Схлынули вешние воды, Высохло всё, накалилось. Вышли на площадь уроды — Солнце за тучами скрылось. А урод на уроде Уродом погоняет. Лужи высохли вроде, А гнилью воняет.
* * *
У Головкина, запомнившегося погонялом «Фишер», гараж был под Москвой, в пятистах метрах от дачи Ельцина. Спесивцев, по документам проходивший лечение в жёлтом доме, по чудовищной случайности вышедший на свободу, убивал людей в квартире жилого дома, а сумасшедшая мамаша выносила расчленённые трупы вёдрами в реку Аба. Пичушкин орудовал в Битцевском парке. Душегубы печально известные из-за того, что не сели вовремя за решётку. С некомпетентностью органов в девяностые всё и так ясно, но неужели люди вокруг были слепы до полного душевного онемения к чужим судьбам? А поменялось ли что-нибудь сейчас?.. Такие мысли жили в голове Сани, после того, как он выключил местный новостной репортаж от шестнадцатого июля две тысячи тринадцатого года. Ткнул в круглую пружинистую кнопку — старенький кинескопный экран заволокла чернота, запустил ладони под очки, растёр глаза, перед которыми стояли кровавые кадры из репортажа, продолжил мысль: эти ублюдки убивали в крупных городах, а на счету десятки загубленных человеческих жизней, но они всё же сели и серии стрёмного сериала прекратились. В глубинке, в которой жил он, арест юродивого Владимира Николаевича, всю жизнь прожившего на окраине в замшелом покосившемся доме, произвёл фурор на всю округу, превратив его в знаменитость. Приехал местный телеканал, следователи, судмедэксперты, кинологи с собаками. Саня как раз гнал корову с луга, пожёвывал сочную травинку, когда услышал гвалт толпы, дробимый плачем замордованной соседки тёть Дуси. Недели две, может раньше, может позже, у неё пропал сын. Дембельнулся, на радостях от вольной воли, забухал. С вечера ушёл никого не предупредив и поминай как звали. Говорили, загулял, вернётся, когда перебесится — дело молодое, в ментовке заявление не приняли — не положено, три дня должно пройти, мать мало-мало угомонили, а потом вскрылась пропажа. Достали уже синего из выгребной ямы Николаича. В хате у деда мясницкий тесак с разводами крови, личные вещи покойника и дело шито белыми нитками. Николаича в следственный изолятор до выяснения всех обстоятельств, а народная молва не утихала и шла дальше. Голосистые тётки припомнили всех пропавших, которых на веку старожилов набралось с десяток в разные годы и при разных обстоятельствах. Кого-то нашли, кого-то нет — кого-то живым, кого-то мёртвым, но связать в серию до сих пор не додумались. Сане мало верилось в причастность Николаича — деду хорошо за восемьдесят, он трухлявый, как сгнивший пень, налицо старческая деменция и деградация личности. Его о чём не спроси, во всём сознается: и в мировом господстве царя батюшки, и в том, что конец света грядёт — вот те крест, сам видал. Его разум давно близился к началу жизни, к раннему слюнявому младенчеству. Сфабрикуют очередное дело дураков, чтобы не расследовать безнадёжные висяки и в дурдом. Мысль отдала кислой шипучей безнадёгой. Будь он помладше лет на десять, когда не выветрился ещё бунтарский дух и гражданская позиция, Ренегат бы повозмущался и уже через час точно знал, в каком направлении нужно уверенно идти, чтобы искоренить преступность и вступить наконец в «эру милосердия». Жизнь не в лестных выражениях рассказала, что не он один такой умный, и пришлось притухнуть и молча, с мещанской застенчивостью надеяться, что по соседству, метров эдак за пятьсот не найдётся гаража-пыточной или лесопарка с маньяком-умельцем, который смастерил дома на коленке стреляющую ручку. Но и тут Саше не повезло. В одном Ренику фартануло так фартануло: под два метра роста, за центнер