не входит в протокол

Великое отличие могущественного Инспектора Войда и красноречивого Главного секретаря Калеба лежит в степени опасности, исходившей от них обоих. Если первый ощущается жителям как нависающая над ними туча, холодная и серая, пересекающая любые попытки восстания, то второй же... А второй является жарким пламенем; никогда не поймёшь, согреет ли он, иль же острым взглядом карих глаз пронзит. Наверное, потому и некоторые старцы называют их правление одной из самых удачных эр в истории Империи, шёпотом, на кухне, когда собирается вся семья. Они дополняют друг-друга, настолько идеально, что невольно хочется всё-таки найти ту самую брешь, трещину. Войд уважает строгую методику и педантичность в своём деле, способную держать полицию в строю, не порождая слабых мест в рядах Отчизны. А вот Калебу присуща дипломатия в её чистой форме – его озорной, но достаточно устрашающий тон способен завлечь каждого, уговорить на те условия, выгодные исключительно самому молодому человеку, допуская небольшие поблажки для союзников. Хотя, с теми, у кого нет будущего и какой-либо ценности он не церемонится – поражает прямо, меж глаз. В какой-то момент, таланты юноши стали тем, что так сильно возненавидел мужчина. Когда именно это случилось он не заметил, иль же попросту забыл, когда топил свои глупые сантименты, камень преткновения в государственной службе. Он являлся на каждое совещание с того дня, как его назначили на должность Инспектора, но ни мускулом не дрожал, какими бы обидными и глупыми слова оппонентов не были. Мог только в мыслях побранить тех, чьи аргументы считал глупыми и несуразными, чьи гримасы вызывали у него чистое отвращение, не более. А сейчас... Его будто подменили. На губах Калеба сияет уважительная и миловидная улыбка, когда он взмахивает рукой, изредка поглядывая на конгломерат документов. Янтарные глаза горят ярко, жадно, а механическое сердце наливается ядовитой ревностью. Рационализм, присущий Войду, вдруг куда-то испарился, шустрым зайцем убежал и оставил его кидать неоднозначные взгляды в сторону чужих правителей, буржуям, хоть и разодетых в скромные фраки, но и те не скрывают их меркантильной натуры. Головокружительные ноты их одеколонов успели поселиться в мозгу мужчины, и это – не комплимент. И всё-таки, карательный огонь в грудной клетке он списал на свою ненависть и пренебрежительное отношение к гостям из далёких краёв; им всегда двигала она, ярость, жгучая и обидная, которую он сумел когда-то приручить, но и та имела свойство разорвать прутья и убежать куда глаза глядят. Такая аргументация удовлетворяла его вплоть до того, как он не вступил в схватку с похожими эмоциями всякий раз, когда Главный секретарь беседовал с одним из своих подчинённых. — Ты ревнуешь? – хохот пьяного Кавински режет воздух и слух. Очки уже прилично съехали на переносицу загорелого носа, а его удивлённая гримаса не сулит ничего хорошего. Какие бы развитые когнитивные способности сей наблюдатель не скрывал, добрую половину их он явно успел утерять в вечной эйфории. — Я не понимаю, о чём ты говоришь, – сухо излагает Войд, глядя в панорамное окно на ночной город, полуприкрытыми веками порой заостряя внимание на отражении бывшего коллеги. — Нет-нет, серьёзно! Ревнует! Он ревнует! – подперев подбородок рукой, мужчина всё ещё не может проститься со смехом, которым прилично успел наполниться кабинет Инспектора. Услышь любой другой эту сцену – ушам бы не поверил – в обитель лидера заходят с максимально кислым выражением лица. Но, справедливости ради, им не предлагают сигар и виски. — Ты закончил? – в одно мгновенье ока, стан Инспектор встречается взглядом с сидящим Кавински, и явно недовольный насмешками второго, — Я пригласил тебя сюда не анекдоты травить, Кавински. Держи себя в руках. — Как скажешь, товарищ, – язвительность с языка этого гостя снять невозможно. Ровно как и сварливость с войдовского. И всё-таки, такая атмосфера хотя бы чуть-чуть, но греет ему душу. Как бы сильно бывший наблюдатель не презирает человеческое бытие, его сущность и все пороки, которыми одарил его Небесный порядок, даже ему нужно подпустить к кого-то себе столь эмоционального, — Но я не понимаю, чего ты от меня хочешь? Я понимаю, по старой дружбе, мог бы как-то помочь, но это уж, прости меня, работёнка слишком душевная, как принято сейчас говорить. Я не могу в голову к Калебу залезть и заставить его ни с кем не говорить. — Зачем ко мне в голову залезать? Оба оборачиваются, и видят пред собой именно того, по вине которого вся эта дилемма и началась. У Калеба распущены волосы – обычная его рутина, когда он заканчивает со всеми делами рабочими, хотя, всё же, какую-то папку он держит. На сей драматичный поворот событий Кавински привстаёт, и тихо свистнув, быстрым шагом удаляется из слабо освещённого офиса. Лишь взглядом встречается с Главным секретарём, не понимающего ничего, сводящего густые брови к переносице. Инспектор Войд даже ему слова не успевает