы время видели? Что вы… — Тихо, — сказал Трубецкой и придвинулся ближе. — Какое это имеет значение? Простите за все, что я вам наговорил… Мне следовало найти лучший способ выразить свои чувства. Он сидел теперь совсем близко, и Кондратий понял, чем горели с самого начала его глаза: не только решимостью, но и глубоким, плохо контролируемым желанием. Если поначалу Трубецкой пытался, очевидно, его скрывать, то теперь оно вырвалось наружу. Он казался непредсказуемым и опасным. И никогда, глядя днем на его пижонский костюм и модные темные очки, Кондратий не счел бы его таковым. — Какие еще чувства, — прошипел он быстро и еле слышно, маскируя волнение. — Убирайтесь отсюда. Я вызову охрану. Выслушав его, Трубецкой ухмыльнулся. — Охрану, — уголок его губ дернулся вверх. — Вы забываете, на чьей территории находитесь, Кондратий. Кого они послушаются — вас или меня? Рука, которой Кондратий уже потянулся к телефону на тумбочке, так и застыла в воздухе, а сам он замер на полуслове, полу-выдохе: — Вы… — Вот и славно, — удовлетворенно кивнул Трубецкой и аккуратно, без спешки перехватил его бездвижно повисшую руку. Кондратий попытался ее выдернуть, но безуспешно, хотя держали не крепко. Силы покинули его — и тело не слушалось. — Вы можете закричать, конечно, — продолжил Трубецкой, поглаживая большим пальцем его запястье, — но вы же не хотите никого разбудить или, того хуже, подставить под увольнение? Решим этот вопрос между нами. Кондратий замотал головой, свободной рукой силясь прижать свое единственное одеяние ближе к телу. К его изумлению и полному внутреннему непониманию, кожа горела там, где Трубецкой гладил его по руке, и внутри ворочалось такое непонятное, темное чувство, волнение, похожее на то, что он испытывал, пока они перебрасывались колючими ремарками, но раскрывалось оно с неведомой до сих пор стороны. Он и представить не мог себе, что Трубецкой может быть таким злодеем! То есть, конечно, он был человеком многих, так сказать, талантов, это Кондратий уже успел понять… И все же. Он коротко поджал пересохшие губы и пошатывающимся голосом сказал: — Смею напомнить вам, что я помолвлен. Трубецкой и бровью не повел в ответ. — И что? — вместо этого он наклонился ближе и второй рукой нашел его колено, пока еще, к счастью, укрытое простынью. — Ваш жених был так неправ, оставив вас на весь вечер в одиночестве. Настоящий джентльмен никогда бы так не поступил. Он рассуждал о джентльменстве после того, как влез в спальню с улицы через балкон, и бессовестно приставал к почти что связанному законным браком человеку, и ему ничего ни в каком месте не жало — вот что поражало сильнее, чем все прочие обстоятельства. И отчего-то — волновало. Даже, можно сказать, заводило. У Кондратия перехватило дыхание, проницательный Трубецкой заметил. — Вам нравится, — сказал он с довольной, широкой улыбкой. — Вам нравится, когда вас желают. Или вам нравится, что вас желаю я? — Боже мой, — с чувством сказал Кондратий, а больше ничего сказать не успел, потому что Трубецкой поцеловал его. Кондратий попытался возмутиться, но не смог, попытался противостоять — и тоже не преуспел. Несколько мгновений он стойко держался, бездействуя, но воля вскоре покинула его, и он почувствовал, как сдает позиции. В общем-то, нельзя сказать, чтобы поцелуй был излишне груб, скорее просто настойчив; Трубецкой не хотел отступать, и несмотря на то, что Кондратий не хотел тоже, сейчас чувствовалось, что у него есть определенное превосходство. Оно в первую очередь заключалось в умелости — чем дольше это длилось, тем больше хотелось поддаться. Но и в какой-то обезоруживающей, колдовской уверенности: он целовал Кондратия так, будто имел на это полное право, и с каждой секундой хотелось самому в это поверить. И опять же: он соврал бы, сказав, не думал об этом — думал, конечно, не сознаваясь даже мысленно — и сейчас все сложнее было этому противодействовать. Кондратий медленно расслабился, разжал челюсть и позволил себе открыть