Противоположности

      Тошнит.       Садится на колени неподъёмным грузом, срывает костяную броню с головы. Кровавыми сгустками сплёвывает с губ прямо на пыльную землю. Тьма из крови тянется дымом, испаряется где-то в свете оранжево-алого заката. Противно становится — даже кровь его не для этого мира, не для людей, создана из Воспоминаний о смерти, о Драконьих жизнях.       Рычит.       Глухой звук срывается с окровавленных губ. Шипящий неизвестный язык привычными звуками перекатывается на языке: прямиком из лёгких, пламя чистой энергии почти радужного цвета летит вперёд, разрезая лезвиями Силы всё на своём пути. Деревья падают разрушением, а трава и цветы вокруг — пепел.       Разрушение и пепел.       Это то, чем он был, есть и будет — разрушение, присыпанное пеплом. Каждый шаг в его личной истории несёт за собой смерть, боль, да разбитые осколками семьи, что оставил он за спиной, скрытой костными доспехами.       А ещё несёт Драконам настоящую смерть одним желанием своей души. Без возможности на возрождение, с одним правом на ошибку — оставляет лишь пустоту, да и только.       Тяжёлая поступь Мирака слышится совсем рядом и он видит чужие сапоги — так и веет древностью и почти животным страхом: Это не должно здесь быть. Ещё и дрожь пробивает тело, потому что аура разрушающая, совсем иная, чем у нормальных жителей Скайрима. Почти такая же ненормальная, как у Хермеуса, но с ощутимой «ноткой» обжигающего безумия, от которого никакой амулет не спасёт, буквально не справится с убийственным влиянием Драконьей Души из другого времени.       Чёрная книга за поясом хоть немного греет надеждой, горит под тьмой закрытых век соблазном и он буквально видит, как чернила смотрят на него самой Тьмой Хауса, шершавые страницы — приятно раздражают рецепторы своей твёрдостью. Так и хочется раскрыть глаза вновь, бездумно смотреть на оплетающие лианы чужого сознания, проваливаясь внутрь. Тело — здесь, в голове — другой Мир.       Там, в книге он чувствует постоянную опасность, из-за чего его чутьё каджита рвёт душу на лоскутки когтями и шипит, потеряв разум, как будто на мгновение став древним сородичем кошачьих — без капли интеллекта, представляя собой сплошные животные инстинкты, у которых на уме одно — прятаться, бежать без оглядки в родной мир.       Шёпот Мора или бархатный громкий баритон — не может определить до сих пор, хотя бывает там каждую неделю — заставляет думать о Тьме внутри, о запретных знаниях, да о восходящей Силе, потому что знает — сейчас он слаб. Боится Мирака до дрожи в хвосте, ту’ум тут же пропадает в глубине глотки. Да и сказать нечего, даже на другом языке — другой явно сильнее.       Противоположности — он и Мирак — такие одинаковые в своём начале, но такие разные во времена личного Конца. Он постоянно думает об этом, да так часто, что мысли о чужих надеждах, блестящих верой внутри Народа, светящихся блеском уверенности глазах, снятся ему каждый раз, когда он может найти время на такой редкий сон. А ему только и остаётся надеяться: шлёт к луркерам все свои мысли, но искренне думает — никогда не станет таким же жалким предателем Родины, когда дойдёт до своего Конца. Потому что знания — сила сильнейших мира сего, а он буквально создан для победы.       Потому что мысленно он возводит вокруг себя каменные стены отчуждения, чтобы никогда более не попасть в очарование смертельными знаниями.       Вдох-выдох. — «Мой разум силён.» — уверяет себя, а потом сверкает жёлтыми глазами и постоянно напоминает себе о чужой ауре Смерти, не принадлежащей этому миру.       Вроде помогает. И всё же — лишь на время.       Не думать о Мираке попросту невозможно. Он, другой Довакин, живёт в Истории, на чужих устах, в чужих мыслях и, никто даже не попробует сопротивляться, сказать ложь — является самим воплощением страха. Да появляется в его жизни всё чаще, принося с собой тихую ненависть, да бесполезные останки не поглощённых Драконов.       Мирак — такой же Довакин. Был, возможно, ещё там, в прошлом. Да знания липкими и желанными лианами вплелись под кожу не хуже кровотока, сожрав весь оставшийся Свет внутри, и за пару-тройку веков сделали лишь оружие — бесспорно смертельное и несомненно страшное. До возникшего, внезапно, инстинкта самосохранения.       Через мгновение, Довакин рычит громче, дёргает нервно пушистыми ушами, потому что слышит смех, отвлёкший от мыслей. Сжимает ладони привычным жестом и огонь появляется слева, лёд справа. Готовится нанести явно не смертельный удар, просто чтобы не чувствовать себя обузой. Удар, который даже не потревожит.       Но он опять пытается, как и тогда — наносить удар энергией фигуре, находящейся в междумирье.       Потому что с детства знает, он — кто-то особенный, кто-то с драконьей душой и с всё ещё добрым сердцем. Несущий Смерть всякому, кто попытается ступить на его Путь, сбить с него или создать новое препятствие. Но — жаждет вытянуть из своей души фунт-другой яркого и искреннего Света, внести в мир что-то помимо пепла. Потому что хочет до дрожи в кончике хвоста, да жаждет так сильно, что драконье сердце пульсирует безрассудной храбростью.       До дрожи страшно стать Тьмой для других, стать страшной сказкой на устах, что на самом деле олицетворяет лишь ужасающую реальность, стать вязкой мглой в испуганных мыслях. Потерять надежду в глазах людей напротив и стать такой же Тьмой, как и другой Довакин — только уже не противоположностью, а истинным напарником. Истиной, что несёт лишь Тьму, да выжигает всё до основания.       Страшно.       Почему-то впервые за полгода он ненавидит свой Дар до тошноты на губах, до кровавых ошмётков в лёгких. Потому что Мирак забрать может. И Душу вырвать когтистыми пальцами, и Страхом влиться в умы людей, и Ненавистью пронестись по Королевствам. — Ты либо против меня, либо я уничтожу тебя — больше никаких вариантов. Я не делюсь, — почему-то он уверен, что видит клыкастую ухмылку, а так же блеск алых нечеловеческих глаз из-под маски.       И броня тяжелеет за мгновение проведённое рядом, а так же слышится глухой звон — секира выпадает из пояса за спиной, и железо плавится.       Сил у него нет — они оба знают. Один доволен этим, а второй — шепчет молитвы Ахзидалу, а потом проклинает Мааса за эти проклятые силы, но потом извиняется — Богов любят все.       Голова гудит от противоречивых мыслей, словно улей диких пчёл. И даже страх перед Древними Драконами не так силён, как желание, жажда, изничтожить чужое этому миру существо.       Хриплый смех был ему ответом.