О крепостях, превращающихся в пыль

Это не начало года — это начало конца, и все толки о необходимости отдавать кармические долги и отвечать за каждый грех кажутся глупыми только до момента, пока не припрет. Припирает в первых числах января. Что было до, Лия почти не помнит. Ни того, как Ваня почти бесшумно вышел из их квартиры с утра, чтобы съездить в больницу поставить укол в колено, решившее внезапно воспалиться после новогоднего кутежа и вылазок на каток; ни того, как, уже проснувшись, бледной тенью бродила по квартире, не догоняя, с чего вдруг тревога так подскочила и формируется теперь внутри в огромный черный ком; ни того, как приняла звонок от Ильи, старшего брата Вани, попросившего ее без объяснения причин срочно приехать в Центр здоровья на Фонтанке; ни пути через заснеженный Питер, ни разговора на ресепшене, ни своего перемещения к дверям реанимации. Помнит четко одно — столкнулась у лестницы с Мироном, тот взял ее под руку и повел в нужном направлении, попутно спрашивая что-то там. Что именно, Лия тоже понятия не имеет. Она себя обнаруживает только сейчас, здесь, на скамейке у окна, крутящей в руках кольцо. Быстрый взгляд по сторонам: рядом все тот же Мирон развалился, касаясь ее худого плеча своим, Женя с нечитаемым выражением лица что-то настукивает на мобильнике, пока позади нее Илья и Мамай о чем-то напряжённо перешептываются. Лия анализирует картинку перед глазами, отстранённо думая о том, что если втиснется между этими двумя, то обязательно загадает желание, и пытается понять, что происходит. Мозги будто вне физической оболочки, они упрямо отказываются ей помогать, лишь посылают один за другим сигналы об опасности, которые она не в силах игнорировать. Лия гулко сглатывает. Винтики постепенно закручиваются в нужные отверстия. Кажется, у Вани случилась аллергия. Да, то ли Мирон, то ли Илья ей что-то такое и сказали, когда она притащилась сюда, задавая сотню вопросов в минуту. Какой-то препарат не так подействовал, или он был вообще не тот, или дозировка, или… Лия отмахивается от этой мысли. Не столь важно. А что важно? Что Ване стало плохо, и его срочно госпитализировали в реанимацию, чтобы провести какие-то манипуляции. Очень полезные и необходимые. Эффективные — вроде так сказала ей Женя, появившаяся тут одной из последних, не считая Мамая. Это Лия сказать точно не может тоже, ее сознание почему-то отказывается с ней сотрудничать. Подставляет. — Ты как? — Мирон пихает ее в плечо осторожно, словно спугнуть боится, подаётся вперёд и заглядывает в лицо, — Проветримся, может? Что-то Лие в нем не нравится. То ли эта отрешённость в глазах, то ли излишне тусклый голос, то ли бледность кожи. В совокупности ей не нравится все, но какая-то конкретная причина выводит ее из строя больше других. Ее она назвать не может. Как, собственно, и совладать с собой, чтобы ответить нормально, потому вместо слов из нее вырывается хриплое мычание, если такое вообще бывает. — Новостей нет? Ей самую малость стыдно за то, что она, кажется, немного не в реальности. Руки, ноги, вроде все на месте, все тут, все включено, но она сама немного выключена. И что творилось и творится вокруг Лия будто не замечает, потому что даже банальная обработка внешних раздражителей ей даётся с трудом. Хочется пить — но на то, чтобы встать, в теле будто нет никаких сил, она остаётся сидеть. Мирон тяжело вздыхает. — Пока нет, — он качает головой, прячет взгляд и, вытянув ноги вперёд, складывает ладони на бедрах, создавая себе опору. У него есть хоть такая — Лие же кажется, что у нее нет почему-то вообще никакой, — Сказали ждать. Точно не хочешь выйти? Ответом она себя не обременяет, только дёргает плечами и отворачивается в сторону. Ей нужно сложить последовательную цепочку событий, чтобы не чувствовать себя столь беспомощной сейчас. Так, Ваня уехал поставить укол, у него пошла аллергическая реакция, его увезли в реанимацию. Илья, наверное, узнал об этом первый, потому что ему позвонил врач. Почему именно ему? Можно предположить, это из-за того, что он брат. Ну родственников же ставят в известность в таком случае первых? Да, скорее всего, так и есть. Значит, Илье сказали, что произошло, он приехал сюда и позвонил остальным. Ей звонил точно — где-то на периферии сознания этот эпизод сохранился, иначе бы Лия сейчас не находилась тут. Что было дальше? Эту часть восстановить сложнее. Был Мирон, да. А ещё, кажется, врач, но что он говорил, памяти недоступно будто бы. Лицо его рисуется в голове вполне успешно — густые светлые брови, внимательные серые глаза и медицинская маска. Голос Лия воспроизвести не может, словно когда он говорил, ее погрузили в вакуум, и звуки до нее не дошли. Но он и беседовал не с ней, а с Ильёй, она просто стояла рядом. Или не стояла? Нет, все же стояла, иначе бы не смогла описать внешность даже мысленно. Где-то позади тогда маячил все тот же Мирон. Врач ушел, а они остались. Зачем? Лия хмурится, крутит воображаемый кусок паззла, который никак не хочет вставать на место. Они очевидно ждут новостей, но что они знают именно сейчас, они сами не знают. Или не знает только она — ее наверняка оповестили, но почему-то сохранить эту драгоценную информацию она не смогла. Упущение. Наверстать бы. — Мир, — она зовёт его, едва шевеля языком, у того словно все мышцы разом пропали, и она пропала будто тоже, — Врач не сказал, что с Ваней? Мирон награждает ее взглядом, тяжёлым и сочувствующим и, присев поближе, обнимает одной рукой за плечи. Будто создаёт щит. Лие почему-то хочется попросить, чтобы именно с ним Ваня вышел к ним, а не на нем. Она вовремя прикусывает язык. К чему эта мысль сейчас? Нервное, наверное. Граничащее с паникой. — Они делают все, что могут, — очень обтекаемо объясняет Мирон. Настолько обтекаемо, что Лия проводит аналогию с вырезкой ткани по мрамору — та тоже из камня, но как будто струится, — Нам сообщат, когда будет что-то известно. — А нам что-то известно сейчас? — Состояние стабильно тяжёлое, — вместо Мирона отвечает ей Илья, незаметно подошедший ближе, — Сказали ждать. Ты как себя чувствуешь? На улицу, может? «Стабильно тяжёлое» — повторяет про себя Лия, игнорируя вопрос про улицу. Что там такого, что ее туда сбагрить пытаются? Воздух свежий? Она и этими неплохо дышит вроде. Или подальше увести хотят? Наверное, да. Она все равно не пойдет. Женя, замеревшя с другой стороны, осторожно касается ее плеча ладонью. — Принести тебе воды? — участливо интересуется она, не дождавшись ни да, ни нет, обращается к Мамаю, — Илюш, сходи ещё раз за водичкой, пожалуйста. — И сладкое что-нибудь притащи, — подхватывает Мирон, — Че-то я боюсь, что у нее сахар упал, бледная