гидро архонт, не плачь

      Её улыбка была ломкой и неживой, страдальческой и натянутой. Почти ненастоящей, но яркой подстать этой блестящей сцене — она сама была будто бы прекрасной принцессой в обрамлении бархатных занавесок и лакированного пола. Невиллет почти с благоговейным ужасом заметил, что Эпиклез подходит ей так, словно был создан только для неё — и его поразило осознание истинности этой догадки. Перед глазами у него неслись ясные видения: в них Фурине предначертано было судьбой быть великой актрисой. Она танцевала балет. Исполняла оперные арии. Реальность была другой: в ней тоже были постановки, срежиссированные самим архонтом: вместо благодарного зала и тысячи великих ролей, достойных такой актрисы, как Фурина, создательница подарила ей сценарий собственной жизни, сотканный из лжи, и заставила отыгрывать этот спектакль пять столетий. Без антрактов. Дорожки слёз расчертили красивое лицо. Невиллет всё никак не мог понять, почему не замечал этого раньше — почему не обращал внимания на то, что ее улыбка была синонимом боли. За красотой изгиба её губ скрывались страдания, притворство, черная вязкая тоска. Каждое слово из её уст должно было сложиться в реплику из задуманного Фокалорс сценария, каждый реверанс был спланирован, но теперь Невиллет видел то, чего не смог разглядеть до этого. Уголки её губ дрожали не от восторга — скорее, от душевной болезни. От тревоги. Её ресницы трепетали не в угоду театральному эффекту — и вовсе не трепетали, а дергались от нервного напряжения. Теперь казалось, что это было очевидно — все её капризы, все её резкие движения и чересчур артистичные речи. Её роль. Не человек, но функция — марионетка, заводной механизм. Кажется, он чувствовал обиду: обман напрямую касался самого Невиллета. Он всегда сомневался в том, что понимает людей, и тот факт, что Фурина всё это время притворялась, делало его ситуацию хуже. Невиллет привык, что его знания позволяют ему предугадывать божественный замысел; привык к невероятной точности своих суждений. Он считал себя самым проницательным человеком во всем Фонтейне — но даже он не разгадал этой тайны. Это злило, хотя — если отринуть обиды, недостойные его нового титула — он не имел никакого морального права злиться. Не сейчас. Не сейчас, когда она была так сломана.       Сломана. Она была сломана. Но люди — это не меки. Пусть он и не имел понятия, как обращаться и с теми, и с другими.       Невиллет подошел ближе и всмотрелся в её лицо, бледное и почти прозрачное, пустое; он украл её обреченный взгляд, полный влаги — казалось, она рассчитывала на то, что слёзы обратятся водой Первозданного моря и растворят её. Она продолжала ему улыбаться, как будто только в этом был смысл — как будто она с радостью преподносила ему этот подарок, эту власть, которая всегда тяготила её саму. И пусть это и вправду было так, и пусть она сознательно жертвовала собой ради идей своей божественной матери и ради него, истинного владыки региона, Невиллет видел, как тяжело теперь давалось ей представление. Как тяжело теперь, спустя пять столетий, ощущалось освобождение от бремени архонта. И как тяжело ей было осознавать, что она не может представить теперь жизнь вне этой сцены.       Что для Фурины свобода? Смерть её создательницы. Конец всего.       Она не хотела, чтобы он узнал об этом вот так. Но у неё украли даже возможность рассказать Невиллету о том, как все было на самом деле, что она в действительности чувствовала. Её жертва. Это была только её жертва, и он в очередной раз поразился силе, которая таилась в этом хрупком теле. — Фурина, — хрипло произнес он, давясь своей властью, — Фурина, все кончилось. Ты свободна.       