Стреляй, не промахнись!

Как же это... Больно. Агония вцепилась в Кащеевскую глотку тисками, безжалостно выбивая из его легких жалкие остатки кислорода. Он давится, кашляет, всячески задыхается, стоило только попытаться выровнять блядское дыхание. Мешал ком, застрявший в горле. Его безмолвный, отчаянный крик боли. Когда пуля пронзила тело, Константин смог издать лишь сдавленный хрип, переходящий в хаотичную попытку уловить губами побольше воздуха, жадно втягивая его. Ноги больше не держали, подкашивались в судорогах. Кащей валится, но успевает опереться дрожащими руками об стену, стараясь не пасть лицом в грязь окончательно. Как же мерзко. Как же противно. Как же больно... Хочется вонзиться ногтями в кожу, разодрать собственную плоть до мяса, капнуть немного дальше, покопаться в этой окровавленной каше, добравшись до самых костей. Изувечить до неузнаваемости. Лишь бы очиститься, избавиться от этого клейма позора. Желанно вдавить пальцы в мерцающие зеленые очи, избавиться от их тусклого сияния навечно. Ощутить теплоту своей же крови, растекающейся лавой по разорванному лицу. И вырвать омуты из орбит, удерживая в так, словно это трофей. Хочется ударить себя головой об стену. Еще раз, еще раз. Приложиться виском об острый угол. Расколоть себе нахуй череп. Лишь бы стало легче. Лишь бы не ощущать беспомощность, слабость. И все же... Она смогла одолеть его. Константин с характерным грохотом падает на пол. Выдавливает из себя что-то нечленораздельное, вероятно, ругань благим матом, доходящую исключительно до собственного слуха. С трудом ему удается повернуться к своему палачу. И почему-то лик его кары вызвал лишь нервозный смешок. Глаза, – столь родные, сколь же и предательские, – напротив отдают сплошь холодом, сравнимым с гребанной погодой в России. В них утрачен огонек... Кажутся совсем мертвыми. Но эти пустые зеркала не вызывают дрожь в коленках, только непроизвольную и кривую улыбку. Владимир, ее увидев, неторопливо приподнял брови. Искреннее непонимание у него возникло: почему Кащей даже сейчас этот "образ", сука, поддерживает. Знает суворов прекрасно, что в язвительных ухмылках нет ничего настоящего. Жалкая фальшивка, старающаяся сокрыть то, что происходит душе в действительности. Но сейчас Адидасу, честно говоря, плевать. Потаенное желание стереть эту омерзительную улыбку с каждой секундой становится все больше. Еще немного – напрочь с цепи сорвется. Все зубы собственноручно повыбивает и глотать заставит, а если постарается сплюнуть – насильно запихивать начнет, пока тот будет в крови собственной захлебываться. – Ничего безвозмездно не бывает, Кащей, за поступки ответственность нести положено, – секундное молчание. Их взгляды пересекаются и мгновенно замирают стекляшками. Это очередная партия в гляделки: брошенный вызов. Хищники предстали друг против друга, выжидая момент, чтобы совершить прыжок. Но победителем все же выходит Константин. Пусть дитя потешится. Посмертно. Суворов теперь глядит себе под ноги, будто размышляет о чем-то. А после, качнув головой, резким движением поднимает руку с револьвером, стискивая холодный металл пальцами. Дуло направлено прямиком на лоб над златом чахнущего, – конец этому, Костя. ты слишком заигрался и перестал рамки осознавать. Думал, что безнаказанным останешься? Нет, так дела не решаются. – О как ты заговорил, – очередной смешок срывается с уст болезненным хрипом. Кащей щурится на кошачью манеру, ведя себя так, будто не его в угол загнали. Сохраняет присущую ему гордость. Едва не свысока глядит, едва не вгоняя в чужую черепную коробку мысль, что не его заперли в клетке с владимиром. Наоборот. Все всматривается в лицо Суворова, точно разыскать пытается... Не жалость вовсе, не милость. Он ищет... Сомнение? Его истерзанному разуму хочется утешить себя жалкой надеждой, что Адидас принятие этого решения далось непосильным трудом. Хоть немножко насладиться. Но тот сталкивается даже не с привычным разочарованием или отвращением. В них непроглядный темень... От этого что-то непроизвольно сжимается, заполняя флакон жгучей ненависти до краев. как же он жалок, – давно ль ты осмелел настолько, что сам теперь решаешь, кого казнить, а кого миловать, Во-ва? Сам-то понятий людских не знаешь, а теперь мне пытаешься предъявить чего... Удобно устроился. – Я не трепаться сюда пришел, – парирует тотчас, явно не изъявляя желания продолжать этот бессмысленный спор. Оба при своем мнении останутся, этот урок уже давно был усвоен. Владимир неторопливо ближе подходит и прислоняет дуло к чужому виску, очерчивая идеальную линию под железным стволом с легкой давкой. Бдит за реакцией Кащеевской, надеясь, что сможет подвести к самому краю, нацепить на шею чужой груз потяжелее, да сбросить в воду. Заставить пойти ко дну. Тайм ему самое место, так будет правильно, так будет справедливо. Задевает пальцем спусковой курок, к собственному удивлению не обнаружив никакого сопротивления со стороны. Понял, видать, что смерть его пришла? Что поздно пытаться менять что-то? Мужчина челюсти стискивает и