веса и типично мужественное ебало всех ебало или заебало. В качестве аргумента — здорово поставленный хук. Нисколько не приободрённый, Саня прижался спиной к замусоленному ковру на стене, погасил свет, уже жалея, что посмотрел новости. На душе было тошно, разболелась голова, пришлось вставать и искать таблетки. И когда ему посчастливилось уснуть покоя всё равно не было. Ренегат нырял из одного кошмара в другой, а утром проснулся разбитым и приболевшим. Как бы Сане не хотелось остаться лежать пластом, пришлось вставать. Кормить хозяйство, отводить Мурку на луг пастись. Выбирать ещё не объеденный тёлочкой клок земли и, потрепав большую комолую башку, заглянув в умные глаза с густыми закрученными ресницами, отправляться косить траву да заготавливать сено Мурке на зиму. На обратном пути его окликнула соседка, попросила помочь натаскать воды из колодца. Саня не отказал, и бросив охапку испускающей свежий аромат травы во дворе, громыхая вёдрами, пошёл исполнять просьбу. Так и пролетел целый день в домашних хлопотах, забылся тот жуткий новостной репортаж — некогда было Ренику горевать по чужим покойникам. Свалился Саша без задних ног, уснув, как только продавленный матрас в точности принял его тело, знакомое до последнего килограмма. Ночью его сорвал с места громкий, полный надрыва стук в окно. Дребезжание стекла в деревянной раме перепугало до полусмерти, но делать нечего, пришлось подорваться, попутно стараясь нацепить очки на нос, слушая полупьяный лепет Петровича с фермы. Потный, гипертонически красный, с глазами на выкате, он истерично вещал, что корова телится. Саня тут же распросонился, ошалело спросил: Как телится? Рано же ещё! А потом пришлось бежать, спотыкаясь на говно в кромешной темноте, прямиком до стойла. Тесного, душного, пропахшего тёплым навозом и слежавшимся сеном. До самого утра корячиться с молодой пегой первороженицей, чтобы после мучительных схваток на свет появился слабенький, насквозь мокрый телёнок. Девчонки доярки обтёрли крошку, особенное внимание уделяя ушам и морде в клейкой слизи, а присевшего на задницу Саню, расцеловали в раскрасневшиеся от перенапряжения щёки, благодарили наперебой, божились, что выходят будущего бычка и плеснули чарку шестидесятиградусного самогона для разрядки. В соседнем стогу, туберкулёзно похрапывая, наклюкавшись этого же зелья, спал коллега. Реник «нечаянно» и совсем «не» мстительно пнул раскинутые ноги в замызганных калошах — гондон не проснулся, а только всхрапнул громче. Саня вернулся домой, а ближе к вечеру началось то, что поменяло его жизнь. В доме не было спасу от крыс. Тот нюанс, о котором он узнал уже после выгодной покупки жилья. Реник стабильно раскидывал мешочки с ядом в застенках, по углам и за батареями, где в просветах между полом и плинтусом вредители прогрызли и раскрошили гипсокартон. Саня понял, что яд сработал, когда внутри дома его встретил стойкий запах разложения. «Прелести» жизни в частном доме: крыса объелась яду, забралась в укромное место и тихо сдохла, а потом начала вонять, как целый труп. Вопрос досуга решился моментально. Дохлятину нужно найти и избавиться. Ситуация радующая стабильностью, но к которой невозможно оказалось привыкнуть. Хуже всего, если хвостатая скотина испустила дух за стеной, в таком случае приходилось стоически ждать, пока трупная вонь уйдёт сама; открывать пошире окна, гирляндами развешивая мушиные липучки, и чаще оказываться на улице, чтобы не дышать цветущим гниением. Обшарив все тёмные углы, Ренегат со вздохом прихватил фонарик и спустился в подполье, где нормально мог перемещаться только на карачках. Задыхаясь в пыли, задевая головой балки, полную опилок паутину, он осматривал хлам. Вонять