Она продолжала улыбаться, глядя на него с самого края сцены. Её брови теперь как-то по-особенному изгибались, а кончик носа едва заметно блестел. Невиллет вдруг подумал о том, что её телу и разуму было едва ли больше двадцати — это понимание казалось настоящим откровением после всех этих лет её странных истерик. Плачущая богиня, плачущее правосудие, плачущая девушка, в ушах которой звучит его следующее наставление — словно за последние пять столетий он недостаточно часто направлял Фурину. Словно он не контролировал её все эти годы. Ему ничего не стоили эти слова. Он прекрасно понимал, что для нее они звучат как насмешка, снисходительно брошенная ей прямо в лицо, будто бы — будто бы она сейчас была не на сцене величайшего театра, а на мостовой столицы — танцевала, сбросив шляпу — а он, состоятельный мужчина, ссыпал в эту шляпу гроши, даже не мору, а червонцы с железной примесью. Все его слова ощущались, как взятка; или того хуже — как та ничтожная компенсация за ущерб, которую он чаще всего, отмахиваясь, выписывал торговым гильдиям, недовольным тем, что их теснят торговцы из других регионов. Он ничего не лишался, освобождая жителей Фонтейна, он ничем не жертвовал, прощая их грехи — для него больше не было преград, ведь он был рожден в этом величии. Его власть была почти безгранична, и он не сделал ничего для ее обретения. Жертва Фурины заключалась в том, что не имея ничего своего, она готова была отдать всё — даже ради призрачной цели. Власть Невиллета меркла по сравнению с обреченностью человека, который не имел ни гроша за душой и всю свою жизнь взял взаймы у кого-то другого. Ей нечего было терять уже тогда и тем более ей нечего было терять теперь, когда она вся была сломана. Использована. Выброшена. Архонт умерла — да здравствует архонт! И Фурина танцевала в память о навязанной, взятой в долг роли, отдавая ему все проценты, потому что это было справедливо. И Невиллету казалось, что в этом было что-то от очищения: ведь ее слезы смывали всё — кажется, они смывали даже его уверенность в том, что кто-то будет предан Фонтейну так же сильно, как была предана она.       Его слова ничего не значили, ведь он тоже был причиной её страданий. Она была предана и ему — и сейчас, сейчас! она была предана им. Чем для неё была эта свобода? Вряд ли тем же, что и для него — она была знакома только со строчками в законодательстве, где декларировались все те замечательнейшие вещи, на которые она в действительности никогда не имела права. Не для себя. Невиллет пользовался всем, чем мог пользоваться народ Фонтейна — и отдавал все то, что должен был. Фурина отдавала вдвое больше: за себя и за Фокалорс, и пользовалась только чужим. Для него честность была частью характера, для неё — недоступной привилегией. Инструментом, которым она не умела пользоваться. Невиллету стало горько. Как будто кожура пузырина отравляла его слюну — он не мог сглотнуть комок сожалений, застрявший прямо поперек горла. Между ними было гораздо больше отличий, чем ему казалось — а ему и без того всегда мерещилась пропасть, по ту сторону которой были ее легкомысленность и излишняя театральность.       Что для него свобода? Смерть её создательницы? Ему кончина Фокалорс принесла лишь бремя власти, которое так тяготило Фурину. Её тюрьма была для него триумфом. Её нынешняя свобода была бы для него клеткой, где он чувствовал бы себя обессиленным зверем.       Её свобода заключалась в том, чтобы не быть архонтом. Его — в том, чтобы быть полноценным владыкой региона.       Сзади нелепым памятником лжи высилась исполнившая предназначение и пришедшая в негодность Оратрис Меканик д’Анализ Кардиналь, и Невиллет подумал, что все ипостаси Фокалорс теперь были одинаково сломаны ради него. Фурина тоже это знала — как человеческая, но — все ещё — часть архонта, она знала. Кажется, она всегда понимала куда больше него, хотя это он казался самому себе старшим, мудрым и понимающим. Суд, который он ей устроил, теперь казался надругательством, окончательно сломившим её. Он не хотел видеть ее сломанной, но, вероятно, такова была плата. Всё имело свою цену. Спасение Фонтейна и разрушенный престол архонта стоили Фурине жизни. Прекрасная, совершенная марионетка Фокалорс — он даже не знал, справедлива ли эта цена, но если она пять столетий приносила себя в жертву, его долгом было принять подношение.       Она присела в реверансе, одними только — вечно дрожащими — уголками губ улыбаясь ему, и его лицо исказила гримаса отчаяния. Такая красивая: совершенная, идеальная, и каждый её осколок трескался и крошился на драгоценные камни и кристально чистые капли замерзшей воды. Она стерла себя в пыль — это было жутко, но до тошноты красиво. Она утекала, сливаясь с этими стенами. Здесь было невыносимо тяжело находиться.       