очень. Мамай, обычно руководящий их цирком, послушно скрывается из виду, Лия провожает его взглядом и облизывает пересохшие губы. Не соленые. Значит, не плакала ещё, значит, не было причин, или оглушило настолько, что до слез не дошло. Впрочем, не столь важно. Ей нужно запомнить и не забыть снова то, что ей сейчас сказали. Врачи делают все, что могут. Состояние стабильно тяжёлое. Надо подождать. Лия ждёт. Она не понимает, сколько именно, но таймлайны распределяет отдельными кусками. Вот она пьет воду из бутылки, протянутой Женей. Вот она жует кусок шоколада по настоянию Мирона. Вот она кладет голову на его же плечо, прикрывая уставшие смотреть и пытаться в анализ глаза. Похоже, она ещё и засыпает, и в этих измученных осколках сна на репите крутятся странные картинки из ее бессознательного. Чей-то смех и губы в крови, два удара между ребер, воющий ветер, соленый привкус во рту и промокшие насквозь ноги. А ещё дождь — беспощадный и долгий, он заливает все вокруг водой, и будь поблизости тот самый ковчег, Лия бы поверила, что настал день великого потопа. Когда ее выбрасывает обратно в реальность, она немного сожалеет, что ей было суждено уцелеть. Мирон от ее шевеления оживляется тоже, он поворачивает к ней голову и, шевеля сухими губами, складывает слова в неутешительное. — Новостей нет. Лия кивает. Если бы она могла радоваться, она бы порадовалась тому, что ее понимают без слов. Но она не может, потому кладет голову обратно на жилистое плечо и зажмуривается. Пальцами она снова крутит кольцо, даже не глядя зная, что какое оно. Белое золото, камешек на пару карат — Ваня сделал предложение в декабре, пару раз сбился во время своей пламенной речи, обматерил себя за неудачный выбор штанов, в которых вставать на колено неудобно, улыбнулся совсем уж неловко и протянул коробку. Почему-то вопросов из разряда «ты выйдешь за меня?» и «ты станешь моей женой?» не было, но был «ты будешь со мной вместе и навсегда?». У него было смешное растерянное лицо, царапина на щеке от тупого лезвия бритвы, и живые, яркие глаза. В них плескалось мучительное ожидание, и Лия бы была извергом, если бы продлила его, потому ответила бесхитростным «да», позволив нервному смеху вырваться наружу. Сейчас она почему-то думает, что Ваня, в отличии от нее, неплохо так тянет резину и не торопится прекратить. Будто отыгрывается за те несколько секунд тишины, но как-то изощрённо, увеличивая изначальный показатель в несколько десятков раз. Лия бы ему, наверное, по голове постучала за такое, если бы имела возможность, но та пока ограничивается статичной позой. Мысли какие-то странные, она понимает это наполовину. Ее подташнивает. Мирон подаёт признаки жизни снова, он как-то резко дёргается, Лия отодвигается назад, когда слышит хлопок двери, и внутри нее все будто бы стынет. Она видит врача, и ей бы немедля подойти и спросить, что, как и почему, но у нее не получается, Мирон задерживает ее и заставляет сидеть. — Илья поговорит с ним, — с нажимом, очень строго, как с ребенком, и Лия бы поспорила, но язык прилипает к небу. Мирон добавляет, — Нам все обязательно скажут. Сиди. Лия сидит. А ещё она следит за тем, как Илья беседует с врачом, как последний устало что-то объясняет, спрятав руки в карманах халата и так и не сняв маску, как он качает головой в какой-то определенный момент, а после скрывается снова за дверью. Она продолжает смотреть, когда Илья, постояв на своем месте какое-то время, подходит к скамейке, подхватив по пути Женю и Мамая, и, остановившись напротив, открывает рот, но ничего не говорит. Мирон ему помогает. — Нет? Что «нет», спрашивает себя Лия. Что значит ебаное «нет», на которое Илья скупо кивает, поджав губы. И почему Женя прикрывает рот рукой, а Мамай шумно сглатывает, словно всем все понятно, и ей одной невдомёк, что подразумевается под этим «нет». Почему вдруг руки Мирона снова на ее плечах, и взгляд становится пустым, отсутствующим и страшным. Что прячет слово «нет»? Нет, новостей пока никаких? Нет, состояние не изменилось? Нет, надо подождать ещё? Нет, бояться не стоит, все обошлось, приходите завтра? — Вани больше нет. Это озвучивает Илья, наверное, считавший в ее глазах море непонимания. Озвучивает вроде сухо, но горько, глухо и будто в никуда. Лия моргает несколько раз. Ей же послышалось? — Что значит Вани больше нет? Она сама себе напоминает умалишённую. Юродивую, как говорили раньше. Потому что смысл в сказанных словах есть, но почему он не достигает сознания — загадка. Возникает мысль, что это либо шок, либо попытка сознания построить барьер, и варианты не очень, потому Лия на всякий случай проверяет оба на возможность. Она в шоке? Ну так, слегка коматозит, но в целом она вроде бы и тут. Она воздвигает невидимый щит? Так ей не надо обороняться, угрозы не существует, рядом люди, с которыми безопасно. Но которые говорят об опасных вещах. — Пойдем отсюда, — Мирон поднимается с места, тянет ее за собой, — Поехали домой. — Что значит Вани больше нет? — не сдается Лия, она готова сопротивляться до последнего ни то вот этой новости, ни то попыткам увести ее, — Илья, что с ним? Ты можешь мне объяснить? По Илье видно — не может, и Лия очень хочет заставить его смочь. Ей до зубного скрежета нужен иной ответ, не такой, удовлетворительный, нормальный, ей нужен ответ ровно противоположный, потому что такой ей не нужен вот совсем. Такой никому из них не нужен, и почему тогда Илья, блять, просто не даст им другой? Что его останавливает? Лию, например, ничего. Она рывком подскакивает к нему, хватает обеими руками, в которых откуда-то появились силы, его за ворот свитера и встряхивает. Как кажется ей, очень ощутимо, но на деле едва. Вопрос звучит снова. — Что значит Вани больше нет? Илья смотрит на нее, как побитая собака, готовая принять очередной удар, и необходимость в ответе как-то сразу исчезает. Лия вдруг понимает, что это за «нет» такое, хватает ртом воздух и давится им. У нее перед глазами как-то внезапно темнеет, лицо Ильи, искаженное теперь уже беспокойством, плывет куда-то, она сама дрейфует на странных волнах и летит в пропасть. Ее поглощает тьма. Во тьме она видит Ваню. Эту его комнату для стримов с пошлой розовой подсветкой и кучей всякого барахла, бесчестным количеством грязных чашек, которые он никак не отнесет на кухню, и его самого в кресле с прижатой к груди ногой. Он что-то активно настраивает на компе, напевая под нос одну из песен Аффинаж, а затем вдруг оборачивается и улыбается. — Солнце мое, ты зачем пришла? — спрашивает он буднично, кивая на дверь, — Иди, пожалуйста, не суйся пока. Рано же ещё. — Рано что? — Лия столбом остаётся стоять, в кончиках