сказать, щедро оскорбив его в своей голове. Как-то ему не так хотелось успокоить боль душевную. — Разве ты не должен уже быть дома? – отчаянно попытавшись перевести тему, мужчина высоко поднимает голову, выражая какое-никакое беспокойство за соратника. — Должен был, но на пути отсюда мне какой-то офицер вручил... Это, – бегло оглядев содержимое папки, изящными пальцами проводя по двум-трём документами, поясняет ему тот, — Бедолага таким бледным выглядел, наверное, слишком побоялся его лично отдавать. Войд впервые готов боготворить забывчивость и рассеянность некоторых своих подчинённых. И всё же, он ему не отвечает, лишь кивает понимающе головой, вновь поворачиваясь к окну, чувствуя, как закипает его кровь, и он кусает внутреннюю сторону щеки; та, что не заражена сталью. Имей бы окружающие достаточно смелости, сравнили его с провинившимся ребёнком, которому не хочется родителям показывать дневник с оценками. — Ты так и не ответил на мой вопрос, – уверенно прошагав к рабочему столу, Главный секретарь на него аккуратно кладёт то, что чуть ранее покоилось в его руках. Заботливо, прямо перед стулом Инспектора, — Что вы с Кавински обсуждали? И зачем ему надо было ко мне в голову залезать? Калебу под людей копать нравится, чего бы ему не стоило, правду он узнает. Рано или поздно. Смысла для вранья попросту нет, да и вряд-ли он сможет обмануть его – того, кто способен даже кусок грязи спрятать за самой красивой, самой блестящей обёрткой, и без единого сомнения вручить её недоброжелателю. — Мы... – убийство кажется легче, чем глупое признание, через которое проходит невоспитанная молодёжь всяк раз, когда приводят свой объект воздыхания на набережную, в закатных лучах солнца. — Мы? – а тот вытягивает длинную шею, как собака, которая хоть и хорошо воспитана, но не способна слишком долго ждать. Церемониться ему всё равно не надо – ему обязана правда, ответ на вопрос, а Войд глубоко чтит кодекс чести у людей. — Да пусть меня просят Ала и Терра, но в последнее время, меня словно подменили, – каркает мужчина, представляя перед товарищем во всём своём бессилии, поистине искреннем, — Звучит глупо, понимаю, но я начал... Ревновать, — и на душе становится как-то даже легче, с каждым произнесённым словом. А вот физиономия Калеба меняется в недобрую сторону, или, точнее, Войду только так кажется. Какими бы жестокими и бесчеловечными не были его методы, презрения он к нему не чувствовал никогда, хотя бы его не показывал, всецело уважая поля, вспаханные им. — Кого, стесняюсь спросить? – громко вздохнув, с прищуром, интересуется у него юноша, боясь узнать у него правду. Сердце, собранное из шестерёнок и бесчисленных проводов, вдруг пробивает удар, столь роковой и болезненный, что Войду приходится поджать губы. На лбу выступают испарины пота, капли которых отблёскивают в свете лампы. Может, стоило его прогнать ещё на том этапе, когда он без стука зашёл в кабинет..? — Тебя. Фиолетовые очи справедливо встречаются с янтарными, утопающие в тоске, нехотя открывшие всю свою суть. Как же сильно им хотелось сохранить свой небольшой, но до жути грешный секрет, и с каким треском провалился их план. Теперь они, представшие перед судом по вопросам морали и этики человеческих чувств, ожидали своего приговора. — Меня..? – Главному секретарю всё-таки, приличия ради, свой проницательный взгляд отвлечь стоит, уставившись в пустоту, указательным пальцем показывая себя, пытаясь переварить то, что он услышал сейчас. Смешок роняют губы, в нервной улыбке воцарившиеся на лице его. Одна из немногих его повадок, тепло полюбившихся Войду. — Но это не означает, что я собираюсь допускать свой непрофессионализм в твою сторону, мои переживания не должны стать твоим грузом, а соответственно, не должны мешать твоей службе и работе. Прежде всего, я ценю тебя как сотрудника, а не– Ему не дают закончить свой длинный, глупый монолог, в котором он во всей красе покажет собачью преданность Империи. Его манифест, листовками которого он готов расклеить по всему Альт-Сити, а если того требует протокол – то и по Омен-Сити, тоже. Мягкие губы, на которых остался весенний вкус спелых ягод, затягивают в небрежный поцелуй, а крепкие руки хватают за воротник чёрного плаща, притягивая к себе. Хочется этого проказника отчитать, пригрозить ему понижением и стиранием, но зачем? В чём смысл актёра, играющего на одинокой сцене, таящий в себе желание соскочить с неё и раствориться в родных объятьях? Скорее всего, именно поэтому, без какой-либо оговорки, прикрывая уставшие, налившиеся свинцом, веки, он принимает сей подарок Фатума. Войд уже и не помнит, целовался ли он раньше, но если и да, то всё, что было до этого – ребячество, не более. Сладкий нектар разливается внутри хладной оболочки, исцеляющий, дарящий желанное тепло, за которым он отчаянно гнался все годы. И когда поцелуй разрывают, но всё ещё не отпускают, с хитрым, лисьим прищуром, ему шепчут заветные слова: — Я от тебя никуда не уйду, не волнуйся.