Всё было не так. Всё не должно было случиться так.       Он протянул к ней ладонь, но его рука снова оказалась недостаточно цепкой, недостаточно длинной, недостаточной для того, чтобы прекратить её муки — Фурина упорхнула на середину сцены, заходясь в последнем танце. Он хотел отвести глаза, потому что был не в силах смотреть, но отвернуться оказалось еще тяжелее и малодушнее, поэтому он, превозмогая свою душевную слабость, вцепился взглядом в её одинокую фигуру, открыл глаза так широко, что в них стали скапливаться слёзы. Смотреть вечно на то, как течет вода; смотреть вечно на то, как она точит камень; смотреть вечно на то, как капли разбиваются о преграду, когда ее ресницы сталкиваются. И она моргает, чтобы наконец сфокусировать взгляд на нём. Невиллет чувствовал себя пленником своих фантазий и преступником, нарушающим чужое уединение. — Гидро дракон, — и она действительно посмотрела на него с пугающей ясностью, сочувственно запела, будто бы пытаясь обнять его своим голосом, — Гидро дракон, не плачь.       Он хотел вернуть Фурину к жизни. Он так сильно хотел вернуть её к жизни, что эта имитация причиняла ему не меньшую боль, чем ей. Он хотел дать ей свободу — поменяться с ней местами, чтобы она поняла, какая чудесная жизнь у неё впереди. Видит море, он хотел этого так сильно, что по позвоночнику проходила дрожь. Невиллету было горько оттого, что Фурина была изранена настолько, что для возвращения к жизни ей нужно было не просто его слово. Не было ничего удивительного в том, что Фурина не представляла даже, кто она есть на самом деле. Что она продолжала играть, не имея представления о том, как закончить спектакль. Она была прекрасной куклой, прекрасной актрисой, прекрасной подделкой архонта, и он не мог простить Фокалорс за это. — Гидро дракон, — он мысленно молил её остановиться, сдерживаясь от того, чтобы зажмуриться, — Гидро дракон, не плачь.       Ему казалось, что в этом нет ни капли справедливости. Пять столетий, что он провёл в неведении о своей роли, пять столетий, что он провёл, пытаясь разобраться в себе, сталкивались с её жизнью в роли архонта, на которую её обрекли, не дав никаких гарантий. Её прокляли, чтобы всё это время она притворялась, ломалась и ждала, чтобы всё это время вода стачивала её силуэт, не оставляя ничего. Она даже не могла рассказать никому о своих страданиях, и была вынуждена терпеть давление народа, давление предвестницы и выдерживать на своих плечах страшное знание: в случае её провала они все пропадут. И взамен этих пяти столетий Невиллет получил всё, а Фурина получила свободу, которая лишила её всякого смысла жизни.       Созданная для одной только цели, она не обрела взамен даже другой хоть сколько-нибудь значимой причины жить. Она больше не была никому нужна. Она была уверена, что не нужна даже ему и готова была смириться с тем, что её не поблагодарят за возможность спасти весь мир. Она сама бы вряд ли стала себя благодарить — кажется, она разочаровалась в себе еще после Пуассона. В ее танце было столько непрожитой вины и беззаветного стыда, что Невиллет готов был поспорить: сейчас она извинялась перед ним за то, что недостаточно хорошо исполнила свою роль архонта.       Она сожалела, что её правление окончилось трагедией, не осознавая, что именно это было причиной спасения, с которого началось правление Невиллета. Он сожалел, что его престол был воздвигнут не просто на останках трона архонта — дорога к нему была вымощена останками Фурины. Она проложила ему путь, и вместо неё на сцене танцевала безжизненная оболочка. — Гидро дракон, — в её танце была необъяснимая магия, и он впитывал каждое движение, разделяя с ней эту боль, — Гидро дракон, не плачь.       Фокалорс была умна. Сделав ставку на человечность, она сделала ставку не только на народ Фонтейна, к которому Невиллет должен был проникнуться самой светлой нежностью. Она сделала ставку на Фурину. На лучшую свою часть. Она сломала её для того, чтобы понравиться Невиллету, поймала его, использовав Фурину. Фокалорс любила Фурину так, как может любить человека божество, но Невиллет любил Фурину так, как люди любят своего бога. Фокалорс любила совершенство своего творения — одно из своих детищ, которое указывало на истинную гениальность создательницы. Фокалорс любила преданность человека своему богу. Готовность пожертвовать собой ради своего бога. Невиллет же любил человечность Фурины, потому что не знал, что она действительно человек — потому что думал, что она особенный архонт. Он любил человеческую сторону божества, как он думал, но ему не потребовалось много времени, чтобы признать — на самом деле он всегда любил только человека.       