рот навстречу. Что-то внутри ухнуло, оборвалось и с грохотом полетело в тартарары. Трубецкой воспринял его жест как приглашение обнаглеть еще больше, и Кондратий отдавал себе отчет в глубине души, что так и было; его привлекли ближе, обняли за талию, из ослабшей руки высвободили пережатую, заломанную мелкими нервными складками простынь. Теперь было не просто тепло — жарко. Поцелуй прервался, и еще несколько секунд они сидели неподвижно и молча, глядя глаза в глаза. Возразить Кондратию больше было нечего. Трубецкой чуть наклонил голову, как бы спрашивая, Кондратий медленно кивнул, соглашаясь. А затем завертелось, разгоняясь быстрее и быстрее: его развернули, прижали спиной к груди, крепко и нежно. Он откинулся назад, расслабился, расплавился, разрешая, попытался завести руки за спину, чтобы дотронуться, почувствовать тоже, но не успел — Трубецкой опередил его, поймав поочередно за оба запястья; он был при этом предельно аккуратен, тактичен даже, что не вязалось с его недавним поведением, но, несмотря на очевидную мягкость, возражать ему не хотелось. Кондратий повел плечами, подался назад, чтобы прижаться спиной вплотную. Простынь сползла к бедрам, и теперь он голыми лопатками, поясницей мог чувствовать тепло, и грубоватую ткань пиджака, и шероховатость рубашки. Трубецкой целовал его плечи, и Кондратий пытался представить его лицо — смешинку и огонь в глазах, и полуулыбку, которую он чувствовал кожей, и оттого возникшие ямочки на щеках — попробовал заглянуть через плечо, но ему тут же дали понять, что не выйдет, он разочарованно поджал губы и зажмурился, снова отдаваясь на волю воображению. Трубецкой отпустил его руки, чтобы развернуть простынь. Кондратий воспользовался появившейся свободой действий и потянулся вперед, уперся руками в кровать, обернулся наконец, не в силах сдержать самодовольной улыбки — он слышал, как за спиной резко вдохнули, и тут же ахнул, давясь вдохом, сам: Сергей снял пиджак и опустился сверху, накрыв его собой. Одной рукой он нашел его руку, упирающуюся в кровать, и обнял Кондратия за талию свободной рукой, уткнулся носом в шею, целуя, его волнение выдавала резкость, спешка в движениях — в кусаче-колючих поцелуях и быстром скольжении руки по члену, в тяжелом дыхании, но еще яснее — в том, каким твердым он был под брюками только оттого, что прижимался к нему. Это льстило. О, как это льстило — и заводило тоже. Если бы Кондратий позволил своим мыслям повернуть в сексуальную плоскость с самой их первой встречи, он, безусловно, догадался бы, увидел бы в его глазах эту умело замаскированную манерами сторону его непростой натуры. Но в том, чтобы познакомиться с ним таким позже, тоже что-то было. Как будто бы теперь он был лучше готов и лучше мог оценить, и ответить, и получал несравнимо большее удовольствие. Вес и тепло над ним вдруг пропали, пропала рука, накрывавшая его руку. Кондратий воспользовался моментом, чтобы вновь обернуться и наблюдать: Трубецкой выпрямился, чтобы расстегнуть и приспустить брюки. Кондратий невольно засмотрелся, задумался о том, что хотел бы его коснуться, почувствовать в руке, ответить лаской на ласку, но по взгляду понял, что не в этот раз — и был не в том положении, чтобы не подчиниться. Если сейчас нужно играть по правилам, он может играть по правилам, но еще вернется с тем, чтобы взять свое. Кондратий потянулся, опускаясь на локти и прогибаясь сильнее. Хотелось обернуться и посмотреть, как, глядя на него, Трубецкой теряет последнюю волю, как дрочит себе, не в силах глаз отвести от Кондратия, но в то же время не хотелось давать ему еще большего повода для самодовольства. Кондратий ограничился победной улыбкой, улегся щекой на подушку, расслабился, в предвкушении прикрыл глаза — Трубецкой подтянул его к себе за бедра, прижался членом между ягодиц, громко выдохнул сквозь зубы, очевидно, успокаиваясь и силясь растянуть удовольствие. Замедлился, чтобы войти плавно и мягко, наклонился над ним снова, поцеловал шею и за