Совсем другая роза

*** Конфискованный у бедных артистов-арестантов сундук кажется стопудовым, даже если нести его в четыре руки, согнувшись в три погибели. К счастью, кладовая обнаруживается буквально под ближайшей лестницей, так что выполнить распоряжение короля и сжечь «опасные побрякушки» труда не составит. -Спасибо, ваша милость, - она улыбается благодарно и с искренней признательностью смотрит на вызвавшегося ей помочь немого поэта, - Дальше я сама. Простите, что отвлекла вас от дел. Тот возвращает ей улыбку – разумеется, безмолвную – и, коротко кивнув, уходит. Ей остаётся пыль кладовки, сундук с неведомым, но явно крамольным добром и тревожное предчувствие на душе, тихо, но отчётливо шепчущее, что во дворце назревает катастрофа. Причём грянет эта самая катастрофа в ту же секунду, стоит лишь ей открыть сундук. Но пути назад нет, тем более, в Абидонии, где каждой собаке известно, что бывает за неповиновение приказам короля. -Тряпки, тряпки, тряпки… - подняв крышку и чудом не задохнувшись от взвившейся к потолку пыли, она отфыркивается, чихает и принимается разгребать «неуместный во дворце хлам», - Сломанные марионетки… Неужели их нельзя починить? – на пришедшие в негодность творения Жана-Жака Веснушки она смотрит со слезами на глазах, будто на месте этих кукол, от которых так жаждал избавиться абидонский монарх, были живые люди, страдающие от неизлечимой болезни, - Боже… А это что? Столь удивлённого возгласа удостаивается жалкий, невзрачный на первый взгляд сухой цветок. Желая получше рассмотреть растение, она осторожно берёт его в руки и разглядывает сосредоточенно, будто ребёнок, никогда доселе не видевший таких растений. -Роза? – находка по-прежнему шокирует её, - Голубая… Ну и дела. До каких же высот дошли в своей науке абидонские ботаники! От розы исходит едва уловимый аромат – терпкий, горький, совсем не свойственный столь нежному деликатному цветку. От этих необычных ноток почему-то хочется открыть настежь все дворцовые окна и двери и вдохнуть свежего воздуха – настолько он кружит голову. Но не успевает она воплотить задуманное, как на самом дне сундука обнаруживается последняя находка – запечатанный свиток пергамента, буквы на котором еле различимы. Выбросить бы его и не открывать никогда – но она, руководствуясь то ли истинно женским врождённым любопытством, то ли рабочими привычками (как-никак, старшая горничная в королевских покоях), далеко не с первой попытки распечатывает дрожащими руками готовый рассыпаться лист и вчитывается в уцелевшие на нём слова: «Всяк, кто любовью безответной Томим на протяженье лет, Беги от розы, путник бедный: Вдохнёшь – назад дороги нет. В любую крепость, дом и замок Он, как змея, легко вползёт, И ощутивший этот запах Иль счастлив будет, иль умрёт» Выцветшие строчки пляшут перед глазами, как обезумевшие слетевшиеся на свет мотыльки, не желая складываться в единое целое. Сердце уже чувствует: неминуемая беда близко. В глазах темнеет, дышать становится почти невозможно, в висках стучит, пульсирует отзвук одной-единственной мысли: «спрятать, скорее спрятать от его милости эту гадость, вынести, забросить куда угодно – лишь бы подальше от дворца, пока не случилось неотвратимое!». Каким чудом она не теряет сознание и удерживается на подгибающихся ногах – загадка. Руки машинально прячут смертоносную находку в кармане передника. *** Спальни прислуги крохотны, лишены окон, но даже в такой она умудрилась с помощью пары хитростей навести уют. Маленькая старая кровать, половик, комод, рукомойник да гобелен на стенке – а много ли ей надо? Но сегодня даже в собственном любовно обустроенном гнёздышке ей спится скверно. Душно. Духота, кажется, преследует её сегодня по всему дворцу по пятам. Лёгкие сдавливает неведомая тяжесть. Измучившись вконец, она привстаёт с кровати на цыпочках и бесшумно открывает дверь, впуская хоть немного воздуха. В рукомойнике, к счастью, есть вода – стоит ополоснуть руки и непонятно отчего горящее лицо, становится немного легче. Ещё бы беспокойные пугающие мысли так же утихомирить, перестать страшиться неведомой беды… Но увы, это куда сложнее, чем примириться с бессонным больным