И всё, что он мог сделать для неё в знак любви, не значило абсолютно ничего. Он был закон. Он дарил ей свободу. Но ей нужен был не закон и не свобода — ей нужен был смысл.       Она танцевала на похоронах своей тюремщицы, благодаря, кажется, вовсе не щедрость Невиллета. Уверенная в том, что он убедился в её ничтожности. — Гидро дракон, — таким тоном божество успокаивало бы подданного, и от этой иронии хотелось захлебнуться, — Гидро дракон, не плачь.       Он все смотрел на неё, не моргая и не отрываясь. Раньше он думал, что ему хотелось защищать её из-за чувства долга, но теперь он сомневался в этом — теперь он думал, что всегда подсознательно понимал, что она сломана. Ему хотелось верить, что его забота хоть немного поддерживала в ней жизнь. Несмотря на то, что сейчас ей наверняка казалось, что Невиллет выкинет ее за борт, потому что спектакль, наконец, был окончен, он не чувствовал в себе силы попрощаться. Он не желал, чтобы Фурина думала, будто теперь он перестанет оберегать её. Теперь он знал, что всё это было ради него. И он должен был позаботиться о ней хотя бы поэтому — хотя главной причиной всё ещё была его безусловная преданность. — Гидро дракон, — она всхлипывала, исполняя очередной пируэт, и её движения теряли всякую стать и грацию ближе к концу танца, — Гидро дракон, не плачь.              Она опустилась на сцену, сложив перед собой дрожащие ладони, собирая в них свои слёзы. Невиллет поднялся к ней, возвышаясь теперь над её хрупкой фигурой. Он наклонился, протянул руку и стёр слезинку с её щеки. Фурина была трагически красивой. Это был его любимый вид красоты. Её красота была его любимым видом красоты, и его вины не было в том, что именно она всегда была исполнена печали. — Гидро дракон, — она подняла на него глаза, и он прикоснулся к её затылку, чтобы приблизить их лбы, — Гидро дракон… — Не плачь, — он попытался кивнуть ей. — И ты. Не плачь.       Фурина вдруг схватила его за плечи и зарыдала так сильно, что, будь она сама Гидро драконом, в Фонтейне начался бы второй потоп. Она плакала от обиды, боли и от освобождения, и потому что знала — пережитый ею сейчас катарсис означает окончательный конец. Невиллет не мог винить её в том, что она раз за разом оказывалась заложницей своей роли и оставалась заложницей сейчас. Он обнимал её, позволяя плакать, и чувствовал, что — вопреки ее стараниям — плачет сам. Судороги на кончиках её пальцев возвращались ему стократ, пока он не заметил, как сам трясется в ужасе, забирая себе все её горе длиной в пять веков.       Он убрал белую прядь с её щеки, касаясь уха и приглаживая волосы на висках, бережно отстранив её лицо от своего. Щеки Фурины стали ещё бледнее из-за отхлынувшей крови. — Спасибо тебе. Спасибо тебе, Фурина. Спасибо тебе, маленькая океанида. Ты всех спасла. — Невиллет гладил её лицо, выговаривая благодарность практически по слогам, чтобы она не вздумала потерять смысл. Вкладывая в них всё: и покаяние, и любовь, и благодарность. — Спасибо.       Казалось, они вечность просидели на сцене театра Эпиклез, когда стенания Фурины наконец прекратились. Она оглядела зал, болезненно хмурясь. — Я не вернусь, — её взгляд вернулся к Невиллету, и она потянулась к его щеке. — Я не вернусь сюда.       Они оба понимали, что это неправда. Он — с эгоистичным облегчением, она — с обреченностью.       Что для неё свобода? Ещё один танец по собственной воле. И весь театр — только для неё. — Хорошо, — легко согласился он, чувствуя тепло её ладони на своей скуле.       Фурине действительно было некуда идти. Но уходить было необязательно. И даже если для всех за тяжелыми дверьми театра «Эпиклез» она отныне была никем — это ничего не значило для Невиллета. Она не была «никем» для него. Она просто была сломана. Она понятия не имела, что такое «свобода». И Невиллет был к этому готов.