le papillon

      Хенджин хрупко балансирует на почти отжившем свое подоконнике и пропускает сквозь пальцы ветер с привкусом мокрого асфальта и робких лучей солнца. Наверное, это единственное место в этой стерильно-угрюмой дыре, где по нему не ползают липкие и протухшие взгляды таких же умирающих детей, где он делает вид, что живее некуда. Он в последний раз позволяет ветру сыграть на своих костях и тяжело спрыгивает на тёмные доски. Если он снова не будет ужинать, мама наверняка заломает руки и прольется слезами на больничную койку, а слезы ей ещё пригодятся, когда он умрёт, поэтому он стучит пятками и почти разбивает нос.       Джинни вгрызается ложкой в унылую и уставшую кашу и лениво ощупывает взглядом лысые макушки, когда чувствует привкус свежей земляники и нагретые солнцем кувшинки. Всплеск нежно-розового сидит прямо на столе, переливается веснушками и болтает в воздухе тощими лодыжками. Хенджин щурит глаза и усилием воли отлепляет взгляд, выходит так же болезненно, как убирать засохшую корочку с ссадины на коленях, но смотреть нельзя, иначе он расплывется весенней капелью. Он давным давно покрыл свои внутренности ледяной коркой, нарисовал инеем махровые узоры, не подступиться, не разбить, обожжет холодом. Взглядом снова тычется в серые комки под ложкой, силится не замечать эти всполохи жизни, совершенно не подходящие этому месту. Хенджин оставляет в сторону тарелку и тихо выскальзывает из столовой, потому что этот хрупкий мальчик в растянутой футболке — это слишком ярко, слишком свежо, просто слишком, и если он увидит его ещё раз, то наверняка захочется улыбнуться, чтобы щеки треснули и рассыпались ледяной крошкой. Хенджин давно уже похоронил улыбку на дне почти чёрных глаз, потому что тем, кто умирает, улыбаться не положено, так он решил. Он позволяет медсестрам вооружиться шприцами, представляя, что каждая новая иголка — это его броня и смертельные шипы, и даже усердно сопит в койке, пытаясь уснуть, но вспышки земляничного мелькают, стоит ему закрыть глаза. В конце концов, Джинни прячется за наушниками и сливается со стенами и дрожащими половицами.       У него перехватывает дыхание и кипит возмущением где-то в грудной клетке (а может это просто уставшие органы все отказываются сдаться). На его подоконнике, в святыне всех святых, клубочком свернулся дырявый свитер и растянутые шорты. — Привет, — говорит обладатель свитера, солнечные лучи нашли себя в морщинках у его глаз. — Тебе тоже тут нравится? Интересное место, да? — Это мое место, — чеканит Хенджин, слова звенят, отскакивая от пола, и в воздухе пахнет морозным воскресеньем. — Проваливай. Мальчик мягко смеётся, показывая язык, а потом замирает, и Хенджин чувствует себя вывернутым, потому что взгляд неожиданно острый и переворотил все в его груди. — Смотрю на тебя и глаза мерзнут, — жалуется он, наклоняет голову любопытно. — Что с тобой такое? — Рак лёгких и метастазы по всему телу, — привычно отвечает Хенджин. — Я не спрашивал, что происходит с твоим телом, я спросил, что с тобой такое, — укоризненно говорит мистер Дырявый Свитер, в глазах бесконечное терпение и желание разжевать. Хенджин почти слышит, как в его голове крутятся шестеренки, потому что он правда не понимает, в чем разница, и что от него хотят услышать. — Почему ты перестал гореть? — таким же тоном объясняет мистер Острые Колени. — Вот здесь у тебя что? — он ловко спрыгивает с подоконника, почти порхает, и больно тыкает пальцем ему в грудь. — Полумертвые органы, — честно и немного глупо отвечает Хенджин, и ему почти что обидно от этой терпеливой жалости в огромных глазах. — Подумай хорошенько, а потом расскажи, интересно же, — улыбка расцветает фейерверками прямо рядом с лицом, жарко и хочется спрятаться. — Я Феликс, кстати. Увидимся на завтраке. Веснушки и растрепанные пряди скрываются в бархатной темноте, Хенджин машинально проводит ладонью по своей бритой макушке и ощупывает взглядом звезды на склонившемся небе. Никому до этого не было интересно что-то, кроме истории его болезни, мама рассказывала другим не о старой гитаре с наклейками и заполненных альбомах, а о количестве его операций и осложнениях. Он привык, что он — беда, он — болезнь, он возвел стены изо льда, для других и для себя, чтобы никогда больше не забыть, что он — рак легких, а не какой-то там Хван Хенджин с акварельными пальцами и весенним голосом. Он упрямо запрещает себе думать о дурацком вопросе и глупых веснушках на кончиках ушей, и в его груди тошно и ползают разряды боли, но он сваливает все на свои отчаявшиеся лёгкие, а не змейку крупных трещин на одной из его ледяных баррикад.       