И там, где птицы пели о весне

      Ныне Фродо порой поет, и Сэму радостно это слышать, ведь те недели с момента, как ушел мистер Бильбо, Фродо был погружен в тишину. Слишком уж погружен, как кажется Сэму, учитывая нетихие мысли, что всё еще скрываются у Фродо во взгляде.       Но почему же эта песня настолько его радует, Сэм не может разъяснить. Вслушиваясь, впрочем, он думает: молчание сделало Фродо странно похожим на тихого подростка, каким тот был так много лет назад, еще когда только приехал жить с мистером Бильбо. Немудрено, что по первости он почти не разговаривал: в одну ужасную ночь он потерял и мать, и отца. Ничье сердце не приспособлено для того, чтобы уместить в себе столько ран и боли. Сэма удивляло тогда и до сих пор удивляет, как же Фродо нашел в себе новые слова, за исключением, быть может: «Ясно. Вот, значит, как».       Но если кто из хоббитов и мог помочь облегчить душу и подарить песню, что будет литься с губ, то лишь мистер Бильбо. И, конечно же, именно это он и сделал. Онемевший от ужаса Фродо-подросток из детства Сэма нашел свой голос в сэмовской юности, гуляя по тропинкам у Воды вместе с мистером Бильбо и беседуя с ним. Они частенько говорили о Приключении и обо всем далеком, а еще они пели, хоть песни и были простыми бессмыслицами, которые рифмовал мистер Бильбо. Папаша Сэма всё фыркал и говорил: «Да, славные они джентльхоббиты, и всегда хорошо относились к нам. Но толку они разумеют не больше, чем глупые телята по весне. И не забывай этого, Сэм!»       Потом мистер Бильбо ушел, и всё изменилось. Сэм видел, как это произошло ночью Празднования. Тишина сгустилась вокруг Фродо, словно туман над Водой, когда он сидел, окруженный шумом от последних празднующих: одинокий, безмолвный, он провозглашал лишенный слов тост за того, кто ушел.       Безмолвным он оставался и после того, как родственники отправились по домам в Бакленд и оставили его бродить по пустым комнатам Бэг-Энда. Во многие дни — больше, чем Сэм мог счесть, — Фродо, содрогаясь, стоял в саду, опустевшем под холодом позднего ноября, и всматривался светлыми глазами в горизонт, на восток. Его губы были приоткрыты — как в начале неспетой песни, незаданном вопросе, предназначавшемся для того, кого не было и больше не будет рядом.       Наконец Сэм однажды задал вопрос, который, по всей видимости, Фродо задать не мог. Сэм не хотел, но слова вырвались наружу сами: «Сэр, как думаете, мистер Бильбо когда-нибудь вернется? Но будет так жалко, сэр, если вы останетесь здесь совсем один. Неправильно это, особенно для хоббита, сэр».       Что начиналось как один вопрос, стало другим в то мгновение, когда слова слетели у него с языка. Сэм ярко покраснел. Поначалу Фродо просто смотрел на него: глаза его округлились от некоего осторожного изумления, словно ему только что вручили подарок на день рождения с опозданием на несколько месяцев. А потом ответил: «Нет, Сэм. Бильбо ушел». Но он улыбался — так, будто это вовсе его не огорчало. В мягком изгибе губ Сэм сначала увидел надежду, а затем, с каждым проходившим днем, обещание того, что всё снова будет хорошо.       Не так много дней спустя это случилось: Сэм был в саду, Фродо — в кабинете, и Сэм услышал музыку, музыку Фродо. И то же самое в другой день, и еще один, и еще, пока не —       Теперь Фродо хлопочет на кухне, а Сэм занимается домашними делами в зале и слышит это снова — голос Фродо, поющий песню, одну из тех незатейливых песенок мистера Бильбо. Звуки вплетаются в мысли Сэма, и он не может остановить себя. С колотящимся от волнения сердцем он откладывает все дела, подходит к дверному проему кухни так тихо, как способен только хоббит, и вслушивается. О, как прекрасен этот вид, как прекрасны эти звуки! Сердце Сэма преисполняется радостью, — но и разбивается вдребезги. Ведь в ту секунду Сэм понимает, что завидует самому воздуху, ведь эти милые губы вдыхают его в тепло тела Фродо и выдыхают снова — как музыку.       Сэм резко вдыхает — воздух сладок на вкус: как Фродо, как дом. И Сэм думает: «Я стал бы его музыкой, если бы другой не осталось. Я стал бы ему воздухом, если бы мог».       От Сэма доносится небольшой шум. Сэм этого не хотел — он бы умер скорее. Но шум всё равно раздается, и Фродо останавливается, и оборачивается, и видит, что рядом стоит Сэм. Губы снова приоткрываются в вопросе — вопросе, предназначенном только для него. Сэм ничего не говорит: он не может, это было бы неприлично — но Фродо стоит на кухне, его руки полны грязной посуды, а на носу красуется капелька мыльной пены, и Сэм улыбается.       ***       Ныне Фродо порой смеется, и Сэму радостно это слышать — теперь, когда очевидно, что мистер Бильбо ушел навсегда, а долгая темная Зима наконец сменилась Весной. С каждым днем, впрочем, сердце Сэма всё больше склонно быстро стучать и волноваться от музыки, что составляется из смеха Фродо. Ведь, хотя и есть один вопрос, который Фродо никогда не задаст вслух, Сэм уже выучил по изгибу его губ совсем иное наречие. Под одним вопросом — например, «Сэм, останешься на чай?» — они имеют в виду нечто совсем другое. Сэм видит, что эти губы приоткрыты и слегка влажны, а еще, помимо всего прочего, знает теперь, знает по долгим ночам, проведенным в постели Фродо, что на его лице, губах и теле они будут мягки и теплы. Они произносят всё это столь же отчетливо, как его собственное имя, даже когда вообще ничего не говорят. Они мягко подбадривают, они обещают, они рассказывают о жестких мокрых поцелуях и перешептываниях в темноте. Они рассказывают о льняных рубашках, отброшенных на пол и растоптанных; о коже Фродо под руками Сэма, гладкой и податливой, словно расплавленный лунный свет.       Эти губы ничего не говорят — или, скорее, не говорят вслух, — но их изгиб, движение, мягкость поют Сэму о сотнях смятенных моментов: о тяжести твердой плоти у него в руке, о задыхающихся полувсхлипах, когда он начинает движение, о «сейчас, Сэм, давай», и о «еще», и о «прошу тебя, прошу»; о прерванных слогах, которые переходят в стон, издающийся откуда-то изнутри Фродо — из груди, живота, бедер, из некоего пульсирующего центра, где встречаются душа и тело.       И тогда... И тогда... Одна лишь эта музыка наполнила бы душу Сэма до краев, но есть еще и даже больше — как только замирают вздохи, срывающиеся с милых губ. Веки Фродо раскрываются; расслабленное удовольствие у него на лице застывает и превращается в нечто совсем иное. Учтивый, ласковый хозяин и уступчивый любовник спадают, как маски. Сэм понимает, что всматривается в пристальный, ястребиный взгляд — такой, будто Фродо отметает всё, что Сэм делал и говорил: все бессмысленные любезности и небольшие обманы — всё, что не означает «прошу»; всё, что не означает «я тебя хочу».       Сэм лжет по привычке. Он говорит: «Не нужно, сэр. Не сейчас. Вы отдохните», — но Фродо уже движется — гибкий, словно водный поток, и быстрый, словно пламя. Его губы, эти сладкие губы теперь на Сэме: на его шее, груди, животе; губы целуют, язык вылизывает, зубы касаются, оцарапывают и — о великая Леди! — кусают, но когда Сэм выгибается в спине и вскрикивает, всё прекращается, и у бедра одним выдохом влажно и горячо раздается: «Слишком сильно?» Сэм совершенно не может ответить, ведь ответ — одновременно и «да», и «нет», и «еще». Он отвечает — если это можно считать ответом — стоном или рукой, зарывающейся в мягкое, вспотевшее тепло волос Фродо. Тогда Фродо снова смеется — о, это смех совсем другого рода, нежели чем тот, что Сэм слышит вне этой постели: он темный и гортанный, он раздается рядом с кожей. Смех скользит вверх по бедру очередью отрывистых выдохов — раз-два-три-четыре-пять-шесть-ох — и Сэм перестает считать: губы Фродо смыкаются вокруг него, горячие и влажные. Фродо всё еще смеется, и теперь Сэм внутри его смеха, внутри узкого мокрого тепла, что пульсирует вокруг него, внутри него, поднимается выше, к колотящемуся сердцу, и выходит наружу, к сжатым ладоням. Это хорошо, так хорошо — слишком хорошо и слишком много. «Прошу», — выдыхает он, потягивая Фродо за кудри, после чего всё исчезает.       Сэм ждет. Его грудь вздымается. Он смотрит вверх невидящим взглядом. Понемногу зрение проясняется, и Сэм думает: «Потолок». И тогда: теплое влажное дыхание — один. Еще раз — два. Он чуть ли не всхлипывает; он знает, что грядет, или думает, что знает, — но ничего не происходит. Сэм попался в ловушку ожидания; оно длится, и длится, и длится, и — ох, три — нечто касается его так нежно, что он бы ничего и не почувствовал, если бы каждый сантиметр кожи не томился желанием. Сэм смотрит вниз, тяжело дыша, и видит глаза Фродо, затемненные длинными черными ресницами; губы Фродо, красные, припухшие и раскрытые; язык Фродо, влажный, блестящий и готовый объявить Сэма своим. В любую секунду этот язык коснется его трепещущего члена, и вот! — он обводит головку, он медленно, так медленно опускается по длине, туда, где пальцы Фродо крепко держат его. Затем губы Фродо движутся, скользят по нему с трепетом дыхания. Сэм не слышит, но чувствует, как Фродо спрашивает: «Что ты хочешь, Сэм?»       Сэм не может ни дышать, ни говорить, ни думать. Он хочет. Хочет. Слова вырываются у него из груди, глотки, рта. Он хочет... «Вас. В вас. Пожалуйста, вас». Вот оно, наконец-то Сэм это сказал, и Фродо поднимает взгляд. В полумраке их постели глаза Фродо сверкают, словно молнии — он улыбается.       ***       Ныне Фродо порой поет — он поет, пока они идут около Воды, сильно переменившейся. Сэм поклялся, что никогда не скажет, что эта музыка делает с сердцем, онемевшим от потери. Вдоль тропинок молодые ивы покачиваются, словно эльфийские девы, и напевают на ветру давно утраченные мелодии. И если некогда здесь и стояли высокие ольхи, вздымая блистающие зеленые листья к солнцу, то теперь лишь Сэм знает об этом — или может вспомнить. Много лет назад печальные срубленные ветви ольх увезли далеко отсюда; шрамы на земле прикрывают новые растения.       Но Фродо — этот Фродо — ничего не знает о том, что исчезло и умерло до того, как он родился. То малое, что он знает, приходит к нему лишь из сказаний и песен. Он бежит вперед, запыхавшийся и свободный, по тропинкам, пролегающим у Воды, кричит в никуда, как делают все мальчишки, и поет бессмыслицу, которой его научил сам Сэм, пока не сворачивает за поворот и не исчезает на мгновение.       Быстро этот мальчишка подхватывает песни, всегда просит рассказать истории о давних временах. Сэм рассказал ему всё, что мог — словами, что запинались, спотыкались и, как казалось Сэму, совсем не удались. Ведь что, думается Сэму, могут песни рассказать о трепещущей жизни, что уже прошла? Что они могут рассказать мальчишке о действительно важном? Что они могут рассказать о вернувшемся Фродо, наконец-то вернувшемся домой? О том, что один лишь дом может помочь облегчить душу и подарить песню, что будет литься с губ? Фродо из давних времен, содрогаясь, стоял в саду, и всматривался светлыми глазами в горизонт, на восток. Он замечал вопрос у Сэма в глазах и его губы приоткрывались, словно готовясь дать ответ. Однако он так ничего и не сказал — ничего до самого конца. Сэм стал бы его музыкой, Сэм стал бы ему воздухом, — но Фродо слушал. Он слушал нечто доносившееся издалека, нечто такое, что Сэм никогда не смог бы услышать.       Что могут песни рассказать об этом? Они не расскажут о том, как ты прикасаешься к кому-то в последний раз и как понимаешь, что твердая плоть, которую ты держишь в руках сейчас, через мгновение исчезнет. Они не расскажут о плоти, крови и костях, что выцветают в картинку, скрытую в памяти. Они не могут говорить, потому что ничто не может говорить о скорби тела, о его беззвучном и неразумном вопросе «почему?»       «Ясно, — думает Сэм. — Вот, значит, как».       Сэм вздыхает. Маленькая ладошка находит его собственную, и он в замешательстве смотрит вниз, в глаза своего сына — в легкую озадаченную хмурость и по-своему пристальный, ястребиный взгляд. «Ага, вот ты где, — говорит Сэм и не может сдержать улыбки. — И что мама скажет, когда увидит, что ты сделал с рубашкой?»       Пальчики, липкие от травы и росы, хватаются за него, и вместо того, чтобы ответить на этот простой вопрос, мальчишка задает другой.       «Фродо был очень храбрый, да, папа?»       У Сэма встает ком в горле.       Папаша отрезал бы: «Попридержи язык, мальчуган», — но Сэм — не свой папаша.       «Да, Фродо. Он был храбрым. Точно так».       Мальчик смеется: «Пап, значит, и я тоже!» — а Сэм слегка улыбается и говорит: «Ну, что ж», — потому что не может придумать ничего другого.       Но мальчик и не ждет лучшего ответа. Он вытанцовывает впереди, не отбегая слишком далеко: он знает, Сэм говорил ему, что неправильно это для хоббита — быть одному. Время от времени он оборачивается, чтобы поговорить о Приключении и обо всём далеком: о тайных долинах и скрытых лесах, о темных путях и белых городах, о горе из жидкого огня.       Он поет, и Сэму радостно слышать это. Они отворачиваются от Воды и начинают подниматься на Холм. Сэм глубоко вдыхает свежий ширский воздух. Он до сих пор сладок. Песня сына переплетается с мыслями, и Сэм понимает, что шагает, отсчитывая. Раз-два-три-и —       — и Сэм запрокидывает голову и ощущает тепло солнца на лице; когда он прищуривается, то видит мир таким, каким он был — мир призраков, кружащихся в медленном, молчаливом танце. Исчезнувшие деревья снова взмывают ввысь; мальчишки-хоббиты, давно погибшие от рук чужаков, спускаются с Холма, насвистывая, и желают доброго дня. Посреди Поля Празднований, где растут молодые деревья, лучезарные и прекрасные, дуб из детства Сэма устремляется к утреннему свету. Еще немного, и его призрачные ветви дотянутся до небес, сверкающие и преисполненные песен и смеха.       Под деревом в одиночестве сидит еще один призрак, безмолвный среди последних празднующих. Он перехватывает взгляд Сэма и провозглашает лишенный слов тост за всё, чего больше нет. Он улыбается.