Между мной и дьяволом

Скрэтч шагает по искаженному Нью-Йорку медленно, спокойно, без опаски. Тени не замечают его, принимая за еще один осколок тьмы. Словно призрак он скользит меж их нестройных рядов, охваченный неясной темной дымкой, и глаза его, ясные и глубокие, внимательно осматривают всё вокруг. Это его мир, его вотчина — убежище, полное страхов и кошмаров. Скрэтч чувствует запах прошедшего недавно дождя, мокрой земли и сырого камня, вдыхает наполненный влагой воздух полной грудью, его движения плавные и легкие, он будто скользит по воздуху, не касаясь ступнями асфальта. Сейчас он лишь осколок, принявший знакомый облик, но однажды… однажды он сумеет стать целым, Скрэтч уверен в этом. Ночь поет ему, нежным покрывалом касается кожи, обнимает за плечи, вьется ореолом около лица и головы, передавая шепот чужих мыслей. Голос становится то громче, то тише, и Скрэтч мягко кивает ему в ответ, упиваясь дрожью и испугом. Алан бродит во тьме где-то совсем рядом, он такой шумный и растерянный, и Скрэтч даже не пытается нападать на него. Зачем? Бедный измученный писатель однажды сам придет к нему в руки. Загонит себя в ловушку, выстроенную собственными руками, прыгнет в нее искренне и отчаянно, не замечая другого выхода, а Скрэтч нежно распахнет для него объятия. О да, Скрэтч будет нежным, таким нежным (и голодным), таким мягким (и жадным), таким старательным и настойчивым, что Алан больше не захочет от него уходить. Они сольются воедино, сплетутся в гармоничном танце, создадут баланс света и тьмы, нужный для завершения истории, и Скрэтч наконец-то окажется дома. Тьма внутри него кипит от жажды крови, и усмирять ее так трудно — день за днем, ночь за ночью в ожидании подходящего для кульминации момента, — но Скрэтч справится. Эту силу воли он разделяет со своим дорогим писателем, эту страсть, этот голод и всепоглощающую ярость, что сплетается со страхом. Темные эмоции составляют его суть, отравляя Алана, но подпитывая тьму, из которой был рожден Скрэтч. Ноги сами приводят Скрэтча на площадь у Парламент Тауэр. Вид закрытых золоченых дверей вызывает щемящее тоскливое чувство в груди, но Скрэтч быстро избавляется от него. Это то, что дозволено Алану: быть сентиментальным и напуганным, запутавшимся и отчаявшимся. Скрэтч не может тратить себя на простоту и низменность человеческих чувств (но всё же тратит снова и снова). Он подчинен круговороту чужого сна, неписанным правилам бессмысленной истории, в которую забыли добавить начало и конец, обречен смотреть на книгу из тысячи черновиков. Спираль не может прийти в равновесие, и змее приходится кусать себя за хвост, пожирая до самой головы и возрождаясь снова. Скрэтч замирает у подножия статуи с лицом Алана и именем Алана на пьедестале, и маленькая темная фигурка теряется на фоне громады тусклой бронзы. Металл поблескивает в неясных искрах неонового света: недавно прошедший дождь смыл со статуи последние следы алой краски, которые Скрэтч оставил в качестве напоминания самому себе (и Алану тоже). Отголоски мыслей в голове вдруг начинают звенеть громче. «…Элис, пожалуйста, Элис…» «…Я тону, боже. Я опять задыхаюсь…» «…Так страшно…» «…Спаси меня, пожалуйста…» — Алан, — Скрэтч поднимает голову и разочарованно смотрит на статую. Безжизненный монумент не может дать ему ответа, и вместо голоса Скрэтча на том конце связи Алан слышит лишь скрежет и эхо своих же криков. — Ни секунды спокойствия от тебя не дождешься, да? Слова Скрэтча насмешливые и жестокие, он язвит над Аланом и над самим собой, пытается холодом уравновесить жар, вспыхнувший в груди. Он не должен нарушать повествование случайными вспышками ярости и желания, не должен влезать между строк, которые были написаны не для него, и от понимания, что Алан отдаляется всё сильнее, хочется рвать и метать. Испуганные тени ковыляют прочь, чувствуя, как поднимается волна тьмы со Скрэтчем в центре. Они — отголоски прошлых воплощений Алана, утонувшие в чернильной грязи, и прекрасно знают, кто самый страшный зверь в Темной Обители. Ветер разметает по сторонам мокрые газеты, листья, ветки и куски камней, и только статуя остается нетронутой, будто она — подлинное око бури. — Ты не сможешь убежать от меня, — говорит Скрэтч. Его голос хриплый, похожий на скрип несмазанных шестеренок посреди агонии ржавеющего металла. Статуя равнодушно взирает сверху вниз, и застывшие дождевые капли на ее щеках напоминают слезы. — Я найду тебя в любом мире, Алан. На любой странице истории, на любом витке петли. Статуя молчит, не желая давать своего ответа, а Алан отчаянно кричит, утопая в очередном повороте собственной истории. Скрэтч знает, что именно Алан увидел, какую потерю обнаружил на этот раз, и зов тьмы тянет его в комнату писателя. Искаженный Нью-Йорк разрушается, начиная с краев, и коррозия медленно подбирается к Парламент Тауэр. Буря свирепо разрушает всё построенное писателем, и тени корчатся от боли, не зная куда бежать. — Вот кто из нас двоих настоящий дьявол, — обращается Скрэтч к статуе в последний раз и закрывает глаза, отдаваясь на волю ветра. Его тело разлетается клочьями тьмы, возвращается к облику бесформенного тумана и растворяется в пропитанной темнотой воде. Спустя секунду или две он окажется на месте, замерев у порога чужой обители. Алан зовет свою тьму к себе, но это — не конец истории. До последнего предложения их ждут еще сотни исписанных страниц.