Однажды, сидя в пятницу в баре и запивая конец тяжёлой недели большим стаканом пива, Нанами видит с большого экрана за стойкой мысль. Мол, душе в пространстве между инкарнациями назначают особое испытание на жизнь грядущую. Урок, который душа должна пройти, чтобы продвинуться в своём развитии. Стать ближе к нирване.
Оглянувшись на развешенные тут и там ловцы снов, расставленные кругом пирамиды из минералов, и наконец найдя перед собой горящую свечу, сплетённую из трёх тонких свечей, Нанами подвергает свой разум критике – уставать до такой степени, чтобы не глядя зайти куда-то за выпивкой, ей прежде не случалось.
А здесь она оказалась полностью на автомате.
В памяти мелькают только вывеска “бар”, звон колокольчика при входе, и шершавая картонка меню в ладонях.
Мда.
И она этому событию не рада совсем, её сознательность под серьёзной угрозой. Но пиво в её кружке вкусное, до дома по прямой не больше двадцати минут, и Нанами позволяет себе остаться в этой мистификации ещё ненадолго.
Нанами перестаёт быть Нанами, и становится просто Кейко.
И Кейко, получающей после конца рабочего дня смски о том, что ей следует не терять бдительности в отношении флуктуаций на акции одного там автомобильного бренда, кажется, что её экзистенциальное испытание – это работа под началом придурков.
Ни секунды не вкладывая в эту мысль серьёзного отношения, Кейко с долей скуки думает о том, как же нужно было обосраться в прошлой жизни, чтобы получить такое испытание в этой. Такое нескончаемое наказание.
Она откладывает телефон и прикладывается к пиву.
Что бы сказала её мама, увидев эту картину?
Кейко отметает эту непрошеную мысль одним движением внутренней швабры.
Ей больше интересно, что сказала бы мама, узнав, что сегодня Кейко набрала Годжо и получила на завтра приглашение в колледж.
А сейчас, с учётом дневного обстоятельства, не чувствуя вокруг себя мира, сидит и хмуро пьёт в одиночестве в каком-то эзотерическом баре, закусывая горькую ипу колечками кальмара в панировке.
Кейко думает о том, как много есть профессий, овеянных безусловным уважением в обществе. Профессий самоубийственных, и оттого не оставляющих у семей таких работников ничего, кроме страха и трепета. Пожарные, солдаты, моряки, шахтёры.
Заклинатели.
Регулярная молчаливая армия на затяжной тихой войне, о которой не расскажут по телевизору.
Армия, в которую Кейко собирается вернуться.
Заклинатели не пользуются уважением в народе. Не получают ранний выход на пенсию, доплаты за вредность, расширенную медицинскую страховку и оплачиваемый отпуск.
Кейко стягивает ставший тесным пиджак и расстёгивает две верхние пуговицы на рубашке. Много раз она слышала, как с благоговением говорят о тех, кто выбрал тяжёлую профессию из нужды или благородства, и как с равновесным презрением говорят о тех, кто выбрал тяжёлую профессию от нечего делать.
Ей всего двадцать четыре, и она не знает, зачем возвращается в колледж.
Её экзистенциальное испытание в лице Годжо Сатору, маячащее на горизонте завтрашнего дня, точно не является ответом на этот вопрос. Но является поводом для очередного глотка из кружки.
Девушка с плоского экрана, активно жестикулируя, призывает обратить свой взор к тому, от чего вы бежите, если сложно найти то, к чему вы стремитесь – и Кейко немедленно хочется заказать водки.
Не только от ясного осознания того, что она бежит от размеренной скуки своих офисных дней, но и от неприятно кольнувшей мысли: а что, если она просто бежит?
Убегает в очередной раз так же, как убежала до этого из колледжа? Бежит от размеренности к драйву, от адреналина к спокойствию, затем от понятности к безумию – и так до бесконечности?
Кейко знает, что не напилась, и так же знает, что вся вереница её действий и мыслей графически воплощает человека глубоко дезориентированного. Заход в этот бар, внутренний диалог с экраном телевизора, желание напиться сверх уже выпитого.
Нет ничего, что она бы сделала неправильно, но неправильным сейчас ощущается решительно всё – и уже сделанное, и делаемое прямо сейчас, и то, что она собирается сделать завтра. Встретиться с Годжо, получить своё свидетельство первого ранга, взяться за свой тесак спустя эти пять лет… Какой-то бред сумасшедшего.
Та безумная сторона характера, которую Кейко так отчётливо видела в своих соратниках по колледжу, кажется, не обошла своим вирусом и саму Кейко. Запрокинув голову, она допивает остатки уже тёплого пива со дна, и через нос сдавливает глубокий удовлетворённый выдох.
Докатилась ли она?
Кажется, докатилась.
Признается ли она в этом хоть кому-то, пусть даже и самой себе?
Кейко надевает пиджак, застёгивает пуговицы, касаниями проверяет серьги и поправляет аккуратно уложенные волосы.
Нанами Кейко полностью в своём уме, чтобы куда-то докатываться.
***
И тем не менее, дальше она летит со страшной силой, с каждой секундой лишь набирая скорость.
Потому что проклятий за время её отсутствия стало только больше, и работать приходится без продыху.