стало просто невыносимо, поэтому Саша был уверен, что поиски продвигаются в нужном направлении. Приподняв деревянный ящик, из-под которого, как отросток свёклы, торчал длинный синюшный хвост и раздавалось жужжание копошащихся мух, Саша уже возликовал, решив, что сразу же вынесет крысу на помойку, завернув в непроницаемый чёрный пакет, но с губ сорвался приглушённый вопль ужаса, когда он увидел рядом с раздувшейся до размера котёнка крысой кости. В бурой земле точно выделялись останки. И, скорее всего, — это были рёбра, больно походили на клавиши. Саня разгрёб свальё трясущимися руками, развёл ещё больший хаос, чем прежде, и со страхом убедился, что не ошибся в своих преждевременных догадках. Припорошённый землёй, как снегом в начале декабря, под складом хлама лежал давно сгнивший скелет. Первичный ужас быстро схлынул, тучей тревоги в подполье висела лишь смрадная вонь трупнины, но и она притупилась для Саши, когда он смахнул тонкий слой земли с того места, где был череп. Челюсть, обезображенная отсутствием многих зубов и забившейся грязью, нехотя разомкнулась, будто в радостной улыбке. Саня как в бреду улыбнулся в ответ, словно старому другу, которого давно не видел, а теперь непереносимо рад долгожданной встрече. Подцепив крысу за окоченевший хвост, Саня запихнул её в пакет и отбросил ближе к выходу — разберётся позже, а пока Ренегат склонился над скелетом. Пахло тленом и сыростью — он заждался того, кто нарушит покой этой безвременной могилы. Саша долго освобождал скелет из плена цепкого покрова земли, а потом занёс тяжёлые кости из подполья в дом. Если бы кто-то в этот странный момент застал Ренегата за этим противоправным ритуалом, он ни за что не смог бы убедительно ответить, для чего это сделал. Почему не позвонил в полицию, не божился, что понятия не имеет, как неопознанные кости оказались под его домом, до этого момента никем незамеченные. Скрытые от посторонних глаз. Впрочем, сейчас Сашу мало что волновало кроме скелета в изорванном, уничтоженном временем и паразитами костюме. Карманы были полны рыхлой земли; клоки волос, которые легко отставали от костей, запутались, напоминая драную паклю. Саша уложил красивый череп к себе на колени, смахнул грязь, пробежавшись пальцами по видным надбровным дугам, разделил свалявшиеся пряди и понял, что при жизни, может посмертно, этому человеку проломили голову. Скорее всего от того он и умер, других серьёзных повреждений на хрупких костях Ренегат не заметил. Саша легко погладил сколы, будто жалел кости, будто им могло быть больно или страшно, а потом отнёс скелет в комнату, усадив в кресло, устроился рядом на корточках. Он бережно поправил череп, который так и норовил перевесить кости, а опомнившись, как угорелый принялся зашторивать окна. Оказавшись в полумраке, Ренегат зажёг свет, подогрел воды в большой никелированной кастрюле и вернулся. Он знал, что за Атлантическим океаном, на полуострове Юкатан в Мексике каждый год проходил праздник в честь дня всех мёртвых. Там издревле принято приходить на кладбища и перемывать кости умершим родственникам, а после выставлять напоказ в каменные ниши. Он усмехнулся: вообразить себе такое богохульство на родине было невозможно, совершенно иной менталитет и отношение к смерти. С тем, чтобы привести кости в порядок Саня намучился. Извёл столько бензина, что называть цифру в литрах боязно — зато обезжирил добротно, без жёлтых уродливых пятен. После скупки в аптеке годового схрона тридцатипроцентной перекиси на него подозрительно стала поглядывать кассирша. Раньше, не лишённый обаяния, Саня мог удачно отшутиться, но не теперь. Ренегат стал дёрганным, осунулся от того, что сидел всё время в темноте и духоте