пальцев колет, она думает, что и это тоже нервное, — Вань, что происходит? — Как что? — удивляется Ваня, — Ну я же говорю, рано ещё. Иди, я тут сам как-нибудь. Давай-давай, дверь закрыть не забудь. Лия не помнит, чтобы он ее когда-то вот так вообще выгонял. Не было и все тут — что до стрима, что после впускал спокойно, ограничений не ставил, на ворчание по поводу возрастающего в геометрической прогрессии количества чашек только смеялся и обещал все убрать. За дверь не выставлял ни разу, да и зачем? Лия теряется, но послушно выходит. Тьма внезапно рассеивается. Она открывает глаза и понимает — приснилось. Странный сон, конечно, но зато теперь у нее есть повод в штуку наехать на Ваню и обидеться, чтобы он купил ей торт в качестве извинений. Это даже не будет манипуляцией, скорее разводом, который их обоих удовлетворит. Сладкое в их списке предпочтений на первом месте. Лия хочет воплотить свой гениальный план, но ловит вдруг себя на мысли, что она вообще не дома. Вокруг какое-то незнакомое в частности, но узнаваемое в общем пространство. Узнаваемое основными факторами: пружинистая койка, раздражающий рецепторы запах медикаментов и светло-зеленые стены. Кажется, это больница. Как Лию угораздило? Она тяжело сглатывает сухость во рту, морщится и пытается сесть. У нее голова идёт кругом, словно несколько суток подряд она не спала, и это состояние очень похоже на состояние после десятого города в туре, когда разогнуть спину — задача уровня хард, а отсутствие похмелья и наличие не забитых мышц — подарок судьбы. Но сейчас Лия явно не затянута в трип по городам и не откисает после неудачной тусовки в вытрезвителе, потому по-хорошему стоит разобраться, схуяли она тут вообще оказалась. Разобраться помогает Мирон. — Очнулась? — зачем-то уточняет он, появившись будто из ниоткуда, присаживается на край этой скрипучей койки и кладет ладонь с колесом Сансары ей на лоб, — Как себя чувствуешь? Врача позвать? — Что произошло? — Лия блаженно прикрывает глаза, холодная рука в контакте с ее перегретой головой приносит ей немыслимое облегчение, — Я как тут оказалась вообще? Мирон не торопится с ответом. Он из кармана своего огромного худи достает бутылку воды, протягивает ее, призывая выпить, терпеливо ждёт. Лия причин для отказа и сопротивлений не видит, утоляет жажду, прочищает горло и, почувствовав, что по рецепторам в носу дало ещё сильнее, ладонью прикрывает рот и нос за секунду до того, как чихает. Это сопровождается странной болью в затылке, Лия, как не самая воспитанная девочка, вытирает лицо рукавом и случайно замечает на пальце кольцо. На секунду внутри нее что-то взрывается от смеси неконтролируемо ярких эмоций, а затем там же все рушится, словно карточный домик, когда ее мозг вновь начинает функционировать. Ваня. Она приехала сюда, потому что Ваня попал в реанимацию, она ждала несколько часов, кажется, пока им всем скажут, что с ним, а потом врач известил Илью, что ждать больше нечего. Что Вани больше нет. Лия растерянно смотрит на Мирона, чувствуя подступающуюся к горлу тошноту, плотнее сжимает губы. Ей кажется, что в ее груди образуется черная дыра, тьма которой способна поглотить в себе абсолютно все, не говоря уже о самой Лии. Она старательно контролирует вдохи и выдохи, чтобы заполнить эту пустоту хотя бы воздухом, черт, и в конечном итоге не находит в себе сил даже на то, чтобы узнать, все ли так. Вместо этого просит. — Увези меня отсюда. Мирон торопливо кивает, поднимается, помогает подняться ей. Лия порожней оболочкой следует за ним, позволяет надеть на себя ботинки, куртку и даже шапку, ведомая крепкой рукой выходит за пределы больницы и садится в подъехавшее такси. Куда ее везут, ей невдомёк, да и неважно это вовсе, только бы подальше отсюда. Она растекается на заднем сиденье, ощущая себя так, будто из нее вытащили позвоночник, и до крови закусывает губу. У нее почему-то нет слез. Или они есть, но они не могут найти выхода из нее, как и все то, что она вроде как ещё чувствует, если эта настройка не слетела. До ее слуха долетают обрывки разговора Мирона с водителем, Лия отстранённо подмечает, что голос его звучит странно, и резко распахивает глаза. Ком в горле затягивается сильнее. — Только не домой, — она хватается за запястье Мирона до побеления костяшек, — Мирон, пожалуйста, только не домой. — Мы ко мне едем, — спокойно сообщает он, выворачивая руку так, чтобы сцепить их руки на замок, — Не переживай, я не везу тебя домой. Ты как себя чувствуешь? Лия кивает. Никак. Весь дальнейший путь она не старается даже запомнить, дышит на автомате, на автомате выходит из такси, заходит во двор, в подъезд, в лифт, в квартиру. Там привычным движением выбрасывает ботинки у входа, куртку и шапку кидает на вешалку, а затем оглядывается и понимает — себя ей деть некуда. Здесь ей не лучше, ей хуже, потому что эти восемьдесят квадратных метров хранят ещё большую дозу убийственных воспоминаний, и не то, чтобы есть смысл избегать их, но концентрация такая сильная, что хоть захлёбывайся. Лия и захлёбывается: она сгибается на пополам, спрятав лицо в ладонях, распахивает рот, но и звука издать не может. Слезы пробиваются сквозь баррикаду, брызгают, наконец, из глаз, и эти осадки облегчения не приносят, горло царапает немой крик. Лия спрашивает себя: почему, почему, почему, блять, все так, и, кажется, все же что-то говорит. Мирон, обняв ее за плечи, судорожно вздыхает. — Я не знаю, — тихо отвечает он, — Я тоже не понимаю. Лия хватается за него, как за спасательный круг. Она внутри себя почти самолично развязывает кровавую войну, в которой из выживших почему-то она сама, и давится метафорической кровью неоправданных жертв. Она плачет, и плачет, и плачет, продолжая спрашивать ни то себя, ни то Мирона, ни то Бога, за что именно Ваня, и, в конце концов, теряет способность даже задаваться такими вопросами. В ней не остаётся сил даже на это, на банальную злобу, обиду или неверие, Лия довольствуется только кинжальной болью где-то в эпигастрии и заливает чужое плечо слезами. Она чувствует, как Мирон гладит ее по спине, что-то там нашептывая, не улавливает смысла слов и даже не пытается сделать вид, что слушает. Стоит — уже верх того, что она вообще может, потому большего не требует от самой себя. Когда слезы кончаются тоже, Лия опускает тяжёлые веки и отодвигается назад. — Я пойду умоюсь. Можно на ночь остаться? Мирон смотрит на нее, говоря беззвучно, мол дурная совсем, зачем только спрашиваешь, и под руку ведёт до ванной. Там же остаётся — боится, наверное, что она от шока что-то с собой сделает, но она не настолько ещё крышей поехала. Лия не лезет за бритвой, она и впрямь только