Холст нашей любви

За несколько лет жизни в Гнезде Кевин успел привыкнуть ко многому и понял, что иногда лучше просто промолчать и смириться с происходящим. Но когда на его глазах тренер снова избивал этого кудрявого мальчика просто за то, что он сказал слово на французском — своем родном языке, — молчать и мириться ему было всё сложнее. Кевин слишком боялся. Признаться, он боялся и этого француза тоже: его привезли всего пару недель назад, но он никак не мог привыкнуть к местным порядкам, очень плохо говорил по-английски и вечно огрызался на все попытки Кевина помочь ему. Но Кевин всегда продолжал пытаться — потому что невозможно было просто сидеть и заниматься своими делами, когда рядом были слышны эти приглушенные всхлипы в подушку, эта французская брань и эти мольбы. Ещё один удар. Кевин поморщился, а потом вдруг встал на колени, глядя на тренера. Заговорил по-японски, спрашивая, чем так провинился Жан. Мальчик осоловело уставился на Кевина, от боли будучи даже не в состоянии нормально дышать. — Он говорит на своём мерзком языке и не исполняет приказы, — ровным тоном ответил тренер. Кевин остался стоять на коленях. — Поднимайся. Вы оба, — он посмотрел на Жана. Тот ничего не понял, но Кевин осторожно коснулся его запястья и встал, и Жан несмело поднялся за ним, едва не падая от боли, тут же полыхнувшей огнём по ребрам. — Объясни ему, что от него требуется, — бросил тренер Кевину и ушел, оставляя их вдвоём. Ноги Жана вдруг подкосились, и он рухнул на колени, хватая ртом воздух. На его глаза снова навернулись слёзы. — Пойдём, — Кевин неуверенно протянул ему руку. — Можешь идти? — Отвали, — огрызнулся мальчик, поднимая на него сверкающий злобой взгляд. — Я хочу помочь, — тихо сказал Кевин. Во взгляде напротив мелькнула искра недоверия. — Правда помочь. Очень больно? Жан долго-долго пытался прожечь в Кевине дыру своим недружелюбным взглядом, но наконец кивнул и потёр глаза, не позволяя слезам выйти. — Пойдём. Я не сделаю тебе больно. Пожалуйста, пойдём, — в этом месте Кевина всегда накрывала глубокая тревога, которую он пока не умел распознавать и потому не понимал, почему становится так плохо и сжимает удушающими тисками изнутри. Хотелось поскорее уйти. Жан наконец поднялся, еле держась на дрожащих худых ногах. Он и без того выглядел стройным, когда его привезли, а потом пару дней его подержали без еды, потому что он наотрез отказывался слушаться, и он похудел ещё сильнее. Теперь проглядывали острые колени и локти, отчетливее выделились скулы на красивом лице. Кевин окинул взглядом его ноги в шортах, и внутри что-то болезненно сжалось: на мертвенно бледной коже бесчисленные синяки и ссадины выглядели очень ярко. Жаг пошел за Кевином, прихрамывая и отказываясь принимать его помощь, поэтому шли они медленно, но наконец дверь комнаты закрылась за ними, и Кевин тут же усадил его на кровать. — Я умею обрабатывать раны и всё такое. Могу помазать, у меня есть что-то в аптечке, — он опустился на колени перед тумбочкой возле своей кровати и достал оттуда небольшую коробочку. — Только не дергайся, ладно? Я не сделаю тебе больно. Ну, специально — не сделаю. Так, наверное, всё равно будет больно. Жан смотрел молча и всё так же свирепо, как маленький загнанный зверек, который впервые попался в лапы не к врагу, а к другому такому же загнанному зверю. Кевин взял парочку ватных дисков и спирт, достал мазь. Ему не раз приходилось делать это — для себя или для Рико, если тот что-то повреждал во время тренировки, — поэтому он знал, что и как. Жан неохотно поднял футболку, оголяя торс и открывая вид на грудную клетку в кровоподтеках и ссадинах. Возле ребер справа расплывалось фиолетово-багровое пятно. Кевин тяжело сглотнул, а потом попросил его лечь на спину. Свежие раны точно нужно было обработать, а синяки можно было помазать, чтобы охладить зудящую кожу и ускорить заживление. — Сейчас будет больно, ладно? — сказал Кевин тихо, и Жан сразу дернулся, поднимая голову. — Нет, не ладно, — огрызнулся он. — Но я не могу… Оно будет болеть, потому что это антисептик, — Кевин растерянно указал на баночку. Жан безразлично пожал плечами, снова падая на подушку, потому что в таком положении было трудно дышать и от боли снова закружилась голова. Кевин осторожно провел смоченным диском по одному из порезов. Мышцы живота тут же напряглись от непривычного холода, на коже появились мурашки. Кевин вел дальше, и Жан от боли втянул воздух сквозь зубы. — Чшш, сейчас, — Кевин говорил едва слышно. Он склонился ниже и продолжил протирать, но теперь после каждого касания слегка дул на порезы. Так делала его мама. Он мало что помнил из детства, но этот заботливый жест так отпечатался в его памяти, потому что, когда он только оказался здесь, в этом месте, никто не собирался дуть на его раны когда было больно. Более того: всем было вообще плевать. И сейчас он подумал, что, вероятно, матери у Жана либо не было, либо ей было точно так же всё равно, поэтому он неосознанно решил проявить немного заботы и нежности. Теперь каждое прикосновение обжигающей жидкости сопровождалось прохладным выдохом. Когда Кевин открыл тюбик с мазью, Жан вдруг прерывисто вздохнул. Кевин замер, но за этим ничего не последовало. Тогда он начал осторожно мазать синяки, едва касаясь пальцами, чтобы не причинить ещё больше боли. — Извини. Извини, пожалуйста, — повторял он тихо каждый раз, когда Жан вздрагивал от прикосновения к неудачному месту или втягивал живот от боли. — Так нормально? Стало немножко лучше? Вероятно, за последние четыре недели никто не обращался с Жаном так же заботливо и аккуратно, как сейчас делал Кевин. Вероятно, он слишком по этому истосковался, но не позволял себе плакать из-за такой ерунды. Но — вероятно — часть внутри него, жаждущая тепла и внимания, была разбита вдребезги внимательными пальцами этого мальчика со встревоженными зелеными глазами. И Жан рвано всхлипнул, зажимая рот рукой. Кевин испугался, что сделал ему больно. Тут же встал с колен, осторожно касаясь его плеча, взволнованно посмотрел в лицо. Жан закрыл его руками, пытаясь сдержать эти предательские слёзы, но его плечи затряслись, и он разрыдался, садясь на кровати. Кевин помог ему опустить футболку, сел рядом, сложил руки на коленях в тревожном ожидании. Было видно, как Жан хочет успокоиться, но не может, — ему было почти неприятно от самого себя за такую чувствительность, но он по-прежнему был ребенком, и конечно он ничего не мог сделать, кроме как поддаться этим слезам. — Merci, — вдруг сказал он хрипло, вытирая мокрые щеки и поднимая на Кевина взгляд, — спасибо, Кевин, — на французский манер, с едва заметным ударением на последний слог, но так мягко, что у Кевина внутри что-то затрепетало. Он лишь пожал плечами. Впервые в глазах нелюдимого французского мальчика Кевин увидел не только злобу на весь мир, но и трепетную благодарность, граничащую с только-только зарождающимся доверием.