Потому что наблюдать со стороны за тем, как дети подвергают себя смертельной опасности, оказывается ещё страшнее, чем самой быть таким ребёнком.
Потому что жизнь, полная насилия, вновь обретает долгожданный вкус.
И потому что Годжо Сатору так же невыносимо красив, как и пять лет назад.
Глядя на то, как он в очередной раз паясничает, Кейко хочет приложить его тесаком промеж глаз, чтобы хоть немного подпортить эту несоответствующую натуре картинку, но желание её так же горячо, как и невоплотимо. И Годжо продолжает изгаляться.
Кейко не знает, поможет ли преодоление незрелой подростковой влюблённости приблизить её душу к нирване, поэтому бросает всё на самотёк. Ей хочется верить, что раз досада от Годжо помогала ей раньше справляться с его нелепым очарованием, то это будет работать и впредь.
Ей хочется верить, что завал с миссиями, в том числе в сверхурочное время, поможет ей не ослаблять защиту.
Она уверена в своей разумности, и, пожалуй, даже слишком в ней уверена. Той чрезмерной уверенностью, про которую потом говорят: “Она определённо переоценила свои силы.”
Потому что, заехав после выпившей все её силы миссии в колледж, чтобы рапортовать об успешном выполнении, и будучи увлечённой вслед за Годжо на вечерний обход кампуса, в один момент не помнящая себя от усталости Кейко слышит:
– Если бы я не знал тебя много лет, то счёл бы твой взгляд за большущий такой намёк.
Годжо лукаво улыбается, и луна, висящая за его спиной, обливает его волосы мертвенным серебром. Слабое свечение голубых глаз над стёклами очков напоминает Кейко огни загробного мира.
На малую секунду она чувствует оцепенение, так неожиданно приземлённая из беспечной болтовни в серьёзный разговор.
– За помощью в отделении желаемого от действительного тебе следует обратиться к кому-то другому, семпай.
Это хорошо прозвучало. Кейко довольна собой.
Годжо перед ней – огромный соблазн, и такая же большущая опасность. Предупредительный знак, оградительная лента и проблесковый маячок в одном лице. Примета, сулящая несчастье.
Экзистенциальная задача.
– Боюсь, кроме нас двоих здесь сейчас никого нет. – говорит Годжо, понижая голос, и делает шаг ближе.
– К тому же, я не уверен, что кто-то ещё сможет меня сейчас выручить в этой непонятке. – бормочет Годжо, и его сухие пальцы заправляют чёлку Кейко ей за ухо.
– Позволь, я проясню наши недомолвки, как умею? – шепчет Годжо, склоняясь ниже, и тепло его дыхания оседает на губах Кейко.
Она сглатывает загустевшую слюну, и Годжо улыбается шире.
Она определённо переоценила свои силы.
Годжо проясняет недомолвки на всю длину их дыхания, пока голову не начинает вести от удушья. Сдавливает Кейко в своих руках и уточняет какие-то нюансы зубами по ключицам, удерживая нить переговорного процесса пока у Кейко внутри что-то не обрывается со сдавленным стоном.
Отступление со сдачей позиций.
Чудовищным, инфернальным огнём пылает её страсть, и ей мерещится дрожание пламени свечи там, где Годжо снимает свои очки, заперев за ними дверь своей комнаты.
Свет принадлежит дню. Ночь освещена лишь нечестивым сиянием свидетелей гибели многих и многих.
Любая душа, влюблённая в жизнь, сейчас бы напугалась и принялась метаться, отчаянно искать выход из царства теней.
Но Нанами Кейко не влюблена в жизнь, она влюблена в Годжо Сатору.
Горящие глаза опустившегося перед ней на колени человека, как приманка глубоководной рыбы, дразнят её заплыть глубже. Заплыть в зубатую пасть.
Всё заклинатели – безумцы в той или иной степени.
Она знает, что бесполезно говорить о страхах насущных, ведь они не сбудутся. Как и бесполезно говорить о страхах завтрашних, так как они воплотятся, все до единого.
Чувствуя, как чужие руки опускаются на пояс её брюк, распуская ремень и расстёгивая пуговицы с молнией, она просит только об одном:
– Не играй со мной, Сатору.
И старается не вздрогнуть, когда губы опускаются на обнажившийся живот.
Глаза перед ней – серьёзные и честные проводники душ на ту сторону. Обманки для тех, кто желает быть обманутым. Наставники и убийцы.
Царство теней трепещет по углам обрывками ночи.
– Никогда.
Годжо скользит пальцами по её лодыжке, помогая выступить из змеиной кожи трусов, колготок и брюк, и с аппетитом кусает за мякоть худого бедра.
И Кейко капитулирует.
Её душа, застрявшая между той стороной и этой, упрямо мечется в сильных руках, то перехватывая, то возвращая инициативу. Она не уверена ни в своей разумности, ни в своей защите – она лишь держится за чужие плечи и старается быть не слишком громкой.
Её нирвана, приближаясь, озорно переливается всеми сине-голубыми огнями адского пламени.
Она ловит губами чужое дыхание, податливо гнётся навстречу – и падает, падает, падает.
Падает, с каждой секундой лишь набирая скорость.