Феликс рассыпается по высохшим столешницам разноцветными бусинами и пятнами краски, он купается в смехе детей, которые всегда собираются вокруг него и дёргают уже побледневшие пряди. Этот звук мелодично наполняет воздух последние две недели, Хенджин затыкает уши и прячется в нитях капельниц и прохладных халатах. Это все жутко неправильно, чужой смех режет уши и застревает в ребрах, тем, кто умирает, не положено смеяться, он это точно знает, поэтому он почти ненавидит Феликса, который плетет браслеты, пускает солнечных зайчиков и рассказывает детям про драконов и принцесс.       Однажды Феликс подсаживается к нему за ужином, и долго изучает полупрозрачные запястья, сжимая что-то в руке. — Чего тебе? — не выдерживает Хенджин, ему хочется отодвинуться, сбежать, потому что невыносимо жарко и светло. Феликс наклоняется к нему, нагретый деревянный пол, блики в сочно-зеленой листве, и шепчет на ухо: — Пойдём со мной, я тебе кое-что подарю. Джинни хочет примерзнуть к неудобной скамейке, послать его к черту, дать пощёчину или зарыться пальцами в тонкие волосы, но он почему-то встает и идёт послушно, силясь удержать свои стены. Феликс выводит его на крышу, закат треплет его по щекам, Хенджин теряется в море розового и замирает. — Я нашёл свое место, — гордо объявляет Феликс, раскидывает руки, все птицы, и провалы окон, и голоса автомобилей, и ларьки с мороженым, все принадлежит ему, все соткано из него. — Так все-таки, ты узнал, что с тобой? — Рак лёгких, — упрямо и набычившись говорит Хенджин, хотя другой ответ разбивает изнутри сплетение рёбер. Феликс смотрит на него долго, с прищуром, время устаёт и замирает. — Тогда расскажи ветру, — наконец говорит он и подталкивает Хенджина дуновениями лета в ещё прохладном апрельском вихре. — Он точно сохранит секрет. Если кто-то спросит позже, он точно не сможет сказать, почему поддался маленьким ладоням и ручейкам вен. — Я Хван Хенджин, — его голос уносится, сплетается и поднимается в небо воздушными шарами. — Я пятна краски, я старые инди песни, я потрепанный томик стихов, — он умолкает на секунду, не решаясь сорвать пластырь, и почти скулит в стремительно потемневшее небо. — И я так боюсь умирать.       Он весь взрывается и ползет трещинами, и ручейки заново ожившей реки проливаются на его щеки, и губы дрожат, пытаясь растянуться в позабытой улыбке. — Ты молодец, Хван Хенджин, — золотисто щебечет Феликс и вкладывает что-то гладкое и тёплое в его кулак. — Теперь у нас с тобой куча дел. — У каких ещё нас? — Джинни щетинится и скалится по въевшейся в кости привычке, — и каких ещё дел? — Искать пропащего мальчика, — Феликс в последний раз позволяет ветру забраться под его рубашку и мелькает по лестнице проблесками ушедшего солнца. Хенджин провожает его глазами, а затем, наконец, раскрывает ладонь. Между пальцами хитро перекатываются стеклянные бусины, он фыркает и ворчит, глупость какая, и поразмыслив ещё немного все же надевает браслет на ледяное запястье.       Следующее утро сыро щёлкает его по лбу и напоминает не зарываться. Хенджин оставляет свои лёгкие россыпью кровавых потеков на серых простынях, боль поселилась в каждой клеточке его тела оголодавшим диким зверем. Он считает сколько капель срывается в хищно опутавшую его трубку капельницы, и насчитав двести тринадцать облегчённо проваливается в темноту. — Химиотерапия не вызывает положительной динамики, — стерильный голос вспарывает мамины рыдания и забирается под веки. — Всё что мы можем — это облегчить боль. Хенджин не может заставить себя открыть глаза и взглянуть на мамино лицо. Он знает, что стерильный голос врет, потому что облегчить боль, которая ломает его ребра и вырывается из груди наверняка невозможно. Дверь хлопает и тогда он наконец разлепляет опухшие веки. — Ты очнулся, мальчик мой, — мама быстро нанизывает слезы на носовой платок. — Сейчас я кого-нибудь позову. — Не надо, — бесцветно говорит Хенджин, — я в порядке. Я хочу побыть один. — И тут же понимает, что нет, совсем не хочет. Мама собирается выскользнуть за дверь, когда он снова подает голос. — Если ты вдруг встретишь светлого мальчика, увешанного бусинами и детьми, попроси его придти.       