провонявшей аммиаком — от резкой вони кружилась голова и саднило горло, он наставил себе ожогов от запястий и выше по предплечьям, к локтям. Но мелкие лишения и неудобства стоили того, чтобы вскоре кости приобрели совершенно другой вид. Длинным пинцетом, через пустующие глазницы и пролом, Саня удалил мозг, оставшийся на внутренних стенках черепа, вроде как занялся таксидермией, только кости ему нужны были никак не в качестве охотничьего трофея на стену. Кромешное одиночество развеялось. Саше оказалось приятно чувствовать присутствие кого-то иnого в его халупе. Одежду, волосы и то, что осталось от плоти Саня сжёг, полив остатками бензина. Палёная шевелюра противно воняла и испускала чёрный едкий дым — его мрачные очертания напоминали груды черепов, как на одной из картин Верещагина, а Реник всё подкладывал газеты и картонки, чтобы пламя занималось бодрее. Он уничтожил всё, что было до и вернулся в дом к скелету. Недомогание усиливалось к вечеру, Саша это списывал на усталость; успокаивал себя тем, что много работал в последнее время, а это плохо сказывалось на самочувствии. Скелет смотрел прямо на него, и Ренегат с нежностью подумал, что он его ждал целый день, покорно сидел на месте, такой тихий, красивый… Саня опустился рядом на пол, взялся за кисть и накрыл узорчатой костистой ладонью свою голову, принявшись увлечённо рассказывать, как прошёл день. Он начал дремать наяву, когда ощутил, будто бы мёртвые пальцы, с лёгким позвякиванием, начали перебирать его локоны, вытягивая и накручивая. Вскинувшись и осоловело приглядевшись, Ренегат понял, что всё по прежнему. Скелет сидел неподвижно и молчаливо, как и должен был. Саня потёр лоб покрытый липкой испариной, наверное, он приболел. Надышался ядрёного аммиака и траванулся, мерещится всякое. Лето стояло жаркое, почти безветренное, воздух спёртый. Немного подумав, Ренегат не без сомнений решился открыть окна. Ночь на дворе, кому взбредёт в чужие дома глядеть?.. Ночная свежесть приятно заполнила лёгкие и коснулась потного, отёчного лица. Саня всматривался в тёмную улицу — свет не горел ни в одном из домов, посёлок будто бы вымер. Вслушиваясь в напевный стрёкот сверчков, Ренегат думал о том, что, наверное, окончательно спятил, но это его не печалило. Своё безумие и одиночество ближе к телу, если держать их в узде и не лезть к остальным. Если Саша и был больным, то совершенно безобидным. Не издевался над животными — это он точно, как ветеринар сказать мог, не чувствовал в себе зверской тяги к жестокости по отношению к людям. Он был просто ужасно одиноким, душным и занудным, потерявшим свою прошлую жизнь и осевшим в Ленобласти, в глубинке без друзей и семьи. Ренегат курил и жалел себя, но старался не переусердствовать. У кого-то жизнь была ещё хуже. Или её вообще несправедливо отняли. Судя по состоянию костей, смерть забрала его лет десять как или даже раньше. Может быть, к тому всё же был причастен Николаич. В конце концов Скопинский маньяк по виду тоже безобидный дед. Или не так проста, как показалась на первый взгляд, была семья, у которой он покупал дом. У военного и его жены был сын, как сейчас Саня помнил темноволосого заикающегося парня. Уже после того, как они съехали, забрав последние запечатанные скотчем коробки, Ренегат нашёл упавшую за шифоньер, одну единственную потёртую фотографию из двухтысячных. На обратной стороне было выведено заботливой рукой матери: «Лёша и Миша, 2004г». Невыносимо похожие мальчишки стояли в обнимку и улыбались кому-то по ту сторону снимка. Кто из них Лёша, а кто Миша он не знал, но цепко подметил — тот который повыше, казался взрослее. Они были запечатлены на плёнку в том самом возрасте, когда пара лет разницы