лицо холодной водой полощет, а после ползет в сторону спальни, стараясь не смотреть по сторонам. Один неверный взгляд, и ее вывернет наизнанку, а это не то, с чем она готова разбираться сейчас. Голова тяжёлая, аспирина бы или хотя бы чая, но Лия не обременяет себя попытками облегчить свое состояние. Она падает на кровать прямо в одежде, тянет на себя одеяло и прячется под ним, будто старается оградиться от всего мира. Мирон, к счастью, все понимает и с ненужными вопросами больше не лезет. Он закрывает дверь за собой, это Лия улавливает, лишь бы не окунуться с головой в пучину своих мыслей. Темных, тяжёлых, невыносимых мыслей, от которых веет могильным холодом. Ваня же всегда был теплым. От этого осознания Лия снова тихо всхлипывает. Она не засыпает, как бы не пыталась спрятаться во сне от самой себя и реальности в принципе. Ее штормит, но она усиленно заставляет себя быть в строю и на вкручивать палец в рану, хоть и перспектива истечь от этого действия кровью ее вполне привлекает. Лия не сублимирует: лёжа в спальне Мирона, она просто пихает все эмоции и чувства поглубже, чтобы хотя бы не так сразу сойти с ума. Что это неизбежно, она догадывается, но силится выиграть хоть какую-то отсрочку своего безумия. Старательно она копает все глубже и глубже, пряча все испытываемое уже даже не в сознании, а в бессознательном. Лия в курсе, чем это чревато, и не обманывается вовсе. Она всего лишь выбирает выстоять сейчас, даже если рухнет потом. Глаз она почти не смыкает, лишь к утру забывается в тревожной дреме, и просыпается от того, что Мирон тихо заходит в спальню. Он выглядит уставшим и разбитым, глаза у него красные, и лицо какое-то серое. Наверное, плакал. Впрочем, имеет право. Лия не единственная, кто пострадал. Мирон, если так подумать, потерял лучшего друга. — Ты как? — осторожно спрашивает он, подходя ближе, руки прячет в кармане джинс, в которых был ещё вчера, — Принести воды? — Нет, спасибо, — Лия, присаживаясь, качает головой, приглашающе хлопает по месту рядом, — Садись. Что как не родной? Неуверенно Мирон все же опускается рядом, они какое-то время молчат, оба не представляя себе, что вообще говорить. Лие кажется, что с ее стороны, наверное, будет как-то низко ставить свое горе на первое место. Она была знакома с Ваней всего четыре года, и хоть последние три они были в отношениях, Мирон был рядом с ним семь лет. Не то, чтобы имеет смысл сравнивать. Не то, чтобы Лия не понимает разницы. И тем не менее она думает, что, быть может, ей стоит быть крепче, чтобы не разрушить все вокруг, что ещё уцелело, потому тянется к Мирону и обнимает его так сильно, как только позволяют ослабевшие руки. Он не отстраняется. — Это тяжело, — не уточняет, а констатирует Лия, потому что всякая брехня вроде «мне жаль», «все будет хорошо» и «он отправился в лучшее место» не выглядят хоть сколько-то уместной, — Но мы должны это пережить. Ради Вани. Думаю, он бы хотел этого. — Он бы хотел, — глухо отзывается Мирон, пряча лицо в ворохе ее спутанных волос, вздыхает, — Я с трудом верю, что его реально больше нет. Лия до крови закусывает губу. Она как раз верит и знает, и, наверное, было бы легче, если бы она отрицала, но у нее нет такого права. Принятием пока не пахнет тоже даже близко, однако и не должно же. Все, что они сейчас могут — просто стараться быть. Никаких глобальных целей, те все равно рушатся, значит, будут обходиться мелкими. Проснутся завтра, уже хорошо. Шаг за шагом в неведомом направлении. Лия мимолётно думает о том, что это дорога в ад, и гонит от себя эту мысль. — Наверное, нам надо что-то делать, — робко предполагает она, — Похороны и все остальное. Илье будет нужна наша помощь, вряд ли он справится один. — Жек сказала, что подсобит, — кивает Мирон, отстранившись, виновато добавляет, — Я говорил с ней час назад, мы… В общем кое-что обсудили. Она готова заняться всем этим, Мамай тоже согласился помочь. Они просто… Ты поняла. Лия пожимает плечами, она не видит в этом ничего такого. Женя с Мамаем очевидно тоже в шоке и чувствуют себя отвратительно, но они давно зарекомендовали себя как людей, способных собраться даже в самые непростые времена. Не то, чтобы сама Лия или Мирон лишены такого скилла, просто конкретно сейчас от них будто бы не очень много пользы. Ее будто нет совсем, и, наверное, лучшее, что они могут сделать, это не создавать новых проблем. Могут быть — уже что-то. — Надо сообщить остальным, — пересилив себя, все же говорит Лия, — Родителям, Порчи, Лехе Храмову, Юрцу. Ты никому пока не звонил? — Порчи взял билеты, — спрятав взгляд, отвечает Мирон, — Я сказал ему ещё вчера, подумал, что он должен знать. С родителями Илья поговорит, с остальными, наверное, свяжемся сегодня. Я не смог дозвониться до Марка, наверное, он ещё был в самолёте, когда я долбил его мобилу. Как появится в сети, я ему напишу. — Хорошо, — Лия сглатывает, собравшись, выпаливает, — Давай я сама позвоню остальным. Ты не должен делать это один. Мирон смотрит на нее так, будто хочет пожалеть вот прямо сейчас. В глазах его читается отчётливо понимание, зачем ей все это, и спасибо, что нет снисходительного сочувствия, только отчаянная усталость и бездонная пустота. Он не возражает и не даёт согласия, в странном жесте угловатой нежности гладит одной рукой по растрёпанным волосам и кивает. Они сидят молча ещё какое-то время. А потом начинается непонятный для Лии акт в этом спектакле абсурда и боли. Нет, в целом она вполне себе осознает происходящее, просто будто бы не достигает смысла, а всего лишь выполняет все действия на автомате. Она звонит друзьям Вани и сообщает о случившемся, принимает соболезнования и дозу успокоительного попутно, связывается с Ильёй, Женей и Мамаем и занимается тем, от чего внутри чернота становится гуще. Эти дни до похорон, все смешиваются в один, где она только то и делает, что висит на трубке, кому-то что-то говорит и что-то там ещё и решает. Сил и смелости уехать от Мирона Лия не находит, но он и не гонит ее, потому они вместе притворяются, что оба вполне себе в строю, и продолжают эти бесконечные звонки, сообщения и разговоры. По ночам Лия не плачет — у нее и слез нет, те закальцинировались, засели где-то твердым и острым камнем, который режет ей трахею, потому что по ночам она будто и не дышит вовсе, а беспомощно ловит воздух ртом. Получается какая-то сухая истерика, Лия не кричит и не воет, только задыхается, напоминая себе выброшенную на берег рыбу, и к утру каждый раз отключается разбитая и отсутствующая. В день похорон она запрещает себе думать о чем-либо. На Северном кладбище она оказывается будто бы случайно, занесло, так сказать, попутным ветром. Ее