Феликс врывается в палату, совершенно бесстыдно и по-хозяйски наполняет её теплом и плюхается на кровать. — Ты хотел, чтобы я пришёл, — хитро говорит он. — Я не с пустыми руками. Феликс выворачивает карманы и по одеяло танцуют огрызки цветных карандашей и крошечный блокнот. — У малышей на бусы выменял, — гордо говорит он, сияя каждой веснушкой. У Хенджина, кажется перехватывает дыхание, и он оглаживает пальцами воздух, не решаясь коснуться. — Что мне с этим делать? — наконец спрашивает он, и смех Феликса оседает на губах сахарной пудрой. — Ну ты спросишь конечно, — хохочет он. — Рисовать, что же ещё. — Я не хочу, спасибо, — Хенджин отводит глаза и зудит желание оставить всплески на чистых листах. — Я скоро умру, нет надобности оставлять напоминание о том, что я был. — Ты когда-нибудь слышал о бабочках, которые живут один день? — голос Феликса раскрывает его побелевшие пальцы один за другим. — Они понятия не имеют, что живут всего один день, поэтому собирают на крылья запах крыжовника, танцуют среди капель дождя, и сверкают узорами невероятной красоты. Хенджин гулко молчит, а Феликс продолжает. — Я — бабочка, которая не имеет понятия, сколько длится её жизнь, поэтому берет от неё все, что та может дать, — его глаза звучат печальной скрипкой, — а ты, Хван Хенджин, ещё более прекрасная бабочка. Не оставь себе сожалений, ладно?       Феликс пробегается пальцами по чужим исчезнувшим бровям, отмечает собой родинку под глазом и исчезает, оставив приторный запах лавандовой карамели. Хенджин долго и глупо смотрит ему вслед, а затем плачет навзрыд и от его слез на бумаге расцветают бабочки.       Конец мая пропитывает стены тяжёлыми каплями дождя и окрашивает сиренью. Хенджин жадно ощупывает цветочный воздух, забирает с собой, хочет сохранить каждую крупицу там, где никто не увидит (ну, может, только Феликс). Он заходит в столовую, отыскивая глазами всплеск жизни и раскаты смеха, но дети хмуро разбежались по углам и воздух серый. Феликса нет. Хенджин вклинивается в стайку чуть более оживленных подростков, чтобы узнать, что Феликса сегодня никто не видел. Липкие волны страха бушуют в венах вместо крови, потому что Феликса нет ни в одном из уже их мест. Феликс, его Феликс, который встаёт с рассветом, чтобы сплести косы из первых солнечных лучей, ни за что бы не проспал такое важное утро, когда они должны были рисовать на асфальте цветными мелками. Только сейчас Хенджин с ужасом понимает, что не знает ни его фамилии, ни чем он болен. Медсестры и врачи по очереди отмахиваются от него, и Хенджин часами бродит по коридорам, как маленькое, но не очень дружелюбное привидение. Феликс не разгоняет собой удушливо-нависшие тучи ни на следующий день, ни на тот, что после него, ни через неделю. Хенджин отчаянно тоскует и все цветы, что успели прорасти в нем, уродливо корчатся и чернеют, покрываясь толстым слоем льда.       Июнь закрыл его знойными прутьями и запечатал тяжёлыми замками, и Хенджин ещё более отчаянно старается уловить свежий ветер с запахом лавандовой карамели по имени Феликс. Он проходит привычным маршрутом: столовая, крыша, осталось заглянуть лишь в гости к укромному дряхлому подоконнику. Хенджин пробегается пальцами по каплям смолы на нагретых стенах, и замирает. Феликс, такой бледный, что почти прозрачный, пускает блестящей макушкой солнечных зайчиков. — Ну ты копуша, — говорит он, не оборачиваясь, его голос шелестит засушенными цветами, а скулы грозятся разорвать пергаментную кожу. — Я уже заждался. Хенджин обрушивается на него лавиной, сошедшей с гор, считает все его веснушки и собирает губами слезы, и целует все, до чего может дотянуться, и пытается спрятать его в себе. Феликс такой хрупкий, только тронь, сломается, болезненно-крошечный, Хенджин мысленно даёт себе оплеух, потому что был слишком занят своими ледяными скульптурами, чтобы это заметить. — Я больше никуда тебя не отпущу, слышишь? — шепчет он, губы Феликса — липовый мед и васильки. — Привяжу тебя к себе твоими бусами, посажу в карман, буду носить в спичечном коробке, ты понял? Феликс смеется, умещает почти исчезнувшие ладошки под мятной футболкой, Хенджин заново научился дышать.       У Феликса лейкемия. Хенджин выпытывает это, угрожая щекоткой и манной кашей с комочками, чтобы знать где искать, в случае чего.       Они кричат вслед летнему ветру, рисуют на асфальте, подтрунивают над лысыми макушками друг друга и украдкой обливаются водой на заднем дворе, но Хенджин знает, чувствует всей кожей: что-то не так.       