достаточность

      Акутагава успевает забыть о том, какой плотной, что ощущается физически льнущей к коже, как плёнка, может быть тишина в его квартире — с ночи температура, никак не идущая на спад, и, скорее всего, именно это становится причиной того, почему отсутствие Ацуши становится таким до щемящего сердца пронзительным, а стены неумолимо надвигаются и напирают, так что воздух ещё сильнее густеет, едва проталкиваясь в забитый нос, и Акутагаве приходится в буквальности давиться слизью в попытках сделать вдох, а затем прижимать к носу — болезненное раздражённое пощипывание у крыльев — очередную салфетку, после каждого высмаркивания заходясь приступом рыхлого кашля, что мозг будто бы растряхивает во все стороны шматками о стенки черепа. Пускать в свою жизнь что-то — или кого-то — хорошее всегда казалось ему отвратительной затеей как раз потому, что к нему в одно мгновение формируется привычка, заволакивая собой, точь-в-точь густой дымовой завесой, воспоминания о жизни до того, а потом, когда это хорошее исчезает, образующаяся на его месте пустота оглушает и ослепляет, заставляя озираться в растерянности перед гулкостью и продуваемостью внезапного свободного пространства.       Впрочем, в этом свободном пространстве всё ещё не хватает воздуха для полного до головокружительности вдоха — и нельзя сказать, что такое впервые с Акутагавой и его тряпичными в своей болезненности лёгкими, но сейчас, когда даже свободное домашнее кимоно ощущается удушающим и тесным, это ощущается с особенной силой и мучительностью.       Живот и грудь одновременно содрогаются в очередном кашляющем спазме, в грохоте которого по всей внутренности проносится мысль, что было бы в разы легче, если Ацуши не вклинивался в его жизнь, обживаясь зубной щёткой в ванной, привычкой расставлять продукты в холодильнике в строгости определённого порядка, вынесенного из стен приюта скудным приданым, и предложением неограниченного количества прикосновений.       Затем слух дёргает, с точности как рыболовная леска, рывком вытаскивая малька из воды, звук поворачивающегося в замке ключа — и словно бы в разгорячённой температурой голове Акутагаве срабатывает переключатель, так что на секунду ему удаётся с долгожданностью втянуть носом воздух и застыть в восхитительной раскрытости переполненности раздувшихся лёгких, в то же время распахнув глаза и вперившись рассеянным взглядом в потолок. Дверные петли слабо скрипят, поворачиваясь, а затем дверь с вкрадчивым шуршанием возвращается в обрамление косяка, и Акутагава, захлёбываясь получившимся вдохом, не находит в себе сил, чтобы повернуть голову и взглянуть на Ацуши — больше некому быть, потому что Гин уехала вместе с Хигучи, чтобы провести предновогодние дни вдвоём в уединении обособленного домика на природе.       Это обещало Акутагаве впервые в жизни удивительный Новый год в компании Ацуши.       До того момента, пока до него не дошло осознание, что лёгкое недомогание не остановится в этой точке, а пойдёт дальше, развиваясь и оплетаясь по всему телу тугими лентами.       — Я вернулся! — в полный голос объявляет Ацуши, постукивая ступнями друг о друга, стряхивая снег с ботинок, и Акутагава, прикрыв глаза — тоже горячие, прямо-таки полыхающие под веками, — переворачивается на бок, лицом к коридору, в максимальной доступной возможности потянуться навстречу его голосу, пускай его громкость и бодрость отзываются болючей пульсацией в висках. — Представляешь, так много снега насыпало за день! А ведь ещё вчера едва-едва было, — продолжает рассказывать Ацуши в сопровождении шуршания, с которым отряхивает пальто, и Акутагава, по-прежнему держа глаза прикрытыми, во всей яркости представляет, как тот сводит брови, справляясь замёрзшими и оттого непослушными пальцами с пуговицами.       Дальше раздаётся шорох чуть громче и резче — в этом угадывается пластиковость пакетов, и Акутагава, сведя брови в сокрушённую изломанность, проводит языком по пересохшим губам, представляя, как Ацуши ходил по отделам магазина, в своей обыкновенной встревоженной манере всматриваясь в каждый ценник, хотя у него в кошельке доверительно лежала карточка Акутагавы, на которую он мог купить в абсолютности всё, что захотел бы, и знал об этом, однако наверняка не решился, как бывает всякий раз, когда Акутагава предлагает ему в ресторане заказать любое блюдо или попросить всё, что угодно, в подарок на день рождения. И сколько внутри не поднимаются раздражение и досада в ответ на отказ, когда Ацуши улыбается своим привычным смущённым приподниманием уголков рта и всё равно выбирает что-то подешевле, Акутагава понимает его, потому что и сам со скрипом, да и то лишь в последние несколько лет, умеет принимать от других людей — в основном от Гин, иногда от Чуи и теперь ещё от Ацуши — щедрость и заботу. Само слово «забота» вызывает у него волну мурашек по коже, а внутри, за тонкой стенкой грудины и беззащитной мягкостью живота, перемыкает и скручивает до длительного зубосводящего скрипа в отторжении самой мысли о подобном в свою сторону, и Ацуши — им никогда не доводилось говорить об этом вслух, однако Акутагава не сомневается, что с его прошлым не может быть иначе — испытывает с большой вероятностью то же самое.       — Как себя чувствуешь? — тем временем спрашивает Ацуши, появляясь в стенах гостиной, и, не отпуская пакетов, где при каждом шаге бодро перезвякиваются стеклянные бутылки и банки, приближается к Акутагаве, чтобы оставить их на полу, а самому устроиться на самом краю дивана, прижимаясь к его бедру своим.       В полумраке гостиной глаза Ацуши едва заметно светятся, точь-в-точь у кота, что, если вспомнить, близко к истине, и взгляд, проходящийся по лицу Акутагавы, выходит пытливым, что кожа начинает гореть сильнее под его бестелесным прикосновением. Нельзя сказать, что Акутагаве от этого неприятно — в конце концов, у него сдавливает от огромной и невыносимой нежности сердце при виде и ощущении Ацуши рядом, так что взаимное внимание обыкновенно радует, даже если одновременно и смущает, но в этот день и момент, когда он распят в простудной беспомощности и знает, что выглядит хуже, чем когда-либо прежде представал перед Ацуши, от этого взгляда хочется увернуться и спрятаться, слившись с диванными подушками или вовсе провалившись в них. Ни того, ни другого ему не удаётся сделать хотя бы по той причине, что от температуры тело ощущается отяжелевшим, как набухшим от не пойми откуда взявшейся влаги, поэтому Акутагава только отворачивает голову, прижимаясь щекой к подушке, и мычит что-то неопределённое и невразумительное, чтобы не соврать, но и не сказать правду, а потом жмурится, когда Ацуши протягивает руку и проводит по его лицу, отводя — по крайней мере, пытаясь сделать это — с покрытого испариной лба липнущую чёлку.       — Горячий… — протягивает он, и сквозь полуприкрытые веки и косую, по которой бросается взгляд, Акутагава видит, как тот сводит брови, что лоб прореживают несколько глубоких морщин, и от вида этого хочется в полный голос застонать и стукнуться головой о подушку — лучше бы о стену, но сейчас к этому ничего не располагает — в наказание себе за то, что вынуждает Ацуши тратиться на переживания о нём. — Ты принимал жаропонижающее? Как давно? — продолжает расспросы тот, соскальзывая рукой ниже и оглаживая Акутагаву по лицу: большой палец мягким движением проходится взад-вперёд по скуле, и, хотя любое прикосновение при температуре отзывается болезненностью, словно верхний слой кожи содран, это приносит ему облегчение от осознания, что Ацуши снова рядом и никуда не исчез, оставив его наедине с удушливой тишиной квартиры.       У Акутагавы хватает сил только на то, чтобы покачать головой, обозначая, что не принимал таблетку, напрочь забыв об этом, но если бы и вспомнил, то едва ли сумел бы дойти до кухни и налить себе воды, чтобы запить её. Одновременно с этим он льнёт теснее к ладони Ацуши, трясь о неё щекой, и кожа начинает гореть сильнее, будто по ней проезжается наждачка, однако отстраниться, перестав ощущать знакомый запах нагретой солнцем шерсти, как у кота, от которого каждый раз как впервые подводит живот, представляется гораздо более пугающей перспективой. И поэтому, когда Ацуши сам отнимает руку и поднимается с дивана, переставая дотрагиваться до него даже мельком бедром, Акутагава шумно втягивает носом воздух, насколько это выходит через насморочную забитость, и вытягивает шею в неуклюжем полуразворте попытки проводить его взглядом. Раздаётся вкрадчивый и краткий скрип шкафных петель, и несколько секунд Акутагава слышит шуршание перебираемых упаковок с лекарствами, а затем сглатывает во внезапном обнаружении губ полыхающими, а языка — липнущим к нёбу, стоит дну стакана глухо стукнуться о столешницу, а воде из кувшина — зажурчать, и предстоящий глоток представляется с такой отчётливостью, что у Акутагавы вырывается протяжный стон нетерпения и предвкушения. Возвращение Ацуши выходит долгожданным, потому что стакан утыкается в пересохшие губы восхитительной прохладой, а вновь ощущение прижатости его бедра распространяет по всему телу расслабленное чувство безопасности, так что таблетку Акутагава с лёгкостью проглатывает несколькими жадными глотками.       