встречают родители Вани, она подолгу обнимает их, не представляя себе их боли от потери сына, отвечает невпопад на какие-то там вопросы. Ей невыносимо становится быть рядом с ними уже через десять минут, но, к счастью, ее выцепляет Женя, хватает за руку и уводит подальше. Людей не слишком много, только друзья и близкие, Лие бы подойти хотя бы к некоторым, но она не пересиливает себя. Так и трётся между Мироном, Мамаем и Порчи, глупо жалея, что Марк с Назаром прилететь не смогли из-за того, что рейсов нет, и смотрит в одну точку, ожидая ни то начала, ни то конца. Когда приносят гроб, она вжимается спиной в крепкую грудь рыдающего Порчи, неумеющего сдерживать эмоции, и инстинктивно ищет своей рукой руку Вани, привыкшая к тому, что в любой ситуации он с ней. Когда ее настигает осознание, что сейчас ей предстоит справиться с этим самой, она едва удерживает равновесие, но точку опоры все же не теряет благодаря плечу ставшего рядом Мирона. Сам ритуал Лия упускает. Она не в состоянии анализировать, ей глаза застилает снег, и от белизны вполне возможно ослепнуть, до такой степени она выжигает сетчатку. Снизить бы яркость, но колёсика регулировки нет, да и смотреть же вовсе необязательно. Лия и не смотрит особо — она лицо прячет в воротнике куртки, жмурится и мучительно ждёт завершения, а когда Мирон говорит ей, что надо попрощаться, упрямо мотает головой. — Я не пойду, — шепчет она, потому что что угодно, Господи, но не это, — Вы идите, я тут постою. Мирон не напирает, к счастью, он вместе с Порчи, Мамаем и Женей уходит к открытому гробу, чтобы сказать свои пару слов, в которых боль не выместить и не отразить, не передать никак, лишь слегка затронуть. Лия смотрит на них, сгорбившихся, потухших и смертельно уставших, и думает, что так быть не должно было. Это же семья, черт, больше, чем семья, их команда, костяк и основа, и почему одна такая важная, нужная, ценная деталь вдруг вышла из строя? В голове ненароком пролетают все те картинки из прошлого, концерты и фесты, города, пыльные дороги, гостиницы и клубы, гримёрки, сцены, грязные заправки и бессчетное количество минут, проведенных рядом всюду. В России и за ее пределами, на стадионах и маленьких площадках, тот дикий рейв, которым они все жили, не загадывая и не предполагая. И везде — Ваня. Их Ваня, ее Ваня в этой мантии и маске, отдающий себя всем и им прежде всего. Уставший и измотанный, довольный и радостный, смеющийся, светящийся, такой свой не невозможности, что даже как-то верится слабо, а как было бы без него. Как им дальше без него, если он — не просто один из, а единственный такой? Лия не знает ответа, у нее мышцы на лице сводит ни то от холода, ни то от старания не расплакаться, но тем не менее она себя сдерживает, все продолжая смотреть. Мирон, привалившись плечом к Порчи, рыдает с ним уже на пару, пока Женя и Мамай все силятся их успокоить и увести. В конце концов, у них это получается, все четверо отползают куда-то в сторону, и Лия вдруг ловит себя на мысли, что это все. Она больше никогда не увидит Ваню, ничего ему уже не скажет, не пообещает, не даст. У нее нет и не будет шанса, и этот последний, хоть и полноценным его назвать можно едва ли. Ее озаряет внезапно, что хуже уже не будет, так и почему она должна терять хотя бы это, потому Лия неуверенно и в одиночку подходит к гробу тоже, чтобы… Чтобы что? Ей невдомёк, но она все же становится напротив, и едва успевает подавить в себе отчаянный вскрик, когда видит лицо Вани. Будто живой, черт побери. Бледный, конечно, но словно не умер, а просто спит, измотанный температурой и лихорадкой где-то в гримёрке очередного города, отказавшись отменять концерт. И впечатление такое, что сейчас поморщится, хриплым голосом попросит воды, парацетамола и пощады, а потом, кряхтя, все же встанет и скажет, что-то вроде «да не кипишуйте, вывезу я». Лие вдруг очень хочется его попросить обязательно вывезти. Хотя бы ради нее. Она прочищает горло несколько раз, не представляя, что вообще говорить, сипло втягивает воздух и заходится кашлем. К ней никто не подходит, наверное, боясь помешать, и сейчас она за это искренне благодарна, потому что ей просто нужно ещё немного времени. Лия присаживается на корточки, не рискуя вытаскивать рук из карманов куртки, чтобы те не коснулись сами по себе, сглатывает сухость во рту и все же шепчет. — Я люблю тебя. Ей жаль, что тем утром он не разбудил ее, чтобы она могла ему сказать это. Ей жаль, что он так и не пришел в себя в реанимации, чтобы она успела ему напомнить об этом. Ей жаль, что его не смогли спасти, чтобы она повторяла ему это изо дня в день, лишь бы он знал. Ей жаль за многое, но Лия не озвучивает вслух, только повторяет мысленно тысячу раз: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. Как ее уводит Илья, она совсем не помнит. Как и того, что было после, потому что из кладбища их троих, ее, Мирона и Порчи, вытаскивают Женя с Мамаем и везут куда-то ещё. Как выясняется позже, на поминки домой к последнему, но там они почему-то не задерживаются надолго, или Лие так кажется, но к вечеру она обнаруживает себя снова у Мирона. Они пьют — очевидно, они пьют, потому что на трезвую вынести все это никто из них не в состоянии, и водка даже не ощущается такой уж противной, хоть они все вроде как и пытались когда-то там в детокс. Горечь во рту отлично сочетается с горечью в целом, Лия даже не закусывает почти, только опрокидывает с некоторыми перерывами рюмку за рюмкой и безумно хохочет в своей голове, мол погляди, до чего ты дошла, дурная. Впрочем, ее никто не осуждает за такое рвение заработать алкоголизм, все угрюмо составляют ей компанию и почти ничего не говорят. Чем происходящее тут отличается от того, что было на поминках, Лия не особо понимает, но подмечает, что людей стало в разы меньше. Мирон, Женя, Мамай, Леха Храмов, Эрик да Порчи. Последний, кстати, плакать перестал. Прогресс. Они в какой-то момент расходятся, Лия по привычке ползет в спальню, уже не спрашивая разрешения и согласия, пьяная и отсутствующая, она падает на кровать и засыпает почти сразу от нечеловеческой усталости, сковавшей все тело. Ей снится снова Ваня — живой, светлый и довольный, он рыбкой ныряет в воду Ладожского озера и кричит оттуда, чтобы Лия не лезла. — Холодная, зараза! — задорно оповещает он, приглаживая мокрые волосы рукой, — Не суйся, заболеешь только! Не хватало, чтобы ты простудилась. Лия готова простудиться и заболеть, угодить в инфекционку с ангиной или пневмонией, только бы снова оказаться рядом с Ваней и убедиться, что он настоящий. Она неуверенно топчется на берегу и отступает было на два шага, чтобы с разбегу прыгнуть