Феликс больше не разливается волнами и фейерверками солнечного света, он все чаще молчит, горит болезненными вспышками, как светлячок закрытый в банке. — Мне так страшно, Джинни, — однажды говорит Феликс надломленно и пронзительно, пока выводит сердечки фломастером на ногтях. Сердце Хенджина оглушающе разлетается, оставляя осколками кровоточащие раны. — Я знаю, Ликси, — шепчет он и прижимает к себе, и убаюкивает, и хочет забрать его боль и не пустить его в отвратительные костлявые лапы смерти. — Всё будет хорошо.       Когда осень вкрадчиво меняет все листья на золотые, Феликс перестаёт ходить. Хенджин часто останавливается, тяжело дышит, соскребает остатки сил с почти отказавшего и ему тела и упрямо толкает перед собой инвалидную коляску, усыпанную цветными бусинами и бумажными бабочками. Феликс больше не улыбается. Даже когда Джинни приносит ему самые красивые цветы и вкусно шуршит листвой под ногами. — Прекрати со мной возиться, — однажды шелестит он. — Ты же сам еле ходишь, Джинни, оставь меня. В тот день Хенджин злится, как никогда раньше, рвет один из браслетов, что уже усыпали его руки по локоть, и рассыпается слезами вместе с бусинами. — Никогда не говори так, балда, — кричит он, по-детски размазывая сопли по лицу. — Я же люблю тебя, что ты такое говоришь? — Прости меня, — всхлипывает Феликс, отчаянно тянется к нему, не зная точно, кто из них соломинка, а кто утопающий. — Я люблю тебя, Джинни, бесконечно люблю. Его поцелуи пропитаны тоской, в них сквозит совсем уже ледяной ветер, и теперь уже Хенджин изо всех сил старается не дать Феликсу погаснуть.        Когда Хенджин потерял свои ноги, то попросил Феликса сплести и ему бусы на новенький авто, что неумело прятался под образом инвалидной коляски. Он хотел рыдать, кричать на ветер, но огонёк в его груди — единственное, что осталось от прежнего, живого и яркого Феликса, поэтому он вытирает кровь с губ и слезы с глаз и терпеливо ждёт, пока Феликс вынырнет из сплетений бисера. Хрупкие пальцы почти истлели вместе с опавшими листьями, у Хенджина резиново щемит в груди, не знает, это острая жалость или его внутренности отматывают последние мгновения. — Все готово, — слабо улыбается Феликс. — По последнему писку моды для твоей малышки. Хенджин неуклюже почти вываливается из коляски, чтобы стукнуться о чужой нос и сладко мазнуть по губам. — Спасибо, — говорит Феликс, и Хенджин знает, что это за бабочек мелом на асфальте, за звонкий смех под водопадом танцующих пылинок, за поцелуи с запахом майской грозы и опавших листьев. — Спасибо, — говорит Хенджин, за уничтоженные шипы и разгоревшийся огонь, за разговоры под звёздами и возвращение мальчика-потеряшки.       Сегодня утром Феликс перестал разговаривать. Хенджин старается прилипнуть к теням улыбки на его лице, хотя у самого сил едва хватает, чтобы с грохотом и скрипом въезжать на своей колеснице в воздушные замки его палаты. Они решают общаться взглядами. — Когда ты держишь меня за руку, я слышу, как поют наши кости, — пробегает среди осунувшихся веснушек. — Я больше не смогу петь, пусть поют они, — оседает лунной пылью на кончике носа. — Никогда не отпускай меня, — кровоточит паутинкой в уголках глаз. Хенджин не отпускает его руку, когда исчезают последние лучи закатного солнца в тёмных глазах, не отпускает, когда веснушки гаснут одна за другой, не отпускает, когда сонная бабочка-однодневка уносит с собой последнее дыхание Феликса. Обещал.       Хенджин больше не может держать карандаши, поэтому пишет слезами и ручьями красного, которые теперь срываются с его губ вместо слов. Феликса с ним больше нет, поэтому он записывает все, что так и не смог рассказать, заключает в измятых листах треск веток и завывания ветра, пишет про паутину на подоконнике и удавки капельниц, и складывает их в кармашек в своём сердце, чтобы забрать с собой туда, где Феликс сможет это прочитать. — Наверное, я и правда был сделан изо льда, — думает он, потому что его тело почти прозрачное, и тает все больше с каждым днем. — Феликс, ты так сильно мне нужен.       В уголках его глаз застывают навеки гроздья ледяных ягод, в воздухе раскатывается майский гром и июльские поцелуи под палящим солнцем, цветные мелки на асфальте и лавандовая карамель, и разливаются солнечные зайчики на крыльях бабочки, которая живёт всего один день. — Ты пришел, — в последний раз вздыхает Джинни и блаженно закрывает глаза.