телом. А мыслей – десятки, мысли так и роятся в голове, умножая тревогу. Покидая дворец по самым разным хозяйственным делам и бродя с корзинкой по городу, краем уха она слышала что-то о цветочной болезни, поражающей несчастливо влюблённых и несущей им смерть, если предмет воздыханий не ответит им взаимностью. Но звучало это столь глупо и бессмысленно, что только полный невежа придал бы хоть сколько-нибудь значения таким россказням. И вот сегодня она нашла живое доказательство тому, что эта гадкая хворь всё-таки существует. И у неё в руках, точнее, в кармане передника – настоящая опасность. Не для всех, конечно – но для человека, дарящего свою искреннюю, бесхитростную и безмолвную любовь жестокой надменной принцессе, этот кажущийся безобидным засушенный цветок представляет собой медленную и мучительную гибель. Сегодня же с рассветом она вынесет опасное растение прочь и сожжёт в лучах солнца. И как только эта гадость оказалась в сундуке заключённых артистов – уму непостижимо! Впрочем, что проку об этом думать? Главное – спасти его милость от этой болезни. У него ведь, к сожалению, нет никакой надежды на взаимность – язвительная надменная Альбина не первый год мешает его чувства с грязью, а он даже не может произнести ни слова в свою защиту, обезопасить ранимое сердце… Дышать снова становится нестерпимо тяжело. К горлу подступает удушающий кашель пополам с тошнотой. Что за невыносимо долгая ночь? *** Утром во дворце творится без преувеличения чёрт разберёт что. Фрейлины всех возрастов и титулов пышным хвостом увиваются за Флорой и Альбиной, чьи лица сияют от предпраздничного оживления. Ещё бы – сам его высочество Пенапью, наследный принц Пенагонии, пожалует с визитом в дружественное государство. О цели приезда и говорить не стоит: и дураку ясно, зачем молодому инфанту держать путь в страну, где живёт незамужняя принцесса. Прекрасная – спору нет, но ветреная, капризная и эгоистичная. Что же будет с его милостью, когда он станет свидетелем их помолвки? При мысли о том, как сердце столь важного для неё человека разорвётся от боли, к горлу снова поднимается рвущийся наружу кашель. Да что за лихорадка с ней приключилась, в самом-то деле? Нельзя, ей сейчас совершенно, категорически нельзя болеть – нужно успеть унести и сжечь где-нибудь подальше от дворца мерзкий ядовитый цветок, пока он не успел принести в эти стены горе! Поздно. Трубы королевских глашатаев слышны от самых ворот и до окон придворной кухни, где уже с рассвета снуют туда-сюда шефы, подмастерья и поварята с подносами, противнями, бокалами и прочей утварью. А сейчас уже отдан приказ вносить в зал напитки и яства. Значит, уже приехал. Сейчас войдёт, поразит гордую королевскую дочку своей красотой и талантами и та, не раздумывая, скажет «да» и этим убьёт бедного безмолвного юношу, столько лет носившего эту болезненную зависимость в себе. А тут – она с отравленной розой в переднике, от которой за версту разит смертью. Ей кажется, вся она уже насквозь пропиталась пыльцой проклятой розы и поэтому не должна, не может, просто-напросто не имеет права переступить порог большого зала. Пусть хоть сам король требует, хоть тюрьмой грозит, хоть головой с плеч – она не войдёт. Не приблизит своими руками необратимую трагедию. Наивная. Знать бы ей, что (и кто) на самом деле приведёт её на это празднество и заставит от начала и до конца смотреть на этот манифест своей и чужой боли. Он появляется так же тихо, как и всегда, и так внезапно, что заставляет вздрогнуть от осторожного прикосновения к плечу. Испуганное «ваша милость…» срывается с её губ само собой, а внутри будто совсем немного, еле ощутимо слабнет тугой морской узел и становится самую чуточку легче дышать. Чёрт побери, что с ней сегодня? Ей же надо бежать, удирать от него прочь без оглядки, пока в её переднике так и хранится его погибель в невинном ботаническом обличии… Но по какому-то закону подлости она будто приросла к дворцовому паркету намертво и не может сдвинуться с места. Смотрит с болью и страхом, не зная, как объяснить своему – а кто он ей, в самом деле? Другу? Господину? Старому знакомцу? – что ему грозит смертельная опасность. Он