в воду, но невидимые путы дёргают ее назад, вынуждая отдаляться от озера и терять Ваню из виду. Лия кричит и беснуется, сопротивляясь неизвестным ей силам, уводящим ее все дальше от точки назначения, кажется, даже плачет, а затем просыпается совершенно одна в холодной постели и несколько минут бессмысленно пялится в потолок. Такими темпами она точно сойдёт с ума. Больше, чем семья, насколько дней откровенно синячит, только Мамай с Женей по-прежнему держат себя в руках, не позволяя всем скатиться в алкоголизм. Лия не пьет тоже — ей не лезет в горло ни капли, она все больше времени проводит в сети и через раз отвечает на звонки и сообщения. Все по стандарту: «да, спасибо, я в порядке, держусь, крепчаю, спасибо, все хорошо, не волнуйся, я в норме». В норме ли она на самом деле, неясно даже ей самой. Ей все ещё больно — факт, и кольцо на пальце давит немыслимо от осознания, что ничего больше не будет, но она будто бы в какой-то криозаморозке и не совсем присутствующая. Лия словно скована цепями, за которыми истерика, слезы и зубоскалое отчаяние бьются и ищут выхода, только вот не находят, потому она внешне даже невозмутима. Первая это подмечает Женя — когда народ перестает заливать в себя всякую дрянь, в надежде получить хотя бы призрачное утешение, она подходит к ней с утра на кухне Мирона и пристально смотрит. Лия не выдерживает такого внимания. — В чем дело? — Лучше ты мне скажи, — вздыхает Женя, обняв себя за плечи, — Ты как будто сама не своя. Не хочешь поговорить? — Не хочу, — честно отвечает Лия, продолжая заваривать чай, добавляет все же, — Все в порядке, Жень. Не грузись. Спасибо большое, что беспокоишься, но не надо. Тебе вон хватает забот с Мироном и Порчи. Они там уснули хоть? — Да, я уложила их, — кивает Женя, и лишь на первый взгляд принимает все за чистую монету, почти сразу уличная во лжи, — Слушай, я понимаю, что тебе сейчас тяжело, но лучше не делай так. Не держи в себе, сама же понимаешь, что потом только хуже будет. Если хочешь поговорить или банально поплакать, то не стесняйся. Ты имеешь право на то, чтобы выпустить все это из себя. Лия упрямо поджимает губы. Да, имеет, но она, блять, не может, внутри нее какой-то барьер, который ее собственные эмоции пробить не в силах. Он крепкий и будто монолитный, несокрушимый, в то время как она сама по ощущениям рискует рассыпаться с минуты на минуты. Но этого не происходит — Лия давит из себя улыбку, поворачивается к Жене лицом и говорит то, что должна. — Я знаю, Жень, — вздыхает она, — Правда, спасибо тебе за беспокойство. Но я справляюсь. Если вдруг мне понадобится плечо, в которое я смогу поплакать, я обязательно обращусь к тебе. Договорились? По Жене видно — она ей не верит. Но начать спорить ей не позволяет то ли тактичность, то ли страх задеть за больное, потому она скупо кивает и больше с вопросами не лезет. Другие предпочитают поступить так же. Следующим утром Лия решает, что, в принципе, здесь нянек хватает, а так как личная ей не нужна, пора бы возвращаться домой. Разумеется, ее саму несколько волнует мысль о том, чтобы снова оказаться в месте, где каждый метр напоминает о Ване, но она все равно собирает свои немногочисленные вещи, которые ей привез Мамай после больницы, и уезжает под слабые протесты Мирона. В глубине души Лия надеется, что уж там, в их двушке на Лиговке, ящик Пандоры вскроется, она выпустит наружу свое лихо, разнесет все вокруг и почувствует хотя бы подобие облегчения, но ставок не делает. Тем не менее прогорает — дома ничего не меняется. Каждую ночь ей снятся сны, где Ваня так бесконечно далеко и близко одновременно, она всякий раз бежит к нему, и никогда не добирается до него. Ее отделяет то пару метров, то всего несколько сантиметров, но ни разу ей не удается хотя бы коснуться его, потому что Ваня всегда уходит. Он буквально ускользает из ее рук, и Лия бьется в отчаянной злобе на такую несправедливость. На саму себя — за свою невозможность сказать ему, что она его любит. Днём, когда она вроде как пытается налаживать свою жизнь заново, к ней постоянно заявляются гости. Попеременно: то Мирон забегает спросить, как у нее дела, то Женя заглядывает выпить чашку чая, то Порчи приходит просто поговорить. Лия понимает, что они таким образом вроде как следят за ней и проявляют заботу, потому и не гонит их взашей, а терпеливо впускает, позволяет уболтать себя, а после, даже не выставляя за дверь, провожает, обещая быть на связи. И она ведь вовсе не врёт, когда заверяет их, что с ней все в порядке, по той простой причине, что сама не знает, в порядке ли она. Ей кажется, что да, но почему тогда чернота в груди никуда не исчезает, ей невдомёк. Лия вообще старается не думать об этом — она действует так, как умеет, и выводит себя на эмоции самостоятельно, чтобы предотвратить пресловутый нервный срыв или какой-нибудь ужасно импульсивный поступок. Она использует абсолютно все методы: спит в их с Ваней кровати, перебирает его вещи, пересматривает общие фотографии и видео, читает переписки, доходя аж до самого начала, листает его профили в сети. Лия старается даже не пробудить в себе боль, которой хоть отбавляй, а найти тот рычаг, нажатие на который сорвёт ее с резьбы. Вот только осознанное ковыряние в ране не приносит результата, план не срабатывает, и она идёт на ещё более отчаянный шаг: воскрешает в голове сцены. Она вспоминает, как они вообще познакомились. Четырнадцатый год, Лия работала тогда бариста в одной кофейне, параллельно проводя съёмки на купленную с первой зарплаты камеру. В тот день она вышла вынести мусор, ещё стоял ужасный мороз, поэтому она очень внимательно смотрела под ноги, чтобы не поскользнуться, пока шла до помойки. Там и остановилась, выкинула пакет, достала пачку и хотела было прикурить, но отвлеклась. Ее окликнул Ваня — тогда ещё он не был Ваней, тогда он просто был забавным и чудаковатым парнем с красным носом и дырявыми джинсами — и спросил, не против ли она познакомиться. Лия рассмеялась — не от предложения, а от абсурдности ситуации. Это же надо выбрать место для такой цели, что за глупость. Потому, наверное, и отказала — ничего романтичного в обмене номерами у мусорки не увидела. Пошутила напоследок, мол, котов с помойки не подбираю, не зная тогда ещё, что Ваню этот каламбур покорил, и ушла. А спустя полчаса столкнулась с ним в кофейне. Он зашёл заказать капучино или латте, какую-то молочную хрень, которую Лия сама на дух не переносила, увидел ее, узнал, улыбнулся и ляпнул — «когда судьба сталкивает дважды, нельзя игнорировать». Собственно, так она и оказалась на свидании с парнем с мусорки. Всем рассказывала сильно позже, когда у них уже