ухом, двинул бедрами пару раз медленно и аккуратно — Кондратий ответил довольным стоном. Это его вполне удовлетворило, он распрямился и стал двигаться быстрее, с каждой секундой увлекаясь больше и позволяя себе больше, запустил руку в завитки на макушке, чтобы поднять Кондратия и снова прижать к себе, и это дало — наконец — Кондратию возможность завести руки назад и тоже прикоснуться к нему, по-прежнему почти полностью одетому, но напряженному и горячему не меньше, чем сам Кондратий. Он кончил первым, когда Трубецкой развернул его к себе за шею, чтобы поцеловать, а вторую руку как-то очень правильно сжал на члене — Кондратий задрожал и с наслаждением расслабился в его руках. Он почти пропустил тот момент, когда Трубецкой позволил себе выскользнуть и отстраниться от него, но в последний момент почувствовал, развернулся к нему лицом и все же накрыл его руку своей и помог, и только тогда с блаженным видом упал на спину и утонул в подушке, полностью расслабляясь. Через секунду Сережа лег рядом, еще через несколько Кондратий повернулся к нему лицом и почувствовал, что рот непроизвольно растягивается в улыбку. Сережа подвинулся ближе, поцеловал его в плечо и спросил: — Все хорошо? — Прекрасно, — ответил Кондратий и на миг мечтательно прикрыл глаза. — Ой, если бы я знал, чего ты меня лишаешь… — Прости, пожалуйста, — почти уязвленно отозвался Сережа, — я тебя лишаю? Это ты меня тогда послал. Кондратий прикусил губу, чтобы не засмеяться, но долго сдерживаться не смог. Трубецкой под боком хмыкнул и ткнул его пальцем под ребра. Как бы то ни было, жизнь на Кубе в самом деле не давала ему доступа ко многим удовольствиям, и теперь Кондратий набрасывался на них с жадностью человека, которого всю жизнь держали на голодном пайке. Он перевернулся на бок, и они оказались нос к носу. Сережа воспользовался этим и поцеловал его в кончик носа. — Я не знал, что ты можешь быть таким злодеем, — Кондратий озвучил мысль пришедшую недавно, и тоже потянулся навстречу, чтобы в ответ чмокнуть его в подбородок. Утром Сережа идеально выбрил лицо, собираясь на работу, и Кондратий любил его таким — но не меньше, чем любил и с двухдневной щетиной, и с недельной небритостью. Трубецкого отличала феерическая способность в любом образе оставаться неприлично привлекательным красавцем. — Я просто вжился в образ, — он закатил глаза и прижал Кондратия к себе сильнее. — Я думал, ты тогда считал меня злодеем. — Это было давно и неправда, — буркнул Кондратий, краснея. — Но, честно говоря, как злодей ты очень секси. — Буду считать это комплиментом. — Это комплимент. Кондратий прижался к нему сильнее, прикрыл глаза, прислушиваясь к дыханию и сердцебиению. Теперь он знал Сережу так хорошо, что поспорил бы не на жизнь, а на смерть с любым, кто посмеет назвать его злодеем, поспорил бы — потому что никогда не встречал человека нежнее, добрее и ласковее. Прошло не так много времени, а казалось, что прошла целая вечность, изменившая его жизнь до неузнаваемости. Они помолчали еще немного, лежа в комфортной тишине, в которой Сережа гладил его по спине, нежно пересчитывая позвонки, и целовал в висок, улыбаясь. Потом он легонько толкнул Кондратия в плечо, опрокинул на спину и выпрямился. Следующие пару минут Кондратий имел удовольствие наслаждаться тем, как он раздевается, наконец, без спешки, но с очевидным облегчением. Сняв с себя все, Сережа бросил вещи где-то у кровати, вернулся к нему и, слегка нависая сверху, и спросил: — Что дальше? Кондратий мечтательно прищурился: — Долгими одинокими ночами на Кубе… — он понизил голос до таинственного шепота, взглядом и руками жадно изучая оказавшееся перед ним тело, — я так ждал, что кто-нибудь переплывет океан на белоснежной яхте… — К хорошему быстро привыкаешь, — пробубнил Сережа и наклонился укусить его за шею. — Я понял. Поедем завтра кататься. После работы, ладно? Он улегся сверху большим довольным, расслабленным котом, и Кондратий засмеялся, обнимая его за плечи, счастливый.