Как в летящем вниз лифте с оборванным тросом, за секунду до приземления она напружинивается, ведь каждому известно – если подпрыгнуть, то избежишь верной смерти.
Секунда сменяется секундой.
Следующая секунда сменяется ещё одной.
Лифт не достигает земли.
Резко проснувшись в пустой кровати, согретой лишь персиковыми лучами утреннего солнца, Кейко на секунду думает, что наконец разбилась оземь, что её падение долгожданно прервано сопротивлением твёрдой опоры.
Страхи вчерашнего дня воплощаются горечью сегодняшнего.
Метафора её сердца поёт о том, как безжалостный свет дня прогоняет короля тьмы со всеми его слугами-тенями, но реальность проще и жёстче – Годжо Сатору тот ещё говнюк.
Кейко надеется, что, сочувствуя похмелью её раздавленного сердца, сотрудники столовой нальют ей утешительную кружку кофе из преподавательского меню, и спешит выбраться из кровати так же, как ей хочется выбраться из пустого утра без Годжо рядом.
Он до нелепого жадный, – Кейко впервые за жизнь видит такое число засосов на своих бёдрах, – но неожиданно тактичный. Пытаясь стереть следы размазанного макияжа ватной палочкой, она не находит ни одного компрометирующего следа на открытых участках кожи.
Сиянию дня не уличить её в том, куда она спускалась под покровом ночи. И она не обернётся, чтобы превратиться в соляной столп.
Помыться всерьёз она решает уже дома, здесь ограничившись споласкиванием лица и сбором разбросанной одежды.
Капрон, брюки, бюстгалтер, несвежая рубашка.
Кобура и тесак на прикроватной тумбочке, и поверх записка с крупно нарисованными губами.
“Уроки начались раньше, чем ты проснулась, так что оставляю прощальный поцелуй ниже.”
И стрелочка, ведущая к губам.
Кейко рвёт листок бумаги быстрее, чем позволяет себе подумать дважды.
Чем успевает возжелать прижаться губами к обведённому для этого месту.
Срамота несусветная, подумать только.
Её испытание в очередной раз с треском провалено.
***
Пробуждение даётся ей невыносимо тяжело.
Большую кучу измождения Нанами Кейко, сложенную из напряжённой битвы в Киото, переездов на поезде и двух суток без сна, венчает то обстоятельство, что сейчас середина, чтоб её, ночи.
Ночи, в которую она рассчитывала выспаться настолько сладко, насколько это может себе позволить человек, не переносящий сладости на дух.
Чего, между прочим, нельзя сказать о затылке, выразительно белеющем сквозь мрак на соседней подушке.
Какого…
Кейко чувствует себя человеком, пробежавшим пятьдесят километров. Человеком, которому только что сообщили, что маршрут марафона радиальный, и для возвращения домой ему нужно бежать пятьдесят километров в обратную сторону.
Она растирает глаза пальцами и окидывает взглядом помещение своей комнаты.
В том, что она засыпала одна, Кейко уверена на все доступные в наличии проценты. Вчера вечером она сошла с поезда, по пути домой купила сырых ингредиентов, готовую лапшу навынос, а придя домой совершила любимейшую триаду любого глубоко уставшего человека: поела, помылась, и легла спать.
Если это сон, то это слишком прозаичный сон.
А если это реальность, то реальность по-детски наивная. И, кажется, очень уязвимая.
Кейко зябко жмёт плечами и с этим обретает понимание, что довольно сильно замёрзла. Хотя точно засыпала в тепле.
Должно быть, именно холод разбудил её.
Съеденный расстоянием визг пожарной сирены, влетевший в комнату через приоткрытое окно, подсказывает Кейко путь, которым было осуществлено тайное проникновение в её квартиру.
Полицейских вызвать, что ли, – думает она с бесцветной иронией.
Уловивший её вздрагивание, Годжо рядом принимается шевелиться и переворачиваться, пока не показывается лицом.
Лицом не слишком живого человека.
Каким и стоит быть королю теней.
Но Годжо перед ней далёк от красивых сравнений и белой поэзии.
Годжо – пустая хитиновая оболочка, лишённая растворённых паучьим ядом и теперь высосанных внутренностей.
Загробный мир принял ещё одну часть его души, не подавившись.
– Разбудил тебя? – он шепчет мягко, как ни в чём не бывало, но, видно, не находит в себе сил натянуть улыбку, как сделал бы это при свете дня.
Ночная тьма заменяет ему маску.
– Холодно. – Кейко трогает нос, и он оказывается ледяным. Декабрь, в конце концов. А отопление так и не усилили, как положено.
– Извини. Я сейчас закрою. – кровать мягко пружинит, когда он поднимается с места, и только сейчас Кейко видит, что он не раздевался. Тёмные джинсы сливаются с чёрной толстовкой.
Годжо подбирает ногу, указательным пальцем натягивая задник кроссовка на пятку, и, положа руку на сердце – Кейко возмущена тем, как быстро он вынуждает её соображать в этот неурочный час.
– С этой стороны. – она хмурится.
– Что? – Годжо оборачивается с этим своим безобидным удивлением.
– С этой стороны закрой. – и в этот раз Кейко не позволит ему смыться так, будто ничего не было.