завязались отношения, что вот, подобрала кота с помойки, отмыла, блох вывела, и вроде неплохой в целом. Ласковый даже, хорошенький. Ваня историю эту обожал всем сердцем, не отрицая того факта, что его и правда взяли в добрые руки. О том, что он вообще-то популярный парень, стимер и бэк-мс самого Оксимирона, Лия узнала только потом. Она на тот момент была далека от русского хопа, едва переехала в Питер из Уфы, мало шарила за всю эту тусовку и не прекращала удивляться тому, во что вообще ввязалась. Когда Ваня знакомил ее с Порчи и Мироном, она несколько раз пожалела о том, что дала ему номер, ведь немного диковатая улыбка первого и скепсис на лице второго не особо ее воодушевляли. Напротив — ей сбежать хотелось как можно скорее, невзирая на то, что отношения с Ваней устраивали вполне и она была бы не прочь оставить все, как есть. Потом стало проще: ее перестали воспринимать за меркантильную особу, желающую получить долю хайпа и пиара за счёт чужого имени, и приняли в эту дикую компанию, в которую она, к своему восторгу, вписалась отлично. Мирон, когда они уже достаточно сблизились, долго просил прощения за свое поведение на той первой встрече, объясняя все тем, что Ваня наивный дурак и в упор не видит иногда очевидного. Лия и не обижалась в целом, но извинения в качестве возможности скататься с ними в тур приняла. Да и удачно все тогда вышло: Эрик не смог поехать из-за личных обстоятельств, а оператор был нужен, вот ее и вписали с радостью в это большое путешествие. По признанию Мамая это был первый тур, во время которого Ваня вел себя почти прилично. Сейчас, вспоминая об этом, Лия чувствует много всего. В первую очередь счастье за ту себя, двадцатидвухлетнюю, глупую, немного наивную, но абсолютно уверенную в завтрашнем дне. Уверенную во всем: в своих целях и стремлениях, в грандиозных планах, увлечениях, Ване. Впрочем, в последнего она верила всегда и всегда до последнего — он был надёжным и крепким, что бы не творилось вокруг. Это даже не возвышение маскулинности, а простая истина — Ваня как крепость. Не рухнет, не сокрушится, а будет рядом от и до, и на него можно положиться, потому что он настоящий. Не всесильный, вовсе нет, но искренний, честный, открытый, умеющий любить и быть любимым тоже. С ним не было страшно никогда, потому что он про что-то стабильное, теплое и безопасное. Про что-то родное, знакомое и цельное. Про светлое. Теперь Лия чувствует только черноту. И даже когда плачет от воспоминаний о былом, не избавляется от тьмы, заполняющей ее до краев. В очередной день, когда в дверь звонят, она думает о том, чтобы поступить по-скотски и не открывать, потому что не чувствует готовности снова сушить десна и повторять, что она в порядке, но все же плетется к двери, ведь не может себе позволить заставить кого-то переживать. Лия ожидает увидеть кого угодно на пороге, будь то Мирон, Женя, Порчи, Леха или Юрец, и по-настоящему удивляется, когда перед ней возникают Марк и Назар. Напряжённые и уставшие, судя по всему, прилетевшие первым появившимся рейсом из Тая, они молча снимают с себя куртки и ботинки и разбредаются в разные стороны. Марк, коротко обняв, уходит куда-то вглубь квартиры, пока Назар, обхватив ее одной рукой за плечи, ведёт ее на кухню. Что вообще происходит, Лия не понимает от слова совсем, только хлопает ртом, как рыба, и собирается было спросить, но Назар ее опережает. — Прости, мы только смогли вырваться, — говорит он, не выпуская ее из своих рук, — С рейсами пиздец лажа вышла, пришлось неделю ждать, чтобы пригнать хотя бы с пересадкой в Турции. Погода сильно подкачала. — Да все нормально, — пожимает плечами Лия, ей не кажутся нужными эти объяснения. Конечно, парни бы вернулись сразу, если бы у них была такая возможность, но не вышло, так бывает. Не обижаться же теперь, глупо как-то, — Я понимаю, что у вас там свои заморочки были. Когда прилетели? — Час назад, — отвечает Назар, озираясь по сторонам, — Как приземлились, сразу сюда. Ты зачем одна и здесь? — В смысле? — Лия хмурится, ее все больше сбивает с толку происходящее, — Так я живу тут, где мне ещё быть то? — Ну явно не здесь. Назар, наконец, смотрит на нее, смотрит внимательно и не слишком одобрительно. Его взгляд почему-то шевелит что-то там внутри, это субстанция непрожитого горя даёт о себе знать, почувствовав, что ее кто-то заметил. Лия сглатывает внезапно возникший ком в горле, опускает голову и дёргает плечами. Ей нечем парировать, да и смысла в этом она не видит. Видит в другом. — А Марк куда пошел? — Вещи твои собирать, — отзывается Назар, — Мы не знали наверняка, уедешь ли ты отсюда по доброй воле, и решили типа подстраховаться. Можешь, конечно, сопротивляться, но мы тебя все равно увезем. От греха подальше. — Хуйню несёшь. — Да ну? Отстранившись, Назар разворачивается к столешнице, хватает с нее почти пустую пачку успокоительного и трясет ею в воздухе, будто уликой какой-то страшного преступления. Он на том не останавливается, достает из-под стола початую бутылку водки (ладно, за Лией был грешок, пару рюмок одна она все же пропустила) и демонстрирует ее так, будто ее наличие нельзя назвать уместным. — Если ты мешаешь колеса с бухлом, то хуйню я явно не несу, — говорит он, делая шаг к раковине, открывает дверцу под ней и выбрасывает все это добро в мусорку, — И вообще тебя одну оставлять щас стрёмно. Я понимаю, что у всех состояние не особо, но головой то думать надо. Ты когда ела в последний раз? Лия хочет соврать, что буквально утром, но внезапно понимает, что и сама не помнит, когда. Вроде вчера вечером. Или днём. Это важно? Ей кажется, что нет. Но чернота внутри беснуется все сильнее, требуя продолжения этой сцены, будто чувствует, что следующий акт даст ей свободу. Лия хмурится. Она не понимает, почему так и почему присутствие Назара влияет на нее подобным образом. Да, они не чужие друг другу люди, они близки и довольно давно дружат, и все же. Таких у нее вагон и маленькая тележка, тот же Мирон таскается день да через день, но при нем она все ещё стоическая. При нем она все ещё отсутствующая, трагично сдержанная и вроде как заземлившаяся. Назар ее неведомым образом дестабилизирует. — Понято все, — заключает он, не дождавшись ответа, — У нас пока поживешь. Личным пространством и всем таким обеспечим, но будешь на виду. Хотя бы в первое время. — В клетку посадишь? — Лия внезапно начинает злиться, внутри нее буйствует желание добиться скандала, крика, ругани, потому что это пахнет чем-то живым, а не привычным и заледеневшим «все в порядке», — Или на цепь? Это то выбрать можно? — На твое усмотрение, — отмахивается Назар, — На это мне без разницы, лишь бы ты себя