играет существенную роль. Мальчик с цыганскими весёлыми глазами весь угловатый, нескладный подросток, всё ещё не растерявший детской округлости черт лица. Оба хороши собой. Старшего он никогда не видел. А потом, для чего ему было думать о чужих детях и их судьбах? В деревне мало молодёжи — все в основном старались уехать в город. Вот и Саша решил, что старший поступил в институт, жил и учился в Петербурге, а не в захолустье, где из развлечений только героин, коровы и драки в туях у местечкового ДК. У Ренегата не было фактов подтверждающих эту догадку, но и опровергающих не было. Он прикрыл окно, подставив горшок с цветом, отгородился от улицы тюлем и улёгся на кровать, но мысли не давали покоя. Саша повернулся лицом к скелету и щедро наградил его чертами того, другого мальчишки, которого он никогда не видел. Кости, очевидно, были старше — скелет точно принадлежал не подростку. Скорее юноше, молодому мужчине. Но кто сказал, что фото было посмертным? Внезапно, на Ренегата накатила злость напополам с сожалением. Сейчас этот человек, кем бы он ни был, мог жить, а не лежать ветошкой в подполье, доедаемый жирными крысами, а какая-то гнида решила, что вольна распоряжаться чужими жизнями! Повинуясь порыву, Саша переложил скелет на пустующую сторону кровати, с краю. Придал позу и оказался очень близко к безносому лицу, при том не ощущая омерзения или страха. Зачем бояться мёртвых? Бояться нужно живых. Свет показавшейся из-за облаков луны падал прямо на кости, и в синем мерцании они перестали казаться серыми и состаренными — побелели, пробоина в черепе с ласковым хрустом и влажным чавком затянулась, оставив на своём месте сглаженные швы, похожие на костяные запайки. Саша затаил дыхание, протёр глаза, но видение не помыслило растворяться в ночи. Метаморфозы не прекращались. Задыхаясь от томительного восторга, Ренегат сплёл пальцы со скелетом: взмокшие и мясистые, они легко соединились с сухими и шершавыми. Саша долго рассматривал кости после того, как занёс в дом, дневал рядом с истлевшими останками, и заметил, что им недостаёт некоторых фаланг, которые, по всей видимости, отгрызли крысы вместе с плотью. Кончиками пальцев он мимолётно гладил культи. Кратеры глазниц бережно уложенного на соседнюю подушку черепа были обращены к Сашиному лицу, точно чего-то ждали. Отвисшая челюсть без передних зубов, но с выдающимися клыками, знакомо разомкнута в смертельной расслабленной улыбке — большую часть времени череп выражал эмоцию граничащую с удивлением, недоумением и восторгом. При жизни… при жизни его наверняка было легко раззадорить и насмешить. Что-то странное начало происходить с Сашей. Навалилась дремучая сонливость, комната потускнела, потеряла в чёткости, подёрнутая маревом. Ренегат поначалу испугался, решив, что умирает — ноги отнялись, голова стала неподъёмной, утонула в подушке, но паника сгинула, когда он ощутил невесомое прикосновение к волосам. Сразу же успокоился, будто замороченный. Придя в себя, Саша похолодел — вместо скелета увидев рядом на постели его. Мёртвый, купаясь в серебряном дожде, как заточённая в медном доме Даная, поднялся — он оказался статным, темноволосым и потусторонне прозрачным. Саня уже не мог ясно соображать: он безотрывно таращился на молодого мужчину, своего ровесника. В лунном свете мёртвый размял одеревенелые мышцы, которых долгое время не было на костях. Наверняка ему непривычно вновь ощущать мягкость плотной кожи на месте, где раньше была крупная трубчатая кость, оканчивающаяся смёрзшимся суставом. Саша не удержался, протянул к нему руку, всё так же изнемогающий от накрывшей немощи, но нашедший догорающую силу, чтобы коснуться — его распирало от лихорадочного желания