Пускай Годжо исчезал из её кровати каждое утро, пускай ничего никогда не обещал, пускай вёл себя, как конченый имбецил – Кейко выдерживает это.
Но вальс побитых псин Годжо пусть демонстрирует кому-то другому.
Если осмелится, конечно.
– Это просьба? – оцарапанный сталью в её голосе, излишне вежливо осведомляется Годжо. И в эти игры они уже успели поиграть, поэтому Кейко не сомневается.
– Это приказ.
Щелчок задвинутой оконной створки.
Отсечённая от уличного шума, комната наполняется тяжёлой тишиной.
Ты сколько угодно можешь властвовать над тьмой, но не жди, что вовремя не убитая тобой жертва в этой тьме не освоится. Не найдёт прорытые в ней ходы, не запомнит тонкие козьи тропы, не выучит назубок места медвежьих капканов.
– Вернись. – она приподнимается на локте, не сводя глаз с Годжо, и недовольным взглядом прослеживает надетую обувь. – И сними это.
Они играли в приказы, и единственная, пожалуй, причина тому, что своевольный и своенравный Годжо слушается её, кроется в том, что Кейко редко приказывала для себя. Себе на благо.
В злости ли, в сексе или в работе.
Строгость была лишь прикрытием.
– Не многовато приказов? – наступив кроссовкам на пятки, Годжо оставляет их под окном, и, вернувшись, присаживается на край кровати в уличных джинсах.
Чистоплотность Кейко точит свои острые когти перед броском.
– Ты пришёл сюда за чем-то другим, видимо. – холод, забирающийся под ночнушку, пробегает по коже волной ознобливых мурашек, и Кейко, ещё мгновение назад суровая, вздрагивает, шмыгая носом.
Она, если честно, всё ещё чувствует себя вымотанной и раздавленной.
Годжо смотрит на неё дольше, чем длится обычная пауза между репликами в диалоге. Сгорбленные, его плечи кажутся высеченными из гранита, и даже мягкие складки толстовки не обманывают Кейко.
Судя по его собранности, он не спал в то время, когда она проснулась.
– Не хотел быть один.
Он смотрит в сторону, когда говорит это, и Кейко невольно задаётся вопросом, что должно было сдохнуть в нём прошлым вечером, раз сейчас вот это может наконец появиться.
Годжо, которому нужен кто-то – это, кажется, крохотная льдинка, оставшаяся от Годжо, когда-то способного любить.
Ад, верно, и вправду замёрз.
– У меня есть для тебя последний приказ на сегодня. – Кейко протягивает по покрывалу руку ладонью вверх, пока кончиками пальцев не касается жёсткой джинсы на коленке Годжо, и вздыхает про себя.
Она ненавидит, когда в постель тащат уличную грязь.
Но она не позволит загробному миру прибрать их жнеца раньше времени.
Годжо одним взглядом даёт понять, что ждёт и внимает, и Кейко, подавляя малодушное желание согреться, приподнимает край одеяла.
– Иди сюда, Сатору.
На секунду Годжо цепенеет, и Кейко боится, не дала ли она маху, но медленно он вкладывает свою ладонь в её руку. Медленно забрасывает ноги на кровать, медленно скользит по матрасу, медленно вползает под одеяло.
Кейко ложится на спину и, направляя касаниями, укладывает голову Годжо себе на грудь. Рукой обнимает его за плечи и укрывает одеялом.
Тяжёлый. Годжо обнимает её ногой и рукой, наваливается корпусом, приплющивая к кровати, но Кейко не сдаётся так запросто.
Фронт её молчаливой войны от борьбы с проклятиями протянулся и до того, что у нормальных людей называется личной жизнью.
На любовном фронте Нанами Кейко без перемен.
Годжо, со всеми его мышцами, наверняка весит килограмм сто, если не больше, и Кейко принимает этот вес стоически. Никакой метафоры тяжести на сердце или тяжёлого груза на плечах – только вес уставшего мужского тела.
И чужой зевок, так соблазнительно вызывающий к жизни её собственную зевоту.
Кейко не обманывает себя – она многого не знает о Сатору Годжо. Есть вещи, которые он надёжно прячет за повседневным идиотизмом, а есть то, что и сама Кейко не хочет о нём знать. Есть места, в которых он надорвался однажды, и выбранный способ справляться позволяет этим надрывам не превратиться в разрывы.
И способ этот – умалчивание.
Умалчивания достаточно, чтобы Кейко не заговаривала об убийстве Сугуру Гето первой.
Потому что у неё нет никакого желания разорвать Сатору на части.
Держа его в своих руках, Кейко точно знает, что у такого таланта, как Годжо, успешно получится справиться с этим и в одиночку.
Но она не будет причиной этого. Нет.
Она далека от сердечной ласки и заботы о нём, и её влюблённость – не более, чем досадное недоразумение, не сделавшее пробник их отношений теплее.
Кейко, возможно, никогда не придётся варить ему кофе по утрам, гладить рубашки и целовать в щёку перед выходом из дома, но и вгонять иголки Годжо под ногти она не станет.
Выныривая из вереницы своих мыслей, Кейко обнаруживает, что гладящими пальцами зарылась в жёсткие волосы на макушке Годжо, и мгновенно останавливает себя.