не довела. Ты спишь вообще? — Конечно, блять, сплю. — По тебе не скажешь. Это все больше походит на абсурд, Лия сжимает кулаки, сжимается вся, готовясь сказать что-то резкое и грубое, но не сразу находит слова. Ее раздражает, что Назар ведёт себя так, будто она не в состоянии позаботиться о себе, раздражает, что он ведёт себя с ней, как с ребенком, раздражает, что он понятия не имеет, что она чувствует, и при этом с лёгкостью утверждает, что за ней нужен глаз да глаз. Будто это самое важное, что только может быть, когда на деле есть масса других вещей, о которых реально стоит беспокоиться. Каких? Лия не в курсе. Но она убеждена, что они существуют. — Так, — она делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, прикрывает глаза, — Это все очень весело, но я никуда не поеду. Спасибо, что заехали, а теперь, пожалуйста, на выход. Я хочу побыть одна. — Очень неубедительно, — подмечает Назар, — Ты не умеешь притворяться. — Я сейчас выставлю тебя за дверь. — Если ты думаешь, что это тебе поможет, то зря. — Ведёшь себя, как ублюдок, — огрызается Лия, не желая больше ни секунды слушать весь этот бред, оборачивается через плечо и кричит, — Марк, хватит там шариться! Забирай своего придурка, я устала. Она было хочет выйти с кухни, в которой ей вдруг становится тесно, но Назар хватает ее за плечо, разворачивает к себе лицом и припечатывает на месте. — Можешь сколько угодно придуриваться, что типа с тобой все нормально, но я не совсем уж дебил, чтобы не видеть очевидного, — тихо, но уверенно говорит он, — Ты ща строишь из себя сильную, потому что другим вроде как ещё тяжелее, но это так не работает. Тебе так же хуево, как и им, а, может, ещё хуже. Для тебя это совсем другая потеря. Ты вдовой стала раньше, чем женой. Лия не знает наверняка, что именно из его слов ломает лёд внутри. Она несколько секунд смотрит в одну точку, ощущая жгучую боль между четвёртым и пятым ребром, чувствует, как предательски вздрагивает нижняя губа, и все же срывается. Слезы, о наличии которых она даже не подозревала, текут сами по себе, Лия громко всхлипывает и заходится даже не плачем — рыданиями. Ее трясет и шатает, она втягивает воздух через нос, и горечь валит из нее комьями, как снег в феврале. Она срывает голос в отчаянном крике, почему, почему, почему, почему, и пытается содрать кожу с лица ногтями, чтобы избавить себя от этого, но Назар ей не позволяет. Он обнимает ее за плечи, позволяя носом уткнуться в грудь, сжимает руки на ее спине и молчит, пока Лия белугой воет в ворот его свитшота. Ее выворачивает наизнанку, хорошо хоть, что не тошнит, она бьётся в бессильной злобе на такой исход, на судьбу, на Бога, и не находит в себе сил остановиться. Тем удивительнее, что приходит облегчение, чернота распадается на куски грязи, и их хотя бы можно терпеть, они позволяют ей дышать если не полной грудью, то уже не урывками. Жгут вокруг лёгких самую малость ослабевает, и Лия обнаруживает себя на кухне в руках Назара абсолютно никакой, но немного более живой. Ее отпускает. — Спасибо, — едва шевеля губами, шепчет она, — И извини за ублюдка. Я немного не в себе. — Нашла, за что извиняться, — беззлобно усмехается Назар, — Полегче стало? — Немного. Все ещё плохо функционирующими мозгами Лия все же понимает, к чему все это было. Назар, конечно, резкий, а временами и вовсе грубый, но он не бестактная скотина, чтобы вести себя подобным образом с человеком, который едва пережил потерю. И весь этот спектакль он разыграл не из-за отсутствия воспитания, а потому что пытался вывести на эмоции, которые Лия спрятала сама, а вытащить не смогла. У Назара вот получилось. Наверное, потому что глубину этого горя ему не осознать, ведь для него эта утрата не такая. Да, он общался с Ваней, но не так близко, чтобы все случившееся стало для него личной трагедией. Он смотрит на ситуацию куда более трезво и видит то, что есть — почти обезумевшую Лию, мешающую колеса с водкой. Наверное, это и правда не очень безопасно. — Я так устала, — честно признается она, зажмурившись, — Даже не могу сказать, от чего конкретно, но устала. — Держать в себе, — подсказывает ей Назар, проводя одной ладонью по ее спине, — Марку когда Женя сказала, что ты из дома никуда не выходишь, я сразу выкупил, чё ты делаешь. Не надо так. Никому от этого лучше не будет. Лия измученно улыбается. Назар снова понимающий и спокойный, а не кусачий и цепкий, и такая перемена ее иррационально забавит. Тактик недоделанный, придумал же задеть за живое, чтобы вытащить из нее всю эту дрянь. И не то, чтобы эффективность на максимальном уровне, но немного легче и правда. Лия ловит себя на мысли, что ей не страшно выглядеть слабой перед ним. Потому что знает — ему не так больно, а значит, ее боль не сделает ему плохо. С другими у нее так не получается. — Можно я все же не поеду? — спрашивает она, — Мне тут спокойнее что ли. — Нельзя, — вместо Назара отвечает возникший на пороге Марк, он головой указывает в сторону коридора и смотрит очень выразительно, — Ну? Назар Лию из своих рук выпускает, проходя мимо него, ладонью проводит по его плечу и скрывается из виду. Происходит рокировка: обнимает теперь уже Марк, не говорит избитое «мне жаль», «я очень соболезную» и «все будет хорошо», какое-то время так и вовсе молчит, пока не решает, должно быть, что тишина слишком давит. — Все же довел тебя до слез, скотина, — причитает он вслух, — Я ему говорил, блять, осторожнее, а он как всегда. Извини, пожалуйста. Я с ним поговорю. — Не надо, — качает головой Лия, — Мне, оказывается, это было очень нужно. Немного полегчало. — Тогда ладно, — вздыхает Марк, — Я там вещи твои некоторые собрал, но не знаю, чё тебе нужно в целом. Давай ща умоешься, шмотки закинешь, и поедем. Мирону я если чё сам позвоню, хорошо? — Хорошо. Они ожидаемо остаются стоять на кухне, пока Лия, наконец, не отстраняется. Она идёт в ванную, полощет лицо ледяной водой, потом в спальне закидывает шмотки в сумку, переодевается и вылезает в коридор. Марк помогает ей с курткой, после — закрыть дверь от квартиры и, взяв под руку, ведёт вниз. Назар молча тащится следом, открывает криво припаркованную машину и бросает ее вещи в багажник. Лия без слов запрыгивает на заднее. Пока ее везут куда-то в сторону Невского, она наблюдает за тем, как Марк, сидя на в одительском, курит в окно, пока Назар что-то активно печатает в телефоне. Картинка отзывается одновременно теплом и тупой, плоской болью в груди, Лия прикрывает глаза, крутит кольцо на пальце и вздыхает. Все плохо. Но с ошметками грязи справляться проще, чем с беспроглядного тьмой, а это уже что-то. С этим можно как-то жить. Она, пожалуй, поживет тоже.