Забрав у него стакан, Ацуши, засияв широкой лучезарной улыбкой, наклоняется и принимается снова шуршать пакетами, выуживая их содержимое одно за другим и показывая со всех сторон под сбивчивые от чрезмерности энтузиазма пояснения:       — Я купил свечи с цитрусовым запахом — будет здорово зажечь их, да? А ещё взял такие милые новогодние салфетки. Они, конечно, не особенно нужны, но мне так понравились…       Акутагава ничего не говорит, а только следит за тем, как вещи и продукты появляются в руках Ацуши, чтобы спустя мгновение исчезнуть, сменяя друг друга, и всё, что тот произносит, едва задевает сознание, не оседая в нём — звучания его голоса уже достаточно, чтобы тепло, клубящееся в груди, разрасталось и протягивалось по телу вплоть до кончиков пальцев, затапливая своей густотой и убаюкивая. Ещё к нему добавляется щемящее пронзительное чувство горечи, потому что взбудораженность, с которой Ацуши рассказывает об очередной безделушке, купленной к Новому году, заставляет концентрироваться вокруг мысли, что Акутагава с его простуженностью — вернее, с его уязвимостью перед холодами и сыростью — представляет собой недоразумение и сплошную помеху на пути к радости и счастью для Ацуши.       Тот заслуживает достойного Нового года с возлюбленным, который не будет валяться в невозможности встать на ноги и помочь приготовить праздничный ужин или навести в доме порядок.       — Извини, что так вышло, — у Акутагавы никакой уверенности, что голос звучит достаточно громко, чтобы Ацуши сумел различить слова — за секунду до того, как тот оборачивается, отвлекаясь от упаковки с искусными пирожными из кондитерской неподалёку от дома, и смаргивает с растерянным видом, у Акутагавы проскакивает мысль, что он и вовсе ничего не сказал, а только сложил слова внутри головы, однако Ацуши всё-таки оборачивается и, приподняв брови, выдаёт:       — А? — и, расползшись уголками губ в разные стороны в улыбке, переполненной нежностью и вместе с тем испугом — должно быть, предположил, что у Акутагавы начался лихорадочный бред прежде того, как подействует жаропонижающее — переспрашивает: — Ты о чём?       Иногда Акутагава по привычке стискивает челюсти, сдерживая рык, что тот не может в действительности не понимать, о чём идёт речь, а потом вспоминает, что Ацуши не особенно умеет в разыгрывание эмоций — у него всегда всё написано в жестах и на лице, с лёгкостью читается в интонациях, в особенности, когда они наедине, так что разгадать его ложь не составляет труда, только если Акутагава не хочет поддаться и сделать вид, что верит в неё, или в самом деле поверить, потому что сделать это будет в разы проще, чем углубляться в правду и раскапывать суть.       Облизнув судорожным движением губы, снова сухие и шершавые, словно бы и не было того стакана воды, Акутагава качает головой, как отказываясь от сказанного, а потом собирается со всеми крохами сил, которые температура не успевает испепелить, и выталкивает из себя, делая сиплые вдохи невпопад:       — За то, что я всё… испортил, — посреди горла встаёт ком, который он силится сглгтнуть, но никак не удаётся, и Акутагава, жмурясь, продолжает: — Я хотел, чтобы мы вместе отпраздновали. И чтобы… чтобы ты был счастлив. Я хотел сделать этот Новый год лучшим из всех для тебя, — удерживать взгляд на Ацуши и без того оказывается трудной задачей из-за его состояния, а после того, как эти слова оказываются произнесёнными вслух — и подавно.       Несколько секунд, долгих и томительных в своей выжидательности, держится молчание, и Акутагава успевает пожалеть о том, что решил озвучить то, что зудело у него на кончике языка, в самом основании горла и между рёбер. Признаваться в подобном для него испытание на грани надрыва всех имеющихся в теле жил — или было до того момента, когда они с Ацуши сошлись, и стало можно быть открытым перед ним, признаваясь в своих слабостях, мягких уязвимых местах на теле и душе, и спустя всё проведённое вместе время, когда, как успело подуматься, Акутагава уже привыкает и обживается в откровенности, он вновь испытывает неловкость и всепоглощающее раскаяние за свою болтливость.       А дальше в нос проникает, несмотря на насморк, запах Ацуши, а сам он оказывается так близко, что Акутагаве не нужно даже приподниматься, чтобы коснуться его всем телом — и губы Ацуши, сухие и мягкие, прижимаются к его лбу, задерживаясь на такие же долгие, как было до того в молчании, однако на этот раз сладкие секунды.       У Акутагавы находится немного сил для того, чтобы поднять руку и уложить ладонь на бок Ацуши в неуклюжем полуобъятии, а сердце ёкает, делает полный оборот вокруг себя и пускается в безумный ритм, когда тот, не отрывая губ от его лба, с улыбкой шепчет:       — Мне неважно, как именно мы отпразднуем. Самое главное, что вместе.