Вот же ж.
Годжо довольно тянется, издавая сладкий скрип напряжённой глоткой, и блаженно расслабляется всем телом, носом утыкаясь куда-то Кейко под ключицу.
– Ты очень добрая, Нанами. – сонно бормочет заплетающимся языком.
Кейко не знает, что на это ответить так, чтобы не прозвучать уязвлённо, обиженно или брошенно, поэтому просто даёт этому утонуть.
Это ничего не меняет, – приходится напомнить себе.
Воплощение мрака властвует лишь ночью, лишь в густоте теней раскинулись его владения. Тот Годжо, который думает, что свет дня окрасил его голову, а цвет неба наполнил глаза, живёт и, кажется, не знает, во что превращается, когда солнце заходит за горизонт.
Какие демоны рвутся из-под тонкой альбиносной кожи.
Так что Кейко по привычке не обольщается.
Кто-то чистит зубы утром и вечером, кто-то моет за собой посуду сразу после приёма пищи, кто-то приезжает в аэропорт за три часа до вылета.
А Нанами Кейко не обольщается, когда Годжо неумышленно давит на слабые места её в него влюблённости.
Пригревшись, Годжо быстро расслабляется, а, расслабившись, вскоре засыпает – Кейко чувствует, как, размягчённый сном, Годжо становится ещё тяжелее.
Его дыхание превращается в мягкое сопение, беззащитное и слабое настолько, что хочется закрыть его от мира ладонями, как крошечный огонёк зажигалки от порывистого ветра. Сам Годжо в защите, конечно, не нуждается, толстая броня из безграничности и неудержимой придури превосходно выполняет свою роль.
Но эту маленькую уязвимость, родившуюся из трупа обманутой старой любви, Кейко хочется уберечь. Хочется поймать последний язычок гаснущего пламени и сберечь костёр способности Годжо доверять людям. Даже если ей самой он никогда по-настоящему не доверится.
Хотя, глядя на всю сегодняшнюю ночь со стороны, Кейко впервые задумывается, не слишком ли она драматизирует
И не является ли она одной из последних, к кому Годжо ещё стремится продраться сквозь приросшие к нему слои неизменной весёлости и оптимизма.
Это открытие, снабжённое полной уверенностью в том, что Годжо спит и видит сны, приводит Кейко к спонтанной нежности. Ладонью огладив лоб Сатору, она зачёсывает назад его чёлку, склоняется и целует туда, где проходит линия роста волос. Запечатлевает поцелуй какое-то время, и, отстранившись, прижимается щекой.
Пусть это будет тем поцелуем на дорогу, который останется с Годжо, когда он в очередной раз улизнёт с первыми лучами солнца.
Годжо тяжело вздыхает.
– Я тоже… – бубнит он сквозь дремоту, и принимается шевелиться.
– Целую тебя… – притирается щекой ближе, и шарит ладонью по плечу Кейко.
– Когда ты спишь… – ладонью спускается ниже, нащупывает её грудь и мягко сжимает.
– На прощание… – видимо, удовлетворившись сказанным и сделанным, Годжо остаётся в новой позе и вновь создаёт иллюзию спящего человека.
Поскольку иллюзия взрослого у него выходит из рук вон плохо.
– Ты хуже хатифнатта, семпай. – подавляя порыв сбросить руку со своей груди, бормочет Кейко. Ей хочется добавить, что он такой же бродяжник и бьётся током, но усталость наконец берёт своё, тяжестью наваливаясь на веки.
– Хуже кого? – откуда-то из похожих глубин звучит Годжо.
– Сладких снов, говорю. – Кейко обнимает его плечи и поудобнее вдавливает затылок в подушку.
И поутру, конечно, её всё так же встречает пустая постель и записка на клочке бумажного полотенца. Всё на первый взгляд на своих местах, и поводов волноваться у неё нет.
Вот только теперь Кейко сложнее отмахнуться от щемящего сердце сомнения: может быть, всё это время она решала свою кармическую задачу не с того конца?
Обращая внимание на дурашливость, отстранённость, наигранность – как много маленьких моментов доверия она упустила? Боясь разбить своё и без того разбитое сердце, сколько правды приняла за ложь и подлог?
Глядя в зеркало на комоде, Кейко честно пытается, зачёсывая так и сяк, привести своё пшеничное каре к приличному виду, но силы её не выдерживают.
Хотелось ей пожелать Годжо ненавидеть себя не слишком сильно после ночи тысячи демонов, но теперь этот совет ей самой оказывается нужнее. Потому что гнев на себя обжигает неожиданно ярко.
Она задёргивает тяжёлые шторы, скидывает едва надетую рабочую рубашку и падает спать до обеда.
В жопу всё.
И разбитое сердце туда же.
***
– Ты наверняка слышала про инцидент с пальцем Сукуны, верно? – Годжо возбуждённо помешивает свой горячий шоколад, второй рукой всыпая туда горсть маленьких зефирок, и у Нанами сводит челюсть, когда она невольно представляет себе это сахарное райское наслаждение на вкус.
Диабет или кариес, что возьмёт Годжо быстрее?