бледен, серьёзен и по-деловому собран. Разумеется, он прекрасно знает, по какому поводу сегодня организовано столь пышное торжество. Но почему-то в его глазах вместо тихой грусти и обречённости она встречает искреннее беспокойство. За неё? Да быть не может… Но за годы их общения не похожего ни на услугу, ни на дружбу, а напоминающего что-то непонятное, неведомое всем абидонским мудрецам, читать его настроение по глазам она научилась в совершенстве. И сейчас его взгляд встревоженно спрашивает «что с тобой?». -Приболела я, ваша милость, - отвечает навязшей на зубах полуправдой, - Мне нельзя показываться в зале с моей лихорадкой – вдруг заражу их величеств или его высочество иностранного гостя? Да и вы бы от меня подальше держались на всякий случай… - отстраняется от него, что неожиданно стоит ей небывалых доселе сил. Сейчас он ей нужен. Нужен как никогда. Он точно не позволит упасть без чувств, какой бы недуг к ней ни приклеился. Но чёртова роза в переднике, от которой так и не удалось избавиться, точно его добьёт, когда этот напыщенный пенагонский наследник при всём честном народе сделает принцессе предложение. «Не бойся. Пойдём со мной,» - красноречиво говорят его глаза. Самые необыкновенные на свете глаза – льдисто-серые, печальные, но сейчас такие до странного ласковые, что отчего-то хочется плакать. Не ошибается ли она впервые за столько лет? Зачем им сдалась её жалкая прислуживающая персона там, на празднике по случаю монаршего обручения? Но нет – он протягивает ей руку и она снова может прочесть просьбу в его взгляде, - «Мне невыносимо находиться там одному. Мне так нужна поддержка…» Нет, одного в такой тяжёлый день она его не оставит. Разделит с ним эту боль до конца, если будет нужно. Вот только что же делать с проклятым цветком? -Сейчас, ваша милость. Идите к гостям, не расстраивайте королеву Флору. Я появлюсь, когда будет нужно вносить первые блюда. Он привычно кивает и уходит – правда, смотрит подозрительно, будто до сих пор переживает о ней. Что с ним сегодня? Впрочем, сейчас не до лирики – оставшись одна, она резко срывает с себя передник и вместе с розой выбрасывает его из окна дворцовой кухни. Уже потом, если повезёт, ей удастся найти и наконец-таки сжечь растение – но сейчас главное, что эта зараза покинула стены. Только бы цветок не попался на любопытные глаза ещё кому-нибудь безнадёжно влюблённому… *** Королевские торжества – самая великолепная традиция в Абидонии. И самая лицемерная. Уж ей, прислуживающей правящей семье не первый год, цена их фальшивым приклеенным улыбкам известна доподлинно. Постаревший и изрядно облысевший Теодор так и останется малограмотным «полковником Хряком» из сатирических народных пьес, сколь бы долго ни носил корону и мантию. Её величество Флора вряд ли уступит супругу в той самой простоте, что хуже воровства – но, по крайней мере, умеет благоразумно молчать, не конфузясь при гостях. На лице наследной принцессы только слепой не прочёл бы сакраментальное «скорей бы замуж и отсюда» - за версту видно её оживление в ожидании наречённого жениха. Чета д`Авилей сидит поодаль, оба хмуры, немногословны и в своих чёрных одеждах напоминают выслеживающих добычу коршунов. Его милости нигде не видно. Где же он? Неужели всё-таки успел заразиться цветочной хворью и страдает от приступа? К превеликому облегчению, её страхи не оправдываются – знакомые серые глаза находятся после долгих поисков не за обеденным столом, а совсем в другой части зала – там, где начинается парадная лестница. Он тоже застыл в ожидании – только скорбном, как приговорённый к смертной казни ждёт удара топора о плаху. Звон фанфар, звук открывающихся дверей – и вот в зал входит… самое неуклюжее и наивное создание на свете: светловолосый кудрявый юноша в парадном костюме явно с чужого плеча, но с такой искренней и доброй улыбкой, что остаться равнодушной и не улыбнуться в ответ просто невозможно. Как этого большого ребёнка вообще занесло в их прогнивший, насквозь пропахший ложью и фальшью дворец? -Наследный принц Пенагонии, его высочество Пенапью! – торжественно объявляет дежурящий у двери и вытянувшийся по стойке «смирно» лысый лакей. Как? Вот