стать ближе. Мёртвый сделал крохотный шаг вперёд, позволил скользнуть почти немой ладони по животу к груди; не моргая, с озорным, нескрываемым любопытством рассматривал живые пальцы, текущие по прохладной, тугой коже. Как в бреду Саня смотрел в чёрные глаза — они казались ему ласковыми, манящими, недобрыми; провалы глазниц в голом черепе не давали представления о чудной форме и глубоком цвете, но теперь Саша видел — за такие глаза можно сжечь на костре. Глаза были такие же, как на фотографии. Полные губы, выделяющиеся на бескровном лице, лукаво и незаметно улыбались и Саша почувствовал, как горячо прилила покидающая его естество твёрдость, с гибельным ликованием вскочил на ноги. Всё же он оказался выше и шире в плечах; обвил руками узкие крутые бёдра и живыми губами приник к мёртвым. Рассудок помутился, глаза заволокло слепой страстью. Они опустились на диван. Саша уже несколько лет как горячо пообещал себе завязать: не представлять и не мечтать, но он был всего лишь человеком, который не отказывал, если его просили, и невзначай подмечал в газетах те самые объявления «ищу друга». Его необычный, молчаливый и вычистившийся от тлена в лунных лучах забрался сверху. Тяжело придавил бёдра — здоровый, это по костям ещё понятно было. Подсознательно, Ренегат пытался удерживать всё происходящее в рамках нормальности. Это сон. Сладкий, липкий, под стать его желаниям; по-бабьи романтичный и по-гоголевски мрачный, с хороводом нечистой силы в купаловскую ночь. Но, очевидно, здравие его покинуло тогда, когда он не задумываясь занёс скелет в дом и обхаживал его, как живой. Он нырнул пальцами в прохладные прямые волосы, подтолкнул ближе и, сызнова целуя, не ощутил дыхания — только неуступчивые губы поддавались, будто живые. Или здорово имитировали задиристую живость вместо полного расслабления. Это сон, успокаивал себя Саша, заморочено улыбаясь, когда он, угадав желания, стёк ниже, устраиваясь в ногах. Ренегат прикрыл глаза, зажмурился, и всё случилось. Очнулся Саша от пробирающего нутро холода. В испуге начал озираться по сторонам, отчасти боясь, отчасти надеясь получить подтверждение тому, что всё случившееся ему только пригрезилось. Всё это ужасно, не правильно, не красиво. Как он трогал, гладил, принимал того, кто давно умер. Утопленная в серости и ветхости комната была пуста. Ренегат откинулся на подушку. Приснилось, ничего не было. Но и облегчение не спешило приходить. Отвернувшись, Саша натянул плед на голову и попытался согреться, но у него не получилось. Подступил к распахнутому настежь окну и обалдел: кругом царила разруха и запустение. Дома, как после бомбёжки, глядели насмешливыми провалами окон и дверей. Деревья, с вечера ещё пышные, походили на иссохшие коряги. Больные, изъеденные паразитами листики в издёвку трепетали на дыхании гиблого ветра. Ренегат замер, в ужасе следя за тем, как на соседском заборе, подёргивая хвостом, спала кошка. Плешивая, давно уже не живая. Понять это не составило труда — от кошки там осталось не многое. Скелет без ушей и глаз. Саня попятился, хватаясь за сердце — грудная клетка под ладонью была недвижима. Гонимый ужасом, Саша выскочил во двор. Запнувшись о порог, он закричал, впечатавшись спиной в дверь. У калитки, негромко переговариваясь, стоял его любовник и совершенно синий, оплывший мертвец с ножом торчащем из спины. Вместо обморока — как можно потерять сознание, когда его больше нет? — Ренегат угодил в кристальную лужу ясности. Его обворожительный ночной гость обернулся. Совсем не такой, каким был вчера; оскалился пастью полной жёлтых зубов, сверкнул безумными ввалившимися глазами и низким голосом проговорил: — Хороший жених — мёртвый жених! И заржал.* * *