– Тот инцидент, где подросток съел проклятый объект особого уровня, чтобы спасти от смерти себя и твоего подопечного? Да, Ино-кун рассказывал. – Нанами отпивает свой кофе и держит спину прямой. – Говорят, мальчик недавно погиб на миссии.
Опять первокурсники гибнут на заданиях. Опять колледж не в состоянии правильно оценить сложность миссии на основании данных, предоставленных информаторами.
Опять всё через задницу в самом плохом смысле этого слова.
В груди бунтует старое негодование, но она по привычке держит себя в руках.
– Вообще, пока что это секрет от руководства… – Годжо едко улыбается, выдерживая интригу в своём театре одного актёра. – Но он вернулся к жизни.
Этого Нанами не ожидала.
– И для чего мне эта информация? – пережив удивление, она приподнимает бровь и опускает кружку на блюдце.
Годжо, судя по развороту головы, смотрит на ничем не примечательный городской пейзаж за окном. Возможно, сканирует пространство на предмет слежки. Или бросает на Нанами драматичный взгляд искоса – из-за этой повязки ни черта не понятно.
– Я попрошу тебя взять его с собой на задание.
Нанами не впечатлена предложением.
– Мне нужно смотаться в Африку к Оккоцу-куну. – голос Годжо тяжелеет от задумчивости, и он наконец отпивает той дряни, что намешал в своей кружке. Причмокивает от наслаждения и снова сияет. – К тому же, мне кажется, что вы с Итадори здорово сработаетесь!
А Итадори, это, видимо, подросток, съевший палец Сукуны.
– Признаёшь наконец, что твои педагогические таланты никуда не годятся? – ровным тоном практически констатирует Кейко.
– Признаю, что опыт только одного педагога, пусть и бесконечно талантливого, – Годжо кладёт руку на сердце, – может сильно ограничивать его учеников.
Только натренированная годами железная сила воли помогает Кейко удержаться от того, чтобы закатить глаза.
Технически – Годжо даже ей не начальник. Не он выдаёт ей миссии и не он начисляет зарплату.
Да, он выше по уровню, то есть как бы старше по званию.
А ещё он её семпай.
Ладно, он действительно в той позиции, где он может просто приказать ей, не просить. И тем не менее он просит.
– Как много людей знает, что он жив? – она чувствует лёгкий голод, но без усилий отвлекается от него.
– Сёко, Иджичи. Те, кто был в прозекторской, когда он сел на секционном столе и заговорил.
Лёгкий голод превращается в лёгкую тошноту. Нанами не удерживается от того, чтобы поморщиться, и Годжо ухмыляется на это с садистскими нотками.
И делает большой глоток какао.
Ох, ну и гадость.
Нанами не хотелось бы видеть, как её погибшие знакомые оживают в морге, как ни в чём не бывало. Для её глаз это слишком.
То есть, на самом деле хотелось бы, но раз этому всё равно не бывать, она представляет эту картину отвратительной.
Усилием воли вытесняя из области фантазии то счастье, которое захлестнуло бы её, вернись к жизни хоть один её друг, коллега или подопечный.
Отвращение или горе, от чего тебя тошнит по-настоящему, Нанами Кейко?
И намерение отделаться от этого предприятия подмывает её спросить, почему он выбрал именно её для этой просьбы, но Нанами уже знает ответ на этот вопрос.
Потому что Годжо, чёрт бы его побрал, доверяет ей.
И даже если он доверяет ей свой геморрой, Нанами упрямо намерена это обстоятельство выдержать, не напрашиваясь на дополнительную похвалу. По возможности.
Поэтому вместо вопроса она просто ставит его перед фактом:
– Ты знаешь, я плохо лажу с детьми.
– Об этом не волнуйся! – Годжо достаёт мобильник, листает в нём что-то, и наконец с улыбкой показывает Нанами фотку розоволосого подростка с рожком мороженого в одной руке, кульком сладкого блинчика в другой, и в ободке с ушами Микки Мауса. Подросток счастливо улыбается во все тридцать два, и от улыбки два шрама на его скулах немного сморщиваются. – Итадори Юджи согреет любое, даже самое холодное сердце.
Смягчённая счастливой атмосферой фотки, Кейко поднимает на Годжо сомневающийся взгляд.
– Может, даже Двуликого проймёт. – хмыкает Годжо.
Ага. Или самосвал их повседневной рутины растащит его душу на мелкие клочки ежедневным насилием над собой и другими, разорвав его тело на составные части, сумма которых уже никогда не будет равна целому.
Нанами второй вариант видит перед глазами в более ярких красках.
Как и то, что Годжо просит её прыгнуть между этим самосвалом и Итадори, и попробовать что-то предпринять. Что-то, что сработает.
– К тому же, ты очень добрая. – Годжо собирается опустить ладонь на её руку, лежащую на столе, но она успевает её убрать, взявшись за чашку кофе.
Дополнительная похвала скользит лестью.
– Однажды, надеюсь, настанет момент, когда это перестанет использоваться в корыстных целях. – она отпивает, и терпкий вкус немного удерживает её настроение на плаву.
Если Годжо не её начальник, то что, если её кармический урок изначально был сформулирован неверно?
Да, терпеливая и выдержанная работа под началом человека сомнительных ценностей и поступков, пожалуй, и является верным, а главное, смиренным ответом на такую жизненную трудность – но что если всё это время Нанами отвечала не на то?