это вот курчавое ангелоподобное дитя с глазами нараспашку – тот самый напыщенный индюк из энциклопедии, который разобьёт его милости сердце и которого она, зачем-то лезущая не в своё дело горничная, почти месяц кляла почём зря по этой самой причине? Теперь даже у неё не получается ненавидеть иноземного гостя. На лице Альбины – шок, постепенно сменяющийся разочарованием. Как же – она ждала лощёного франта и дамского угодника, а не простодушного мальчишку, так похожего на… «На его милость!» - молнией проносится у неё в голове. Неведомая лихорадка вновь даёт о себе знать при одном только взгляде на бедолагу-поэта. Невыносимый удушающий кашель разрывает лёгкие и вновь просится наружу. Она испуганно прячется под лестницу, не давая ему ни знака о себе – вдруг на её руках ещё осталась пыльца отравленного цветка? Обрывки светских бесед, таких же пустых, как и все прочие дворцовые разговоры, доносятся до неё будто сквозь вату. Кажется, наследник пенагонского престола и сам не прельстился красотой и очарованием Альбины. Наверное, почувствовал в принцессе фальшь своим непосредственным детским сердцем. Одна монаршая чета до сих пор неспешно ведёт разговор о помолвке, причём из уст короля Теодора куда больше восторгов адресовано не предполагаемому будущему зятю, а его драгоценному коню Милорду, столь бездарно выкраденному лесными разбойниками. Находиться здесь становится решительно невозможно – ещё и кашель так и не желает отступать… Уж не чахотку ли она подцепила на городском базаре, чего доброго? Робко приподнявшись и облокотившись на лестничные перила, она чуть не теряет сознание, споткнувшись взглядом о того, ради кого здесь, в общем-то, только и находится. Он по-прежнему встревожен и расстроен, если не сказать – разбит. Но почему-то следит неотрывно не за принцессой и её спутником, а за ней. Будто хочет удостовериться, что с ней всё в порядке. Или это всего лишь игра её воспалённого, поражённого лихорадкой воображения? -А тот господин, о котором вы говорили – он всё-таки ваш поклонник или той девушки? – внезапно доносится до неё тихий, приятный голос иноземного принца. -Какой девушки? – а вот голос принцессы не в пример собеседнику сочится ядом. Сама же Альбина с презрительным безразличием косится на неё и только потом обращается к своей вечной жертве, - Патрик, о чём ты там со служанкой? Отошли её, ты мне нужен, - вся в родителей, с малолетства научилась приказания царственным тоном отдавать. И тут происходит нечто, что разве только на болезнь и можно списать. Она, маленькая жалкая служанка в простом платье без парадного передника, всё-таки встаёт на подгибающихся ногах и бросает её высочеству принцессе Альбине хрипловатым, срывающимся от кашля голосом: -Нужен он вам, как кошке мышь! Грудь пронзает острая боль. Распространяется по сердцу, лёгким, кажется, по всему её небольшому больному телу. Кажется, невозможно даже сделать простейший вдох, чтобы не упасть замертво – а Альбина всё продолжает глумиться: -Вот умора! Её злит, что мне нужен Патрик. Да это же ревность, с ума сойти можно. Кашель рвётся наружу вместе со всеми внутренностями. Впору упасть навзничь, но её ловят чьи-то слабеющие, но надёжные и тёплые руки. Он? Подняв глаза, она понимает, что не ошибается – его милость, побелевший, как бумага, поддерживает её и помогает приподняться, а на возлюбленную бросает полный гнева взгляд. Воспалённое сознание цепляется за одно-единственное слово. Ревность? Но ведь ревнуют тех, кого любят – а она же… Она просто всегда была рядом, всеми силами стараясь помочь, позаботиться, оказать поддержку, а он платил ей взаимным участием и уважением. Лишь с некоторой натяжкой их можно было назвать друзьями, но любовь? Сиротливо лежащий на ладони лепесток голубой розы, вышедший вместе с кашлем, развеивает все иллюзии. Она влюблена и больна. И умрёт не сегодня – так на грядущей неделе. Резко оттолкнув от себя, как оказалось, безответно любимого человека, она опрометью бросается прочь. Теперь ей становится ещё страшнее: она – чумная, прокажённая, она носит в себе цветочную хворь. И пусть погибнет от этой дряни сама, но утянуть за собой в гроб ещё и его