брови к переносице сводит, – неужто не боишься? – Нет, – отвечает с былым спокойствием, лишь несколько измученно улыбаясь. Суворов прав. Это конец его, нет смысла бежать, нет смысла прятаться, нет смысла бороться. У таких, как он, не может быть счастливого конца. Можно лишь... Смириться с данностью. Сделать хоть что-то хорошее, позволить этому незамысловатому событию произойти, чтобы после не тяготить своим существованием окружающих. Ох, нет, это звучит слишком ванильно. На такие уступки Константин другим не пойдет... разве что Владимиру, – боюсь, что промахнешься. Рука-то не дрогнет, Вов? – Не дрогнет, – сухо отрезает, но на курок нажимать не спешит, медлит почему-то. Возможно, прямо сейчас его подсознание истошно вопит, пытаясь отговорить от столь радикальных мер. Это убийство. Убийство того, кого считал некогда... Близким. Чувства совсем отличны от тех, что были в Афганистане. Там просто все: либо ты, либо тебя. Там нет надобности всматриваться в чужие лики. Если кто-то направил оружие, его положено устранить, не задумываясь. А Кащей пред ним безоружен, уязвим и открыт. И ведет себя так, будто это не покушение на жизнь, а беседа старых друзей. Но они ведь не друзья больше?... Совсем чужие. Кащей не заслуживает жизни. А Костя?... Его Костя, родной Костя, с которым он громко смеялся, с которым выбирался из передряг, с которым ссорился по пустякам, но позже все равно мирился. Этот Костя разве заслужил смерти?... Он моргает, судорожно отгоняя навязчивые мысли. С новой силой прижимает револьвер к чужой коже, прошептав, – есть что сказать напоследок? – А ты точно захочешь это услышать, Вов? Гляди, не серчай потом и крокодильи слезы не роняй, – вздыхает с насмешкой, замолчав ненадолго... Его время подходит к концу. Он о многом умалчивал, о многом лгал. В том числе о собственных чувствах. Но не мог раскрыть их, понимал, что безбожно, отвратительно. И оскверняет этим он и себя, и самого Владимира. Ведь не способен тот на большее: всегда был порочным, неправильным, из-за спины давно уж крылья не растут, остались два обрубка жалких, обнажающие кости. Падший, грязный, не такой, каким быть должен. Глядит на птиц высокого полета, тоже в небо взмыть мечтает, но сам на это не способен, вот других и падать призывает: к себе самых смелых подзывает, он – искуситель-змей, обещающий безвозмездно вкусить запретный плод. И ему наивно верят. И Суворов поверил тоже, но его крылья Кащей пачкать не желал, увидев, что натворил, попытался уберечь от собственного зла. Оттолкнуть. Но не сумел, завел во мрак, где однажды сгинул сам. Привет, шестикрылый серафим, ты вслед в темноте души моей погас, – и сам не могу понять, почему... Полюбил тебя, рожу автоматную. – Что? – вопрос растянул так, что голос пропал под конец совсем. Владимир обомлел, уставившись распахнутыми глазами на кащея. Слова чужие отрезвили, вытолкнули из гущи воды. Лед треснул. Хотелось верить, что показалось, послышалось. Слова Константина звучали иначе совсем, а то, что услышал – бредни больного рассудка... Ошарашенно глядел на бывшего товарища, но тот продолжал улыбаться. иначе совсем... с неизведанной ранее..тоской? – что ты сказал? – ... Люблю я те..- его оборвали на полуслове, не успел донести признания своего до слуха Адидаса, тот схватил его за нижнюю челюсть и резко приложил затылком об стену, не пожалев силы. Константин приглушенно промычал, морщась от нарастающей боли. Кладет поверх руки афганца собственную ладонь. Осторожно, практически мягко. Не пытается оттолкнуть или болезненно сжать. Лишь призывает отпустить. Спокойно, – послушай меня, Вов, давай обсудим все. – Лжец. Это в крови у тебя уже, иначе ты никак нахуй не можешь. Прогнил уже изнутри, нравится это, небось? Да, Кащей? – но Владимир не слушает, не может слушать. Не хочет верить. Не может верить. Он так ненавидел его, так презирал. И себя презирал за то, что сам не мог до конца в это поверить. И прямо сейчас... Константин перешел черту. Несет весь этот несвязный бред, неужто впрямь думает, что Суворов глуп? настолько глуп, что сразу все обиды позабудет, что поверит в эти чертовы слова о чувствах! Но это вовсе не любовь. Это болезнь, в которую Кащей пытается его загнать, оставить и бросить. Мерзко. Мерзко. Мерзко. К горлу подступает тошнота, отвращение. Владимир тяжело дышит, стараясь не смотреть в глаза напротив, куда угодно, но не в них. Бормочет себе под нос невнятно, а потом снова ударяет константина об стену с громким криком: «Сука!». Выпускает из хватки резко и выдыхает судорожно, делая шаг назад, – умно, Кость, умно... Я ведь поверил почти. Всего на секунду, но поверил. Тебе ж в этом равных нет, а? Чужие мозги пудрить... Но знаешь. Тонуть в этом тебе придется одному. Он развернулся. И выстрелил. Еще раз. Еще один блядский раз. Надеялся получить хоть толику радости, толику блядского умиротворения. Но получил сплошную пустоту. В тот день пред ним умирал не Кащей. А тот самый Костя, которому хотелось улыбаться снова и снова... Он убил его. Убил собственными руками. И умер. Умер вслед за ним.