Она смотрит на то, как Годжо с тёплой улыбкой ещё раз глядит на фотографию, прежде чем погасить экран смартфона, и чувствует что-то личное.
Что-то, рождающееся в груди от того, что Годжо позволяет ей увидеть это. Увидеть себя такого.
Сказать, что он в полной мере разделяет этот момент с ней, было бы опережением событий, но по крайней мере Нанами чувствует себя вовлечённой.
Вовлечённой в его гордость, в его веру, в его интерес.
– Однажды, наверное, и настанет. – шкодливо усмехается Годжо, подразумевая, что это будет точно не сегодня.
– Боги, ну и стыд. – тяжело вздыхает Нанами, складывая руки на груди, и откидывается на стуле. Раз вопрос с Итадори между строк уже закрыт, можно позволить себе наконец перевести дух. Тем более что они изначально забежали в это кафе в обеденное время.
Годжо с любопытством вздёргивает подбородок.
– Ты хранишь на телефоне сделанные тайком фотографии несовершеннолетних. – склоняя голову набок, Кейко слышит, как позвякивают подвески на её серьгах. – Полиции тебя сдать, что ли.
Годжо на это счастливо крякает и снова принимается рыться в телефоне. А, найдя, пялится несколько мгновений сам, прежде чем показать ей.
– Надеюсь, я искуплю свои грехи этим.
И Годжо, конечно, её семпай, старший по званию заклинатель особого уровня, и всё такое.
Но когда на фотографии Нанами видит спящую себя, развернувшуюся полубоком, с руками, довольно изящно закинутыми за голову, обнажённым бедром и оголившейся грудью в драпировке тонкого одеяла – тогда она вспоминает, что Годжо Сатору ей даже не начальник.
Годжо складывает заговорщическую ракушку из ладони, отгораживает свой шёпот от других посетителей кафе и опасно приближается.
– Буду смотреть на неё каждый день, пока буду в Африке.
Опасно приближается он только для себя самого, конечно, поскольку Нанами, не щадя будущего всего магического мира, но достаточно медленно, чтобы Годжо успел среагировать, тычет его в глаз прямо через повязку.
Годжо, закрывший глаз веком, коварно хихикает.
– Чтобы меньше пялился. – пасмурно сообщает Кейко, чувствуя, как теплеют щёки.
– Это невозможно. – шепчет Годжо, и, чуть наклонившись, целует её ладонь, так варварски покусившуюся на его глаз.
И в этом островке внезапной интимности Нанами практически слышит лязг, с которым раздвигаются доспехи Сатору. Минутная слабость для одного – долгая и напряжённая работа для другого.
Едва отняв губы от её руки, Годжо так же тихо шепчет.
– Береги себя, пока будешь беречь Итадори.
И Нанами не выдерживает мягкости и нежности его голоса, чувствуя своё сердце как ком сладкой ваты, сунутой под проточную воду. Не выдерживает обещаний, посуляемых этим голосом, не выдерживает любви, которая ей в этом голосе мерещится.
– Об этом можешь не волноваться, семпай. – в очередной раз Нанами убирает свою руку, и старается не стесняться своих наверняка покрасневших щёк, чтобы стыд не раскочегарил их ещё сильнее.
У неё ведь ещё есть задача для души, решение которой займёт всю её жизнь.
Нанами хочет в нирвану.
Она точно слишком устала от возвращений в этот мир.
***
Болезненный в своей сладости бред обрывается жестокой реальностью. Самосвал, не сбавив скорости, отпечатывает на асфальте алый узор от протекторов шин.
Итадори Юджи будет разрушен.
У Нанами сдавливает сердце, когда она смотрит на подростка и видит неумолимо грядущее будущее, жёсткое, как армейский сапог против воробьиных крыльев.
Да уж.
В глубине души она надеется, что это будет не больно.
Она так устала.
Может быть, хоть в следующей жизни она сможет немного пожить не для долга, а для удовольствия?
Удалось ли ей за эту жизнь разгрести хоть толику плохой кармы, накопившейся с прошлых жизней?
Получилось ли пройти своё экзистенциальное испытание?
Нет, конечно нет.
Ей следовало раскрыть своё сердце, но вместо этого она боролась с ним, игнорировала и копила боль, ни с кем ей не делясь. Избегая одной только возможности приумножить её случайным вниманием или обсуждением вслух.
Прямо сейчас её сердце налито болью до самых краёв.
Следовало бы удивиться, как Годжо по умолчанию предвидел, что она будет беречь Итадори любой ценой, но, опять же – кажется, Кейко слишком наивно полагалась на своё умение сохранять дистанцию. Думала, что издалека её не разглядеть.
Что её совесть, диктующая оберегать более слабых, что самопожертвование Юджи, регулярно ставящее его в самоубийственные ситуации на благо других.
Всё разлито из одного ковша глупости, на дне которого гибель.
Разглядел ли Сатору эту схожесть заранее, или просто вверил ей золотое сердце подростка без задней мысли – всё это уже неважно.
На её животе, там, где когда-то Сатору мягко выцеловывал незамысловатые узоры, лежит рука Махито, холодная и сухая. Определённо бы вызвавшая отвращение, если бы Нанами дала себе труд подумать о ней хоть одну секунду.