милость в её планы по-прежнему не входит. *** В кладовой, где так и остался лежать неразобранный сундук, дышать по-прежнему нечем – а уж от пыли или от розовых лепестков в лёгких – это одним богам известно. Но, по крайней мере, здесь её никто не будет искать. Отсидеться бы часок да вернуться на дворцовую кухню к своим обязанностям. Несмотря на болезнь, со службы её никто не увольнял – а значит, работать ей предстоит до последнего откашлянного лепестка, до последнего рваного вздоха. И всё бы ничего, но как быть с его милостью? Перестать убираться в его покоях, чтобы не слечь раньше времени самой и не заразить его, всё ещё безоговорочно влюблённого в несносную принцессу? Её тягостные размышления прерывает осторожный скрип двери и смутно знакомый негромкий голос. Обернувшись, она ожидает увидеть кого угодно, но только не пенагонского принца собственной персоной. -Милая девушка, - взволнованно произносит он, - Я, к сожалению, не знаю вашего имени, но не мог не заметить вашего плохого самочувствия. Что с вами? Почему никто не позвал дворцового лекаря, в конце концов? Вы еле держитесь на ногах! – в его голосе скользит такое неподдельное возмущение, что она не выдерживает и по-старчески горько усмехается: -Здесь ни один лекарь не поможет, ваше высочество, - разжимает ладонь, из которой так и не успела выпустить уже увядающий голубой лепесток, - А зовут меня Марселлой. Только вот скоро моё имя никому уже не будет нужно… -Цветочная лихорадка? – этот принц всё больше и больше удивляет её: на сей раз – своей крайней осведомлённостью. Смотрит выжидающе – повисший в воздухе неозвученный вопрос «кто?» почти что можно ощутить кожей, и она не обманывает ожиданий доверчивого пенагонца: -Патрик. Воспитанник королевы, тот, кого вы назвали сегодня «нервным господином». Как вы, наверное, догадались, он нем, но вместо слов изъясняется взглядами и в стихах. Мы, можно сказать, подружились, хоть я простая горничная, а он получал образование при дворе… Но всё равно он самый лучший, самый добрый и честный человек на свете. Я не встречала таких больше – кроме, разве что, вас. -Если он так добр и чуток, как вы говорите, милая Марселла, - мягко и задумчиво произносит Пенапью, - то он не может не заметить, какое сокровище находится рядом с ним. Не стоит хоронить надежду и себя вместе с ней – может быть, вы ещё сможете исцелиться и быть счастливой с тем, кого полюбили? -Не утешайте меня, ваше высочество, - она усмехается ещё горше, смаргивая слёзы и вновь закашливаясь. Лепестки царапают горло, говорить становится всё труднее, она понижает голос до едва различимого шёпота, - До сегодняшнего дня, представляете ли, я сама не подозревала, как называются мои чувства к нему. Я нашла в сундуке арестованных актёров засушенную розу – она и несёт проклятие безнадёжно влюблённым. Таким, как я и… и он. Думаю, только слепой не заметит, как он боготворит нашу принцессу Альбину. -Может быть, я и слеп, но сегодня во время приёма я не спускал глаз с вас обоих, простите мне мою бестактность, - смутившись, признаётся принц, - И мне показалось, что он следует за вами, а не за Альбиной, как бы ей ни хотелось обратного. -Ваше высочество… - она хочет ещё что-то сказать, но силы покидают её. Неужели это и есть конец? Пусть он такой же бесславный и жалкий, как всё её существование – пусть, но она должна ещё успеть сказать нечто очень важное, - Ваше высочество… - голос почти пропал, лишь одни сипы срываются с губ наряду с осыпающимися голубыми лепестками, - Ваше высочество, уходите! Я больна, я проклята, а вы… Вы можете влюбиться в принцессу или в кого-то на родине и тогда недуг перейдёт на вас, а я этого не хочу. Уезжайте! И, если сможете – передайте ему, чтобы простил мне мою халатность и больше не искал со мной встреч. Если болезнь доберётся до него – он погибнет… Альбина никогда не ответит ему взаимностью… -Марселлочка, только держись! – пенагонец мечется в отчаянии, рвёт на себе волосы, пытаясь молниеносно сообразить, что же делать, когда счёт может идти на минуты, - Лекаря! – орёт не своим голосом, выбежав из кладовой, - Лекаря во дворец, срочно! Девушка умирает! Запоздало понимает, что