Её душу скручивает от этого касания.
Она чувствует себя раздавленной всем тем, что, не успев оформиться в слова, на разгоняющейся скорости проносится в её голове. Стоило сказать Сатору, что она его… Стоило показать Итадори… Стоило обсудить с Сёко…
Стоило уехать…
Предпоследние силы, которые она находит в себе, тратятся на то, чтобы смириться.
Она ведь знала, что так будет. Их тихая война сегодня стала громкой. Их незаметные жертвы сегодня стали кровавой баней.
Пенсия, доплаты, страховка, отпуск?
Трупам это всё без надобности.
И на этот раз Кейко больше некуда бежать. Даже мир фантазий выплюнул её обратно.
Так собери себя в кулак, чёрт бы тебя побрал, и сделай последнее, что ещё можешь сделать.
Сделай, как надо.
Воспоминания о Хайбаре стегают её, приводя в чувство.
Она смотрит в опустошённые ужасом солнечные глаза Итадори и всем сердцем надеется, что погибнет сразу. Что Махито не использует мутант её трупа, чтобы атаковать мальчишку.
Плевать, даже если это будет больно. Её боль продлится лишь миг, но его ад…
Она не желает ему ада.
Нанами улыбается.
– Дальше ты сам.
***
Когда она снова видит Годжо, её сердце робеет.
Они оба выглядят так, как выглядели до того, как всё покатилось.
Ему семнадцать, ей шестнадцать.
И его глаза, не отрываясь, жадно всматриваются в черты лица Гето. Голодно, неприкрыто, жаждуще.
С разрешившейся болезненной тоской.
Нанами чувствует тепло за него, острые когти радости за Годжо, который, пусть так, но может наконец выхватить своего счастья.
Острые когти, которые так больно впиваются в её грудь, нарушают то светлое спокойствие, которым пропитал её мир мёртвых душ.
Она ведь решила дождаться его прежде, чем переродиться вновь. Хотела убедиться, правильно ли она поняла свою задачу перед смертью.
Хотя сейчас, пожалуй, раскрывать своё сердце уже не имеет никакого смысла. Они ведь все мертвы.
Она смотрит на Годжо, не выпуская из виду, и когда он наконец оборачивается к ней, то с трудом справляется с желанием спрятать взгляд. Как всегда делала это в колледже.
В синем взгляде Годжо плещется нежная горечь.
– Вы ведь всё видели, верно?
Его вопрос, упавший на неподготовленную почву, наверняка остался бы непонятым, но Хайбара и Сугуру явно знают, о чём речь, и кивают с мягкими ухмылками.
Значит, они всё видели.
Совсем всё.
Нанами чувствует облегчение от того, что её стыд обнажён без дополнительных объяснений.
Годжо поднимается с места, и Нанами, подрываясь следом, чувствует, как в огромной скорби от преждевременной смерти её семпая появляется крошечная горошина счастья от того, что он снова оказывается в её руках.
Годжо зарывается лицом в её плечо и крепко обнимает за талию. И произносит с таким вожделением, что у неё перехватывает дыхание:
– Кейко.
Так вот, как это было бы, будь у неё шанс в то время.
Кейко охватывает широкие плечи, царапает ногтями чёрный пиджак, отпуская сожаление, отпуская боль, отпуская горе, и, видя добрый прищур Гето, любовно направленный на них обоих, отпускает колючую ревность тоже.
Стена, составленная внутри неё из этих чувств, хрустит трещинами и проседает.
И выпускает то, что никогда не было озвучено раньше.
Плевать на кармические уроки.
– Я люблю тебя. – шепчет Кейко, чувствуя, как он после этих слов сжимает её ещё крепче, прижимает к себе ещё плотнее.
– Я так давно люблю тебя, Сатору.
В голос скользят слёзы, но этот зал ожидания мертвецов не даёт Кейко уйти в это слишком глубоко, рассеивая солнечные лучи по её душе.
Загробный мир вовсе не оказывается царством теней. И вовсе не оказывается владениями Годжо.
Она чувствует, как широкая ладонь гладит её по голове, безнадёжно портя причёску, а ещё как мощно бухает сердце Сатору о грудную клетку.
– Я не заслужил этого. – с негромкой улыбкой отвечает Сатору, и, размыкая объятья, берёт лицо Кейко в ладони.
– Но я рад.
И конечно это совсем не компенсирует усталость её души, не снимает боль одним движением и не развеивает то одиночество, которое может её ждать.
Но порождает такую несвойственную ей тянущую надежду.
Её сердце больно этой надеждой.
Потому что она наблюдала отсюда за тем, как Годжо мерял шагами свою комнату после известия о том, что она мертва. Видела тень, застлавшую его глаза, в тот самый момент, когда он об этом узнал.
Видела глухое, полное вины горе Юджи, и ладони Годжо на его плечах, искупающие эту вину.
Не в той жизни, что ушла, и не в этом междужизненном пространстве, но возможно, когда-нибудь.
Если их душам случится встретиться вновь.
– Спасибо тебе. – шепчет Годжо, целуя её щёку.
Ей посчастливится стать его любимой.
Она так на это надеется.