бежать надо не за доктором, а за тем самым господином Патриком. Может быть, ещё не поздно? Только бы успеть… Господи, почему все влюблённые так слепы в своём горе, что добровольно обрекают себя на одиночество и даже на смерть? *** -Мар-сел-ла! Звонкий, чудом не срывающийся, незнакомый доселе голос приводит её в сознание. Где она? Уже умерла? Встречается взглядом с льдисто-серыми огромными испуганными глазами. Неужели Патрик тоже? Всё-таки не спасла. Не уберегла… Дурёха-распустёха косноязычная – сама сгорела меньше, чем за сутки, и его за собой утащила. -Марселла, - что? Его голос? Неужели он заговорил? Хотя в раю, говорят, всё возможно… - Марселлочка, ты так нас с Пенапью напугала… Я не понял до конца, что за лихорадка и при чём тут цветы, но не уходи. Пожалуйста, не уходи. Ты всегда была рядом, не покидай и сейчас. -Патрик? – наконец силы говорить возвращаются и к ней. Внутри теплеет, удушающий кашель понемногу отступает, а окружающий мир обретает реальные черты. Только сейчас становится понятно, что никакой это не рай. Разве в раю бывают вёдра, сундуки и швабры? Выходит, всё та же кладовая в абидонском дворце. И она лежит на жёсткой скамье и каким-то чудом ещё держится за эту жизнь, - Ты заговорил? -Когда его высочество Пенапью вернулся в зал и нашёл меня, я сразу понял, что с тобой что-то случилось. Я так испугался, что, наверное, от свалившейся на меня неожиданности обрёл голос. И сразу пошёл искать тебя. Почему ты не рассказала мне о своей болезни? – к его голосу придётся привыкать ещё долго, если, конечно, она не планирует умирать. -Я не могла рассказать тебе… вам, - в её голове настоящая каша из местоимений. И как он до сих пор не отчитал её за фамильярность к особе, приближенной к королям? – Я нашла розу, которая несла в себе проклятие цветочной лихорадки всем влюблённым без взаимности. И испугалась за те… вас, потому что принцесса Альбина обручена с другим, и, значит, цветок мог принести вам верную гибель. А что до меня – я ведь даже не подозревала, что могу… -Полюбить глупого немого поэта? – заканчивает за неё он, успокаивающе поглаживая по растрёпанным волосам и пытаясь вдохнуть в неё сколько-нибудь сил, - Марселла, а ведь меня эта хворь так и обошла стороной. Выходит, Альбина не была моей истинной любовью? -Вам не грозит смерть, - она с облегчением выдыхает, узел в груди становится ещё слабее, - Теперь я могу спокойно уйти. -Не смей, - фраза из его уст звучит неожиданно жёстко, почти металлически, но прикосновение руки к её почти мертвенно холодной ладони так согревающе нежно, что хочется закричать по-детски от радости, даже рискуя сорвать голос окончательно, - Помнишь, я утром пытался сказать тебе, что ты нужна мне сегодня? Так вот, ты нужна мне всегда. Когда Пенапью рассказал о твоей беде – я забыл обо всём, кроме того, что могу тебя потерять, и именно от этого страха ко мне вернулся голос. Я не знаю, любовь ли это – но без тебя в моём мире всё было бы иначе. А ещё, - добавляет с добродушной усмешкой, свойственной, наверное, только мечтателям и поэтам, - я очень надеюсь, что когда-нибудь ты назовёшь меня на «ты» и просто Патрик. Сдавливающие горло слёзы наконец выходят наружу, облегчая дыхание. Должно быть, со стороны она выглядит отвратительно – жалкая, зарёванная дура. Леденящий духу страх нашёптывает, что, может быть, и эти его слова – не более чем благотворительность и жалость к ней, чья скоропостижная кончина может оказаться на его совести. Чем-то отчаянным, детским, теплящимся внутри очень хочется ему поверить – но спасёт ли это их обоих? Её – от неминуемой смерти, его – от жизни с нелюбимой? -Я так хочу тебе верить, - шепчет из последних сил, приподнимаясь со старой скамьи – но тщетно: все её попытки заканчиваются накатившим приступом головокружения. Он приобнимает осторожно, удерживая от падения, и смотрит с надеждой. Кто знает, может быть, спасительная тонкая нить не оборвётся и в этот раз, удержав их обоих от падения в чёрную беспросветную бездну? *** Забытый под стенами дворца скомканный рваный передник ещё сыграет свою роль в истории Абидонии – спрятанная в нём голубая роза окажется чрезвычайно живучим растением…